Семь-Я. Роман

В шумном, слегка высокомерном на беглый взгляд, и в то же время бесшабашном мире, легко затеряться.

Попав в старейший Авлабари, истосковавшаяся по красоте и уюту, но и не лишённая рациональности, душа моего отца сразу оценила все плюсы большого города по полному жизни району. Они ожили. Ни ему, ни его жене не хотелось возвращаться в разорённое большевиками армянское село, откуда их погнали в ссылку.

Через связи прошлых лет отец нашёл жильё в одном из бараков, строящихся на просторных окраинных территориях, заполучил одну комнатку и вселился с женой и двумя детьми в плесневелое, с мутным, разделённым на четыре квадратика оконцем помещение, постепенно обраставшее домашним скарбом.

В детстве родители учились в школе, но о какой дальнейшей учёбе могла идти речь в начале прошлого века в сельской местности… Несколько классов, едва научившись чтению и письму – и уже считались грамотными.

Однако живой ум отца, любознательность и интерес ко всему, что происходило вокруг в большом городе, впитывал с жадностью новый мир, который заменял ему «университеты», по выудившему из собственного опыта выражению пролетарского писателя Максима Горького, способствуя изучению жизни такой, какая она есть, формируя его личность как человека энергичного, и даже слегка авантюрного, не останавливающегося перед трудностями, бросающего вызов своей судьбе.

Его внешний вид вполне соответствовал духу времени. Худой, – в то время упитанные люди встречались крайне редко – высокий, скорее смуглый, чем светлый, с карими глазами улыбчиво-хитроватого взгляда на классически-правильном, овальной формы живом лице, от неунывающего внутреннего состояния с непоседливым характером, опиравшимся на здоровый дух и вытаскивающим его в дальнейшем из всевозможных передряг, он вызывал в окружающих интерес. С человеком открытым, хотя и повидавшем жизнь не в лучшем, а порой в самом что ни на есть трагическом её проявлении, сумевшим справиться с внутренним надломом благодаря врождённому жизнелюбию, ценящим шутку, нравилось общаться.

Одет просто, как и большинство в то время, опрятно – жена за этим ревностно следила. С утра она хлопотала по хозяйству в своём маленьком жилище, управляясь с двумя подрастающими сыновьями с разницей в возрасте в два года, и время от времени прислушивалась к просыпающимся толчкам новой жизни в ней. Мальчик или девочка? Разве могли тогда знать без тестов на беременность… До чуда-изобретения ждать почти сто лет. Но были, были приёмчики… Скоро, когда животик обретёт выпуклую овальную или круглую форму, местные кумушки со знанием дела пристально осматривая и ощупывая её, вынесут неоспоримый вердикт. Каждая свой.

А пока она возилась с чумазыми сорванцами, стирала и готовила, перебрасывалась новостями с соседками, такими же домашними хозяйками, как и она, и ждала мужа. И сама от сажи и огня, который приходилось раздувать в течение дня по нескольку раз, выглядела под стать Золушке. Еду готовила в котелке, подвешенном над огнём во дворе дома, так же грела воду для стирки и купания.

И только вечером, когда изнуряющая работа по дому валила с ног, она могла позволить себе роскошь умыться и предстать перед домочадцами, являя им нежно-белое, в чуть ли не вполовину, захваченное распахнутыми изумрудными глазами лицо, и усталостью подёрнутую улыбку в уголках рта.

Трудности, которые она испытывала сейчас, не сравнимы с адом казахстанской ссылки, грезившейся иногда в наводящих ужас снах, вылезающих из подкорки сознания мозаичными, отнюдь не разноцветными картинками.

Но ночи сменялись днями и, отогнав жуть тьмы, на свету, она только мечтала о том, когда муж принесёт в их дом обещанный примус, и ей не придётся больше наклоняться над огнём и палить волосы и брови. А он бы и рад принести вожделенный примус, да только не заработал пока на него…

Подчистив документы чужими опытными руками, знающими как это делать, работал в разных местах, на подхвате, кем и где придётся.

От природы сноровист, чёрной работы не гнушался и делал, что попадётся в руки. Это и помогло выжить и дожить до этого дня.

Если попадался молоток, он забивал гвозди с таким усердием, словно всю жизнь бил по железным шляпкам, если рубанок, то строгал им, придавая дереву гладкую поверхность, любовно проводя по ней ладонью, если малярная кисть, то окрашивал стены с таким вдохновением, словно втайне мечтал об искусстве. Впрочем, так оно и было. Он любил дело, к которому прикасался.

Приходил домой вечером. Дети, умаявшись за день, помытые и накормленные, спали по-детски неспокойным сном в своей кровати, лёжа валетом так, что ноги одного касались головы другого.

Он осторожно отодвигал их, долго всматривался в спящие лица, устало улыбаясь, и вытягивал руки над тазиком, поданным женой для помыва. Она молча лила воду на выставленные вперёд сильные мужские руки и посмеивалась, глядя на склонённую голову. Обдавая лицо водой, он фыркал, кряхтел и брызгал ею во все стороны.

– Осторожно – шутливо она отскакивала, – вся вымокла… Он обнимал жену, привлёкая к себе и, взбодрённый холодным умыванием, спрашивал: – намаялась?.. давай поужинаем и спать…

– Что нового? – интересовалась она в очередной раз, собирая нехитрый ужин. Лицо её светлело, появлялась нежность в глазах, скрытая в их глубине однообразно-скучными домашними делами.

