Политика (сборник)

4. А ведь очень большая разница, что раньше стоит и что позже; ибо [с этой точки зрения] самое простое из всех тел и будет, очевидно, тем первым, из которого через смешение происходят все вещи. А таковым, конечно, было бы состоящее из самых мелких частей и самое тонкое из тел. И те, которые принимают огонь началом [всего], вероятно, более всего опираются на это соображение[96 - Очевидно, древние, и с ними Аристотель, понимали процессы происхождения лишь в механическом смысле, но не в химическом. Отсюда мысль, что первоначальная стихия есть вещество, отличающееся наибольшею тонкостью. С этой точки зрения все тела природы являются лишь различными степенями сгущения этой первоначальной стихии, и вопрос о происхождении их сводится к вопросу о том, какое из трех физических состояний тел: газообразное, жидкое или твердое – следует признать первоначальным.].

5. А что такого рода именно стихия тел, в этом соглашается каждый даже и из прочих [мыслителей]. Никто, по крайней мере, из последующих [философов], даже признающих единое, не считает землю стихиею, – конечно, вследствие того, что она состоит из крупных частиц; каждая же из трех остальных стихий получила некоторое как бы господствующее значение: одни приписывают его огню, другие воде, третьи воздуху. Однако ж почему и о земле никто не говорит чего-либо подобного, как это делает большинство людей? Ведь говорят же, что все есть земля; говорит и Гезиод[97 - См. выше, начало IV-й главы.], что земля произошла первою из тел. Таким образом, это мнение оказывается исконным и общераспространенным.

6. В этом смысле тот, пожалуй, ошибся бы, кто принял бы за начало какую-нибудь из этих [стихий], кроме огня, или кто предположил бы, что принятая им стихия[98 - Здесь, очевидно, разумеется учение какого-нибудь из древних философов, предположившего существование материи в некотором состоянии, средним между газообразным и жидким.] плотнее воздуха и тоньше воды. С другой же стороны, если то, что по происхождению позже, в [порядке] природы существует раньше и если, очевидно, созревшее и смешанное позже по происхождению[99 - Здесь высказывается основная мысль Аристотеля, которую он подробно развивает ниже, Мет. кн. VIII, гл. 8, о том, что в процессе всякого образования совершенное, «зрелое» предшествует несовершенному, незрелому и является по отношению к последнему силою движущею, образующею. Так, хотя взрослый, развившийся человек является «по происхождению позже» ребенка, именно развивается из него, однако самому появлению ребенка все-таки предшествует зрелый человек, который рождает его (то есть он «в порядке природы существует раньше)», или человек из необразованного может стать образованным лишь под воздействием уже образованного. Применяя эти понятия Аристотеля к данному месту текста (ст. 6), этот последний следует понимать так: земля есть более плотное и зрелое сравнительно с другими стихиями природы, и поэтому, хотя в каждом единичном генезисе она образуется позже их и через их смешение, однако в целом мировом генезисе она предшествовала их появлению, породила их (разложившись).], то выйдет, конечно, напротив, а именно, что вода раньше воздуха и земля раньше воды.

7. Итак, о тех, которые установили одну причину вроде той, о которой мы говорили, сказанного достаточно. То же самое [можно повторить] и о тех, кто предполагает этих начал больше одного, как, например, Эмпедокл, который утверждает, что материя – это четыре тела. Ему можно сделать частью те же [возражения], частью некоторые особенные.

Ибо мы видим[100 - Первое возражение против Эмпедокла состоит в том, что стихии не отделены так строго друг от друга, но переходят взаимно одна в другую. В основе всей природы лежит один элемент, который лишь представляется нам под четырьмя формами, вернее – в четырех различных состояниях. Это возражение вытекает из того же механического взгляда на процессы природы, на который мы указали выше.], что стихии взаимно происходят друг от друга, ведь, например, огонь и земля не всегда остаются одним и тем же телом (о чем сказано уже в книгах «О природе»[101 - Собственно, об этом говорится в трактатах «О небе», кн. III, 7, и «О происхождении и разрушении», кн. II, 6. Эта ссылка Аристотеля показывает, что под «Физикой» он разумел совокупность своих трудов о природе.]. Да и о причине движущегося, одна ли она или две их, он высказался, по нашему мнению, не совсем правильно и рассудительно.

