Спроси призрака

Спроси призрака
Ари Хёственн

Сквозь ночной сад ведьма пробирается к горящим окнам уютного английского особняка. Движимая жаждой мести, она взывает к тёмным силам в мольбе покарать женщину. Она и не предполагает, что её главным препятствием на пути станет 14-летняя девочка, увлекающаяся психологией, – Элли. Сумеет ли её цепкий ум поддеть нужную нить из хитросплетений прошлого до того, как темнота заберёт кого-то из близких, или же в одиночку это окажется ей не под силу?.. Мари, ощущающая призраков, Анна, давно впавшая в глухую депрессию, и остальные герои могут утаивать от других, или даже от самих себя, далеко не один роковой секрет, грозящий трещинами тонкой подростковой грани между детским и взрослым миром. А может, глубокий читатель сам ухитрится разгадать причины бед этой семьи?

Нет ничего более волнующего для призрака, чем вспомнить, как именно смерть прервала его жизнь.

Пролог

По померкшему вместе с закатом саду, давно не видавшему человеческой заботы, ветер разносил скрипучий шёпот. Пересохшие напряжённые губы твердили стальные призывы к неведомым силам – и те будто подвывали в ответ сквозь трепетавшие на ветру листья боярышника и бузины.

Свеча не раз грозилась потухнуть, но всё же каким-то чудом выдержала раздышавшиеся не на шутку сумерки, и её суетливый огонёк гладкими бликами бегал по особому изображению, на которое губы читали тёмный заговор, доходя до жгучего экстаза и захлёбываясь ветром, а сизые пальцы старательно выводили в воздухе известные только ведьмам знаки. Казалось, даже птицы, с интересом и опаской выглядывавшие из тенистых крон деревьев, учуяли жжёный запах мести и беспокойно вертелись взад-вперёд.

Закончив читать, губы обмякли, а чуть позже обратились к беспросветному небу уже слабым «человеческим» голосом: «Эх… почему же сроки Твоего суда и нашего века так разнятся? Ведь Ты ведаешь, как нетерпеливы рабы Твои, как густы и живучи в нас сомнения, – так зачем же творишь судбище там, где глаза наши не зрят? Зачем соблазняешь самих убедиться, что Ты не проглядишь, что покараешь грехи?..»

Огонёк свечи подкрался к изображению – бумага схватилась, сгибаясь в смоляной комок и опадая пепельными перьями. Остатки были брошены в траву и нещадно растоптаны.

«Но теперь, – послышался вдохновлённый шёпот, – путь будет расчищен, и справедливость вскорости найдёт сюда дорогу!»

Глава 1

В небольшую, но тщательно прибранную комнатушку через расшторенное окно хлынул утренний свет. Анна кормила дочь с ложечки и говорила будто в никуда, хотя обе служанки находились в комнате:

– Как же это тяжело – вспоминать себя или видеть других детей: как они бросаются в новый поток жизни с каждым годом! Кто-то погружён в занятия музыкой, кому-то будоражат кровь конные прогулки или нечастый пленэр, поедающий время до самого ужина… А моя бедная Лили всё так же лежит без движения. Слышит ли она меня, осознаёт ли? А может быть, так и застряла в детском возрасте? – Слёзы начали наворачиваться на усталые и опухшие  глаза. – Уже неделя миновала с её совершеннолетия, а она только пальчиком движет при радости и при хмурости да глазами водит без искры понимания. Говорят, не вкусив горького, не узнаешь и сладкого. Да только где оно, это сладкое-то? Ох, тяжко!

Она снова поднесла ко рту дочери ложку с кашей и словно застыла, уставившись в одну точку. По едва подсохшим уголкам глаз снова побежали слёзы. Падали они и в ложку – старинную, с отделанным под рычащего льва черенком. Такие предметы несомненно приводят в восторг детей, ими гордятся в домах выше средней руки, их передают из поколения в поколения, вертят как бы невзначай перед гостями, а потом аккуратно чистят и прячут в специально отведённое место. Падали слёзы и на чопорно накрахмаленный, выбеленный до слепоты подол туго сшитого добротного матово-бордового платья. Каша капнула на салфетку, и Анна, очнувшись от дрожания руки, положила небольшую порцию в рот Лили. Та время от времени широко и отстранённо хлопала голубыми, остывшими глазами.

Бетти, ничуть не смутившись, взяла из рук Анны ложку и передала кухарке Филиппе, а сама подошла к хозяйке с другой стороны, приобняла её и незаметно положила ладонь на тыльную сторону шеи Анны. Та мгновенно обмякла лицом.