– Всё то же. Строим бараки, магазины… работы хватает, с материалом туго, приходится простаивать, не успевают подвозить… Отодвинув пустую тарелку из-под супа, острым взглядом окинул её: «Ты-то как? Замучили сорванцы?»

– Нет, с детьми заморочек нет, слушаются, после того, как гаркну на них… Ты про примус не забыл? Зимой не смогу воду греть во дворе…

– Не забыл, заказал уже, партия поступит – обещали. Сама знаешь, дефицит…

– Да, знаю, не у каждой хозяйки…

Он ласково проводил ладонью по округлившемуся животику жены, увлекая к кровати, застеленной ситцевым одеяльцем.

Она аккуратно складывала его вчетверо, ложилась рядом с мужем на скрипучее ложе, проваливавшееся под их тяжестью почти до пола.

Кровать скрипела ещё долго под их смешки и приглушённые вздохи, и вскоре всё затихало.

***

Последующие дни и годы их жизни были похожи на предыдущие и разнообразием не отличались. Круг знакомых и друзей расширялся, быт налаживался, город приобретал архитектурную особенность времени.

С высоты зданий плакаты призывали и воспитывали:

БЕРЕГИТЕ ДЕТЕЙ – они залог будущего и радость настоящего.

ЕСЛИ КНИГИ ЧИТАТЬ НЕ БУДЕШЬ, СКОРО ГРАМОТУ ЗАБУДЕШЬ.

БУДЬ ГОТОВ К ЗАЩИТЕ ОКТЯБРЯ.

НЕ БЕЙ РЕБЁНКА – это задерживает его развитие и портит характер.

БУДЬ НА СТРАЖЕ.

МОЛОДЁЖЬ – НА САМОЛЁТЫ.

Душевные раны постепенно перемещались на дно памяти, оставляя на поверхности привкус горечи от пережитого и тень недоумения в повзрослевших глазах. Маленькую радость доставило появление примуса в их доме, – с блестящим латунным бачком, – внесло оживление, которое в дальнейшем от постоянной керосиновой вони и копоти сменилось раздражением.

Семья разрасталась, и в ней уже не двое, а трое детей. Они – продолжение своих родителей во всём, но есть одно важное отличие: в детях – неподдельная радость от проживаемых дней и предвкушение радости от дней грядущих – нет за ними шлейфа прошлого. Каждому своё…

Примус и корыто занимали всё время не только моей матери; подавляющее большинство советских женщин, жизнь которых тратилась так нелепо на домашнюю каторгу, быту отдавали день-деньской.

Другого они не знали – сравнивать было не с чем.

Однообразие постоянных забот и труда, тем не менее, разбавлялось редкими забавами в воскресные дни в общем дворе – молодые мужчины устраивали состязания в борьбе, беге, перетягиванию канатов под шумные возгласы детворы и стариков, а женщины… женщины с утра отправлялись в знаменитые серные бани Абанотубани, где проводили целый день, сплетничая и общаясь друг с другом, дав волю языкам и эмоциям.

Пару раз с ними ходила и мать моя, но будучи от природы стеснительной, сомнительное удовольствие коллективно посещать баню отвергла, хоть и признавала благотворное действие её на организм.

Усевшись в кружок тёплыми тбилисскими вечерами под деревьями, женщины, лузгая семечки, сплёвывали шелуху под ноги и, болтая о разных разностях, по-своему просвещали друг друга новостями, собранными из чужих уст.

Им нравилось делиться знаниями, чувствуя себя от этого осведомлёнными. Книжек и газет они не читали, довольствуясь той информацией, которая попадала к ним извне – от мужей, соседей, прохожих и приезжих, от вездесущих и всезнающих свах.

О, эти неутомимые свахи, они в каждом тбилисском дворе.

Очарованный их ловкостью, умом, кознях и всевозможных интрижках, Цагарели рассказал о них в «Хануме». Вот и их соседка Ламара – вылитая Кабато – ни минуты покоя ни ей, ни другим. Вся в трудах…

Едва вышла из бани, где проходили смотрины одной красавицы, которую она наметила для перезрелого, но состоятельного жениха, (сюжет имеет свойство повторяться) прибежала во двор, чтобы не пропустить мимо ушей последние сплетни соседок и похвастаться своими достижениями.

Подобрав многочисленные юбки, плюхнулась на лавочку, взбила и без того уже высокую причёску из тёмных волос, и открыла рот…

Неожиданно зашипел с высоты охрипший, с каждым новым звуком набирающий силу чёрный репродуктор, закреплённый на длинном столбе. Женщины подняли головы – смех и разговоры умолкли.

Шелестящий листьями тополь присмирел, затих от напряжения, рухнувшего сверху. Не так часто оживал «говорун», иногда лилась лёгкая музыка, но сейчас слова «Внимание! Внимание!..» прозвучали с тревогой.

Женщины переглянулись и, услышав, что началась война, сначала оцепенели, потом завывая и крича, бросились по домам.

Сваха Ламара рвала на себе волосы, повторяя: «Вай-вай-вай, вай-вай-вай… что будет со свадьбой?»