8. Вообще[102 - Весь ст. 8 не находится в некоторых рукописях, и его не комментирует Александр Афродизский. Поэтому его можно признать вставкой какого-нибудь неизвестного переписчика сочинений Аристотеля, тем более что по своему смыслу он служит лишь повторением и пояснением предыдущего стиха.] говоря, у тех, кто так учит, по необходимости уничтожается изменение; ведь [с этой точки зрения] из теплого не может стать холодное или из холодного теплое. Есть же, вероятно, что-то такое, что испытывает эти противоположные состояния, есть же какая-то единая природа, которая становится то огнем, то водой, – а о ней тот ничего не говорит.

9. Что касается Анаксагора, то, если ему приписывать учение о двух стихиях, можно больше всего опираться на основания, которых он сам не развил, но которым по необходимости следовал бы, если б ему привели их[103 - Возражения против Анаксагора, изложенные в этом стихе, более подробно развиты Аристотелем в Физике, I, 8, и «О происхождении и разрушении», 1,10. Под «двумя стихиями», о которых говорится в тексте, нам кажется, следует разуметь двойственность и противоположность начал, через взаимодействие которых произошел мир: гомеомерий как начала материального и пассивного, и разума как начала деятельного, которое приводит их в движение. Эта противоположность и двойственность ясно не проведена Анаксагором и лишь следует из его учения о гомеомериях и разуме. Отсюда нерешительность, с которою Аристотель приписывает ему это учение.]. Ибо нелепо утверждать, что сначала все было смешано[104 - У Симплиция сохранились слова Анаксагора, в которых выражено это учение: «Первоначально все вещи были смешаны, бесконечно малы и бесконечно многочисленны».], с одной стороны, потому, что несмешанное должно прежде существовать[105 - Это, по-видимому, находится в противоречии с только что высказанным взглядом на то, что зрелое, совершенное предшествует незаконченному. Но здесь под «несмешанным», вероятно, и следует разуметь это первоначальное и совершенное, в котором гармонически соединено все то, что впоследствии может выделиться из него и уже тогда беспорядочно смешиваться.], а с другой стороны, неестественно, чтобы первое попавшееся смешивалось безразлично с чем бы то ни было[106 - Буквально: «с первым попавшимся», то есть что соединяться может лишь однородное, соотносительное, а не безразличное друг к другу.]. Кроме того, проявления и случайные свойства ему пришлось бы отделить от сущности, потому что смешение и разъединение присущи одним и тем же [телам][107 - Говорится о неотделимости процесса соединения, смешения от процесса разъединения: когда две частицы, сближаясь, движутся друг к другу, то в то же самое время они удаляются от частиц, с которыми ранее были близки.]. Но при всем том, если кто шаг за шагом рассмотрел бы в подробности, что он хочет сказать, то его учение, может быть, оказалось бы более новым и оригинальным.