– Да, Бетти, успокой меня, как умеешь только ты. Успокой поскорее. – Голос Анны уже начал дрожать – было видно, что силы её на пределе.

– Перестаньте, миссис Пёрк, придите в себя! Никто не виноват – видимо, так судьбе угодно. Не плачьте. Дочка ваша в хорошем расположении духа – ведь сегодня даже солнце сквозь тучи нет-нет да и выглянет. Успокойтесь, миссис Пёрк, будет вам, успокойтесь! – И Бетти начала степенно гладить Анну по тщательно уложенным волосам.

Филиппа тем временем вытерла Лили рот, забрала поднос со столовыми приборами, отнесла его в кухню и вскоре вернулась. Хозяйка всё чаще пребывала в подавленном настроении, хотя и противоречила сама себе: с одной стороны, если она долго не видела дочку, то начинала волноваться, а с другой – ещё больше впадала в уныние при виде беспомощной, безнадёжно больной девушки. Поэтому сама не всегда могла спускаться к приёму пищи вниз, в столовую, и приказывала служанками привезти дочь к ней, чтобы «побеседовать» наедине. Тогда, кряхтя и подпирая с двух сторон инвалидную коляску (что было явно не лёгкой затеей), Бетти и Филиппа затаскивали её наверх, к хозяйке, ведь комната бедняжки Лили находилась на первом этаже.

Анна рассказывала дочери обо всём: о погоде, вплоть до описания ветерка, колышущего воду старинного фонтана перед домом, о своих мыслях и мечтах, о прошедшем обеде, о тканях, из которых часто заказывала обновки, и бог знает о чём ещё. А после представляла, как дочка отвечает ей выдуманным голосом и интонацией, и так «заслушивалась ответом», что могла провести несколько минут в полном молчании.

Вошла Филиппа и, не говоря ни слова, покатила коляску из комнаты к лестнице. Она знала, что хозяйка попросту не заметит этого, просиживая с Бетти около часа кряду. Спускать Лили кухарку не затрудняло: к стене с другой стороны от перил была приделана специальная рея, по пазам повторявшая приспособление с правого бока инвалидного кресла, и при попадании штифта в желоб коляска сама легко скользила вниз. Филиппе нужно было просто придерживать её, чтобы та не катилась быстрее, чем спускалась прислуга.

Анна проплакала около часа, как все и предполагали.

* * *

На втором этаже на подоконнике своей комнаты сидела вторая дочка Анны – Элли. Ей было четырнадцать. Зеленоватые глаза выделялись на фоне тёмно-русых волос, а слегка вздёрнутый носик увенчивался любящим размышлять лбом. Она уже привыкла к такому поведению матери и занимала всё своё время раздумьями. В данный момент девушка всматривалась в соседний дом – старый, покосившийся, покрытый пылью и грязью, – и думала: неужели у её матери хватает совести сдать или продать его постояльцам?

«Руину» уже не раз приезжали смотреть. Правда, некоторые сразу же разворачивались, не входя в дом, другие доходили до второго этажа, а самые стойкие оставались на ночь. Но, убедившись, что справиться с запустением им не под силу, сбегали с утра, оставляя Филиппе ключи у входа для прислуги, чтобы не оправдываться перед хозяйкой за её же недосмотры.

Анна же принципиально никого не нанимала, чтобы отмыть особняк, выглядевший не как раритет, а как своего рода шедевр, для неискушённого взгляда перешедший в статус рухляди. Бетти и Филиппа, естественно, от непосильного предприятия также отказались.

Элли обычно сидела так около часа. Ведь на кухне не найдёшь с кем поговорить или о чём послушать, а уж в комнате матери… У девочки не было никакого желания смотреть на разрывавшие душу слёзы.

В силу возраста ей не хватало приключений, и, при определённой доле одиночества, даже «своего» места для тайн. Руина подходила на эту роль как нельзя лучше, и сегодня девочка решила освоить новые горизонты. Где находятся ключи, она знала, поскольку проводила кучу времени с Филиппой, своей няней.

«До обеда управлюсь», – мелькнуло у Элли в голове, и она помчалась вниз.

После обеда обычно наступали бесконечно-долгие часы обучения на дому, а учили её как за двоих: фортепиано, стихи, языки, риторика – всего не перечтёшь. Однако настоящей страстью девочки было нечто другое. Но об этом позже.

