Свет мой. Том 1

– Пусть войдет! – выкрикнул обрадованный Костя.

В комнату вошел пожилой серб. Неважно говорящий по-русски, но понятно, он, раскланявшись, представился председателем спортивного клуба и коммерсантом; причем он говорил как бы с грузинским акцентом, отчего его слова было легче разбирать, чем слова югославов, говорящих как бы по-украински. Следом за вошедшим внесли в палату громадную корзину с подарками – тем, чем он торгует; в ней – ветчина, вино, сыр, штук пятьдесят пирожных и другие яства. И, прикладывая руку к сердцу, серб стал умолять русских братушек отведать хоть кусочек чего-нибудь сейчас при нем. Он был бы очень рад.

Он сказал, что его сына, скрипача, партизана, убили немцы. В числе многих-многих сербов. А русский язык немного знает потому, что двадцать лет назад был в России и любит русских людей. От спортивного же клуба играл в футбол, где-то видел футболистов московского «Спартака». Начались околофутбольные воспоминания. Костя, усадивший гостя на край своей постели (стульев в палате не было), признался, что он и сам с ребятами доупаду гонял мяч, а болел за ленинградские футбольные команды, и это еще больше возвысило моряков в глазах югослава.

Серб налил им вина в принесенные с собой рюмки, поднес каждому. Со словами, что они настоящие герои. В Белграде отчаянно дрались с немцами советские матросы с бронекатеров. Он видел это.

– А-а! Это морская пехота нашей Дунайской флотилии, – сказал Костя. И попросил серба вместе выпить за его погибшего сына, за освобождение Югославии. Он сидел так трогательно и заглядывал русским ребятам в глаза, как сыновьям своим. А когда выпили и еще, рассказы с обеих сторон посыпались сами собой. И только звучало «Хвала лепа!» – югославское «Спасибо!» Они благодарили серба за его угощение, за такое сердечное отношение к русским; он благодарил их за то, что они, герои, помогают всем народам избавиться от фашистов.

Матросов тут посетил главный хирург госпиталя – высокий добродушный мужчина, облаченный в непривычный красный резиновый фартук, и двое врачей, бывших в армейской югославской форме. Убедившись в хорошем самочувствии раненых, не нуждавшихся ни в чем, хирург с улыбкой оповестил их приходом к ним новой делегации. Принимайте!

Костя пытался даже встать, да врачи не позволили ему это сделать. Они сразу же ушли. Вместе с растроганным коммерсантом, смахивавшим слезы, говорившим, что он будто вновь встретился с сыночком своим.

И вот палата словно расцвела: сюда вплыли восемь очаровательных девушек! И каково-то было лежачим матросам: Костя был сверху прихвачен – рука и бок забинтованы и в гипсе, так что не привстать без посторонней помощи; а Иван вообще лежал плашмя колодой – снизу вверх все его тело замуровано гипсом. Вплывшие к ним югославки, видимо, не знали, как обращаться с ранеными русскими парнями, и в начале, поздоровавшись, растерянно постояли над кроватями. Потом заспрашивали, хотят ли они пить воду. Костя засмеялся: после-то вина?.. Помотал головой понятливо. И, спохватившись, пригласил жестами – показал на края кроватей, сдвинулся к стене:

– Да вы, девушки садитесь, пожалуйста, сюда! Пожалуйста! И туда, к Ивану… Иван, подвинься малость!.. – Тот простонал.

Несмело-осторожно югославки присели так: четверо к Косте на кровать, а четверо к Ивану. Защебетали по-своему. Одна из них извлекла из сумочки расческу и стала причесывать Ивану непокорные волосы. Он даже обалдел от счастья, говорит напарнику:

– Как жаль, что моя рука мне мешает, висит, негодная, – не могу обнять, приласкать такое сокровище. – А сам краской заливается. И, видно, еще не доводилось ему ласкать девушек, еще не умеет он этого – стесняется, но он все-таки хорохорился перед товарищем.

Следом за первой голубицей и сидевшая на Костиной кровати ближе всех к изголовью дева тоже, взяв расческу, стала причесывать жесткие черные волосы у Кости. Что ангелы дивы лепетали, в ребячьи глаза засматривали откуда-то с высоты; простыни то тут, то там подоткнут, поправят подушки; будоражащий запах духов, нежные голоса, нежное прикосновение пальцев – все для них, молодых отзывчивых русских парней. Какой же большой любовью надо им, матросам, отплатить этим небесным созданиям!

Вскоре шесть югославок, мило попрощавшись, ушли, а две красавицы еще остались; сидя на кроватях, то одна наклонялась и прикасалась губами к щеке Кости, то другая – к щеке Ивана, или в лоб их целовали. И чужого языка не требовалось знать для объяснения этого девичьего душевного порыва. Все чудесно объясняло слово «братушка», слетавшее с их губ. При их нежном прикосновении. Перед Костей бочком сидело прелестнейшее существо с мягким овалом лица, с нежнозвучным голоском – ну, чистая мадонна, на которую можно только любоваться и молиться свято; с глазами – такими ясными, бездонными, что от них не то, что невозможно было оторваться, а в них-то весь тонул-тонул безотчетно, с замиранием духа. Вот и на выпускном школьном балу июньской ночью 41-го, припомнилось Косте, он дружился, был почти наедине – с чудесной девушкой Майей, соученицей; они даже и не поцеловались, ни-ни, но он был счастлив бесконечно…

Явившись опять посланником, врач сообщил русским, что скоро будет концерт – в зале, на первом этаже. Не хотят ли они посмотреть его?