10. Так, очевидно, что, когда ничто еще не было разделено, нельзя было дать этой сущности[108 - Здесь говорится об истинной идее первоначального бескачественного субстрата, к которой приближалось учение Анаксагора. Вот собственные слова последнего, сюда относящиеся (они сохранились также у Симплиция): «Когда все вещи, еще не отделившись, существовали вместе, тогда нельзя было заметить в них никакого качества; ибо этому препятствовало смешение влажного с сухим, теплого с холодным, светлого с темным». Под словом «сущность» Аристотель, очевидно, разумеет то, что впоследствии стали называть «субстанцией». Отрицание в ней какого-либо качества у Анаксагора основывается на том, что в ней все качества хотя и существовали, однако были смешаны каждое с противоположным, что и порождало их взаимное уничтожение как положительного и отрицательного (например, влажного с сухим). Но это основание, очевидно, неудовлетворительно, потому что, например, совершенно влажное и совершенно сухое, смешавшись, порождают лишь некоторую относительную степень влажно-сухого, которую можно обозначить словом «сырое»; также свет и мрак, смешиваясь, производят лишь полутемноту, которая, конечно, будет качеством, выраженным лишь не во всей чистоте своей. К недостаточности этого основания, вероятно, и относятся слова Аристотеля в предыдущем стихе, что учение Анаксагора «могло бы показаться более новым и оригинальным» лишь при дальнейшем развитии его. Собственное основание, которое приводит Аристотель взамен Анаксагорова, отличается гораздо большею глубиною: первоначальный субстрат бескачествен, потому что он не может иметь вообще качества, но лишь какое-либо это одно, определенное («какое-нибудь из перечисленных свойств и какой-нибудь частный вид»); но это невозможно при первоначальном смешении, так как что-либо определенное может возникнуть лишь через процесс разделения («тогда вышло бы уже разделение»). Поэтому первоначальный субстрат таков, что к нему не может быть приложено никакое имя и о нем не может быть ничего сказано, ибо всякое высказывание есть приложение к предмету какого-либо определенного предиката и всякое имя есть имя чего-либо определенного. Отсюда вытекает учение самого Аристотеля (в других местах развитое) о первоначальной материи, которое в противоположность формы никогда не может быть познано (непознаваемость сливается здесь с несказуемостью, невыразимостью субстрата). Его слова о субстрате, что он «не может быть ни каким-либо по качеству, ни каким-либо по величине, ни вообще чем-либо», сливаются с учением Платона о материи как о том, чего нет, что в противоположность вечным идеям есть «несущее».] никакого истинно соответствующего ей имени, например она не была ни белою, ни черною, ни серою и никакого другого цвета, но она была по необходимости бесцветною, потому что иначе она имела бы какой-нибудь один из названных цветов. На том же самом основании она была лишена и всякого вкуса, одним словом, она не имела ни одного подобного рода [свойства]. Итак, она не способна была быть ни какою-либо по качеству, ни какою-либо по величине, ни вообще чем-либо. Потому-то в таком случае ей было бы присуще то или другое из перечисленных свойств и какой-нибудь частный вид. А это невозможно, когда все смешано, потому что тогда вышло бы уже разделение.

Поэтому-то Анаксагор утверждает, что все смешано, кроме разума; только последний не смешан и чист[109 - Вот собственные слова Анаксагора: «Прочее принимает участие во всем, ум же есть беспредельное и самовладеющее и ни с какою вещью не смешан, но только сам для себя существует; ибо если бы он не был для самого себя, то был бы смешан с чем-нибудь другим; он участвовал бы во всех вещах, если бы был смешан с чем-нибудь, ибо во всем есть участие всего, и смешанное мешало бы ему, так что он не властвовал бы ни над какою вещью подобным образом, как будучи сам для себя. Он есть самая тонкая из всех вещей и самая чистая, имеет всякое мнение обо всем и величайшую силу. Над всем, что имеет душу, что больше или меньше, властвует ум. Ум овладел всем окружающим. Ум знает все, и что смешивается, и что отделяется, и что разделяется».].

11. Из всего этого выходит, что у него два начала: единое – это простое и несмешанное[110 - To есть разум.], и его другое[111 - ??????? – выражение платоновское.]. [Это последнее – такого рода начало], которое мы назвали бы неопределенным[112 - 'A?????o?. Здесь Аристотель говорит как платоник.], пока оно не определится и не станет причастно какому-либо виду. Итак, [все это] высказывается им не [совсем] правильно и не совсем ясно, но все-таки оно не далеко от тех учений, которые явились после и яснее изложены[113 - Здесь разумеется учение Платона.].