Опустим подробности кражи ключей, пробежки через сад и прочих авантюр. Мир в такие моменты как бы сгущается в одну точку, и подростки, не видя ничего, кроме адреналина и сочного интереса к неизведанному, боясь быть пойманными, бросаются в пучину чувств. Элли пока не отдавала себе отчёт в том, почему боялась без спроса проникнуть в тот запечатанный «чулан», но была уже у двери.

Ничего удивительного в заброшенных домах нет. Грязь-пыль-паутина – вот и весь сказ. Побродив по скрипящим доскам и обнаружив, что все двери заперты, Элли заметно расстроилась. Принялась рассматривать картины или, скорее, пыталась догадаться, что же на них изображено, – ведь под серым слоем композицию разобрать было сложно, а краски и вовсе были какими-то чёрно-белыми.

Особый интерес у девочки вызвали фотографии, стоявшие на столе в гостиной. Чем-то притягательно-тайным веяло от них, хотя на первый взгляд казалось, на них была запечатлена обычная семья: супружеская пара с малюткой на руках, естественные улыбки, гордый муж, обнимающий жену за плечо будто бы с её позволения, специально подобранный фон.

«Так, начну думать, – решила Элли. – Если его рука положена не на талию, а на плечо, но есть искра в глазах – значит, волю ему возлюбленная давала, но лишь в особом статусе, нужном ей: муж-защитник, но она – главная по сути и определяет галс корабля. Всегда один позволяет любить. А иначе получается, что его это устраивало, или даже было его целью: ответственность не в мелочах (оставлять это жене – пусть думает, что сама правит бал), а в целом. И надёжный отец, и муж, и близкий понимающий друг, и жилетка… Так… Теперь дитя…»

И вдруг что-то смутное, едва уловимое увлекло её мысль так далеко, что остались только ощущения. Нечто знакомое и одновременно незнакомое волнами забегало по груди. Пытаясь понять причину резко забившегося сердца, Элли перевела взгляд в окно и увидела Филиппу, выходившую на тропинку к Руине (прозвище покосившегося особняка уже укоренилось в голове девушки). Как обычно, что-то напевая и тараторя сама с собой, она пуще нужного размахивала при ходьбе руками – наверное, для показной торопливости. Она вытерла ладони о подол и обшарила карманы, ругаясь на себя за то, что, по-видимому, в прошлый раз забыла ключ в самой Руине.

Это нисколько не напугало Элли: она прекрасно знала все пути отступления обратно к дому. Ключ девочка оставила в коридоре – предположительно там, где его «забыли» до этого (если судить по ворчанию самой кухарки), и вскоре была уже у заднего входа, рядом с родной кухней. Лишь вопрос о намерениях Филиппы не давал девочке покоя: «Давненько я не видела, чтобы кто-то из нашего дома ходил туда».

* * *

«Странно: на плите всё уже шипит и бурлит для будущего обеда, а Филиппы нет».

Засмотревшись на кипевшие бобы, то всплывавшие, то, напротив, медленно тонувшие в толще густой пузырившейся буро-коричневой подливы, Элли снова оживила в памяти изображение младенца с фотографии. Неуловимые вспышки воспоминаний и черт, перепутанных с образами из многочисленных прочитанных книг, продолжали всплывать и исчезать перед ней…

– Птичка моя, ты опять уже здесь! Помогать пришла или просто в своём любимом кресле опять романы глотать собралась вместо чая? – как обычно, с нежностью произнесла Филиппа, вернувшись в кухню. Ласковый голос няни, знакомый с детства, всегда ассоциировался у Элли с тающим на солнце пирогом, и теплота разливалась до самых кончиков пальцев и пяток.

– Нет, сегодня чай, Липпи.

Элли села, как будто готовясь опять спросить о чём-то интересном, а потом слушать, слушать и слушать свою бывшую няню, а ныне – следящую за чистотой особняка кухарку (хотя, как известно, бывших нянь не бывает). Дети же с годами приобретают известную особенность: переспрашивать давно знакомые вещи, чтобы посмотреть на них с нового угла или разузнать скрытые до сего подробности, если взрослые решат, что ребёнку пришло время начать понимать мир так, как они.

– Расскажи что-нибудь о папе.