– Да, конечно! Я пойду, – захорохорился Костя. – Надоело уж лежать.

– О-о, и меня возьмите! – взмолился Иван. – Спустите меня вниз на носилках – и я погляжу. Мне будет интересно.

Косте кстати пригодилась пижама, которую сунул ему Жора еще в разведотряде. Надев ее, Костя сошел вниз по ступенькам самостоятельно; Ивана же спустили на носилках санитары, пижамные брюки натянули ему; потом дали в руки костыли и ввели в небольшой зал и поставили впритык около стены. Он привалился боком на стул рядом с сидящим Костей и так следил за концертными выступлениями.

Здесь после небольшого концерта заиграла радиола, начались танцы; закружились военные пары – бойцы с медсестрами и врачами. Лица у всех светились от радости, царило всеобщее оживление: наконец-то и сюда, на югославскую землю, пришла долгожданная свобода!

Костя только с опаской поглядывал на здоровяка-югослава, танцевавшего с гранатой, рукояткой засунутой у того за поясом: «А если граната рванет?..»

А затем этот танцор подошел к русским матросам, разговорился и стал показывать любопытные фотографии свои – он стоял в ватнике на фоне гостиницы «Москва» – в Москве! Оказалось, что партизанская бригада, в которой серб воевал, формировалась под Коломной!

Утречком Иван и Костя по-любовному попрощались с гостеприимными югославами, ровно с самыми близкими людьми, и трогательно, по-отцовски их расцеловал на прощание главный хирург. Передал их снова под покровительство прелестной Никишиной. Они, радуясь тому, вместе с нею уезжали дальше – на восток, в Румынию. На стационарное лечение.

Но поздней, подлечившись, Махалов с друзьями еще ходил в боевую разведку на Дунае, вследствие чего был опять ранен и в бессознательном состоянии был захвачен немцами; однако через несколько дней сумел убежать из лагеря, скрывался в сенном сарае и способствовал потом побегу из немецкого плена еще десятку наших бойцов. Тогда-то и посчитали его убитым в бою. А впоследствии под Будапештом и появился ему посмертный памятник…

Накоротке повспоминав кое-какие эпизоды из того минувшего лихолетья, Костя расстался с Жорой. Бывший друг боевой укатил с обраткой в родной город Измаил.

В этот непогожий ноябрь Инга нечаянно забеременела. Она родила сына. Отчего смягчилась к ней Мария Ермолаевна, невеликая росточком свекровь, но властная еще старорежимная педагогиня, воспитанная на культивированной педагогической строгости, на незыблемой верности павшему мужу-коммунисту, защитнику. И так Инга уже навсегда задержалась в доме Константина Махалова, мужа, как считала она, несносно-несобранного, порой даже безответственного, не равного ей, умнейшей. И никто из знакомых даже не чихнул оттого, что Нина Павловна, судья, крестная ее, наконец-то, вырастив самостоятельных сына и дочь, рассталась насовсем с мужем-комедиантом из-за его пагубного пристрастия к выпивке, моральной неустойчивости, скандальности, его нежелания или неумения держать себя в цивильных житейских нормах, обязательное условие которых просто, вечно: надо жить для того, чтобы любить, и любить для того, чтобы жить.

Да проще этого ничего не может быть.

Что, нас пьянит поэзия заблуждений? Путы добровольные? Тогда пиши: пропало все. Не воздастся житие.

VШ

В переполненном утреннем автобусе, только что он остановился, возникла отчаянная давка; на выходе из него образовалась пробка – сразу никто не мог выйти. И довольно долго слышалась возня и шумели пассажиры. Здорово толкали и стоявшего Антона Кашина.

– Ой, дайте, дайте сначала зайти, а потом уж выходите, люди!

– Нам лишь бы шиворот-навыворот… Как хочу наворочу…

– Да вытолкните вы бабусю, ведь люди спешат на работу!

– Я тоже, чай, не бездельница… Внучат пестую… Только попробуйте!..

– Здесь, дама, выходите?

– Нет… Пожалуй, на следующей…

– Так чего же лезете напролом?

– Меня волокут с собой… Ой, сумку, сумку-то отдайте, не тащите!

– А Вы не выставляйтесь! Тоже, растопырилась…

– Ну, сама такая… Пролезайте! Что застряла?

– Подтолкните же ее! Уф, какая толстая! Разъелась…

– Она – в аккурат моя теща: тянет-потянет – вытащить себя не может.

– Однако… Я прошу… Без оскорблений… Ух!

– Все, водитель! Поезжайте! Мы опаздываем!

– Позвольте, гражданин… Оглохли?

– А? Чего изволите, гражданка?

– Вы стоите на моей ноге! Больно – отдавили!

– Разве? Я не чувствую.

– Вот дундук неполированный!

– Комедь!

– Жуткая! – подхватил другой парень. – Может, Гоша, махнем сегодня на эту английскую кинокомедию? Которую пустили в «Великане».

– А ты слышал, какая она?