12. Таким образом, все эти [философы] оказываются склонными к вопросам о происхождении и уничтожении и о движении, ибо они исследуют начала и причины почти только в применении к подобного рода сущности[114 - Здесь разумеется вся школа физиков, начиная от Фалеса и кончая Анаксагором; под «подобного рода сущностью» разумеется материальный субстрат, вопросом о движениях которого всего более интересовались физики.]. Те же, которые распространяют свое учение на совокупность всего сущего, а в нем различают чувственно воспринимаемое и сверхчувственное, очевидно производят изыскание относительно обоих этих родов [вещей]. Поэтому на них можно бы дальше остановиться, [чтобы видеть], что хорошо они говорят и что неудачно относительно выставленных нами здесь [вопросов].

13. Таким образом, так называемые пифагорейцы пользуются своими началами и стихиями еще более странно, чем физики. А это потому, что они заимствовали их не из чувственно воспринимаемого, так как их математические начала вещей, если не считать того, что входит в область астрономии, лишены движения.

14. Тем не менее они рассуждают и учат обо всем в природе. И действительно, они создают[115 - Буквально «рождают». Известно, что все учение пифагорейцев носило астральный характер.] теорию неба, они постоянно наблюдают, что происходит в его частях, превращениях и действиях, они тратят на это все свои начала и причины, как бы соглашаясь с прочими физиками, что сущее – это только то, что воспринимается чувствами и обнято тем, что они называют небом. Но причины и начала, принимаемые ими, способны, как мы сказали, поднять нас к уразумению и того, что выше существующего[116 - Это признание Аристотеля чрезвычайно важно ввиду той строгости, с которою он судит учение пифагорейцев, и оно в равной степени должно быть приложено и к учению Платона. Всякий раз, когда он говорит о теории чисел и теории идей, он отвергает их; но замечательно, что в то время как в отношении к учению физиков у него видно спокойствие, переходящее в равнодушие, и, раз определив их смысл и достоинство, он почти уже не возвращается к ним, теория чисел и идей всегда как будто тревожит его и смущает, и когда он критикует ее, он кажется более страстным и желчным. С первого же взгляда становится ясно, что в теории чисел, столь странной, по-видимому, так далекой от простоты, ясности и вероятия учений физиков, а равным образом и в теории идей, которой неосновательность он показывает во всех пунктах (см. Мет., следующая глава), однако есть что-то чрезвычайно глубокое, что, будучи хорошо понято, может послужить ключом к объяснению мироздания. Можно сказать, что он всякий раз критикует пифагорейцев и Платона на основании точного смысла их слов, как бы оставаясь безразличным к тому смыслу, который скрывался под ними и часто не укладывался в тесные рамки еще не развитого, быть может, языка. И этот точный смысл слов, особенно у пифагорейцев, действительно чрезвычайно странен, и, основываясь только на нем, самый недалекий ум может отвергнуть их учение. Но высказав этот строгий суд, Аристотель чувствует его неполноту и потому-то именно снова и снова возвращается к этим странным учениям, уже, кажется, опровергнутым, потому что ясно чувствует в них еще иной и более глубокий смысл. Последний открывается всего более в том, что философия Платона в своей существеннейшей части, теории идей, близка до неразличимости к теории чисел пифагорейцев (см. выше, гл. VI, ст. 2), а глубочайшая сторона учения самого Аристотеля, теория форм, есть лишь несколько измененная теория идей. Таким образом, философия Аристотеля, по наружности опытная и натуралистическая, гораздо ближе определяется в своем внутреннем содержании, по-видимому, фантастическими теориями пифагорейцев, нежели столь здравым, но неглубоким учением всех физиков, не исключая и Анаксагора.], и они скорее приложимы [к этому], чем к вопросам и природе.