– Ладно, Птичка моя, попробую припомнить. Я же говорила: ты совсем мала была – год-два, – когда он ушёл. Болел он долго, но по нём и не сказать было – так любил он вас с Лили. Бывало, заберёшься к нему на колени, встанешь на живот и ручками к его лицу тянешься, а я и говорю: «Ну что, Птичка, старенький у тебя папа? Как Липпи твоя?» Ты давай смотреть на мои морщины, а потом повернёшься к папе. А мистер Джек – как он приучил меня называть его для юмора – к тому часу уже приготовил нахмуренный лоб. Ты глазёнки как вытаращишь – и давай ему ладошками морщины разглаживать! Мы с ним держимся, чтоб со смеху не покатиться. Я первая не выдержу, и ты на меня опять глазёнки – раз! Папа свой лоб расправит, целует тебя, чтоб ты рассмотреть ничего не могла. А ты-то его отталкиваешь: лоб посмотреть. Глядь – а там всё гладко! Тут и он как покатится от твоего личика, сбитого с толку! – Филиппа звонко и заразительно рассмеялась, будто всё, о чём она рассказывала, происходило перед её глазами в настоящий момент.

Птичка тоже мечтательно улыбнулась, смотря, как и няня, на пустые сейчас стулья – видимо, свидетелей тех событий.

Элли попыталась представить Филиппу в то время, но не смогла, и потому взяла тот образ, который сейчас видела перед собой. И не ошиблась – ведь няня до сих пор оставалась такой же пухленькой веселушкой с широкой душой. Для девочки с момента, как она её помнит, Липпи не менялась – менялись лишь её ветхие, но крепкие, всегда чистые и чередующиеся, даже при пролитии на них хоть одной видимой капли, халаты да платья (если можно было зрительно в них найти отличия).  Те же две косы, забранные назад (как у королев и знатных дам, изображённых на картинах), пришпиленные булавкой и кусочком вышивки, издалека напоминавшей красно-жёлтый цветок, подходивший под румяные скулы; те же сдобные груди, подвязанные платками и фартуками, которые медленно перемежались с боку на бок при её неуклюжей походке; те же народные английские песенки слышались за приготовлением обедов, когда не с кем было поделиться маленькими радостями и изъянами касательно погоды или пресловутых блюд; тот же деревенский акцент, из-за которого Анна просила её хранить тишину при знатных гостях или посылать при надобности Бетти; тот же безобидный юмор. Да и вообще, при её приземистой, коренастой фигуре, звонком голоске и открытом выражении лица дамой Филиппу можно было назвать не иначе как красноречивой и живописной.

Посему не нравиться мужчинам она не могла. Свадьба, дети, семья ещё в начале двадцатого столетия. Затем миновало немало лет – дети выросли, а терпеть пьяные похождения мужа она более не собиралась и ушла. Свой материнский опыт она применила отлично – это было видно по Элли.

Вообще, иногда кажется, что Бог всех нянь вылепливает по специальным формам, которые они сами и используют для приготовления ванильного печенья и воздушных пудингов с душистой пудрой.

Трудолюбивые руки ловко перемешали пузырившиеся бобы и суп, в шкафу снизили жар для запеканки, протёрли пыль, которая и так боялась этого дома как огня. А уютный голос продолжал на ходу:

– Маме твоей, миссис Пёрк, было тяжело. Весь дух  на её муже только и держался. Щедрый он был человек. Не только деньгами, но и словом подбодрить, улыбкой; шутки его и розыгрыши разгоняли грусть в доме. При нём хозяйка не была такой мрачной, как сейчас. Случалось, конечно, и всплакнёт, но мимолётно как-то было, не постоянно. Теперь этот груз – вытаскивать другого человека из чулана тоски – на Бетти пал. Представляю, как нелегко ей боль материнскую глушить, когда и сама-то бездетная! И так целыми днями… Да что уж – годами! Если бы не таблетки, врачом рекомендованные, то совсем сладу бы не было с миссис! Зато хоть утром да вечером она спокойна и спит подольше.

Я пусть и дура бестолковая, но скажу тебе, Птичка: не обижайся на неё. А то, говорят, кому мало внимания в детские лета было, злыми вырастают. Но я-то уж знаю, какая ты у меня расхорошенькая и всё понимаешь уже! Или скоро поймёшь. Вишь, как года-то прошмыгнули, – и счёту нет! Думаешь иной раз так о собственной жизни, а потом как припомнишь, что года-то – они общие для всех, – и аж не по себе! И ты вон уж какая рослая не по возрасту стала.

Тут Филиппа замолчала и как-то посмурнела. Но потом медленно, зычно выдохнула, будто выдув все залетевшие ненароком мысли.