В открытое небо (основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери)

Он покидает этот город и оставляет за своей спиной очаровательную продавщицу, торгующую табаком и спичками в крохотной лавке. Все в его жизни – спичка: на мгновение вспыхнет – и погаснет. Оставив только струйку черного дыма.

Глава 18. Париж, 1924 год

Париж – город уличной жизни, которая не стихает никогда, город бесчисленных кафе, город мужчин в мягких фетровых шляпах с часами на золотой цепочке, город женщин с длинными бусами и короткими волосами, затягивающихся сигареткой через километровый мундштук, город чистильщиков обуви, до блеска надраивающих вам ботинки и заодно дающих совет, как лучше вложиться в облигации, город гриль-ресторанов с витринами, битком набитыми устрицами на ледяной подложке, роняющей капли на тротуар.

Едва ступив на тротуар столицы, Мермоз первым делом идет в магазин, где покупает черную шляпу с широкими полями и кашне.

– Что за прикид такой? – с улыбкой удивляется Сесиль. – Так ты похож на поэта, который входит в моду!

– Худшее, что может случиться с тобой в Париже, – оказаться заурядным.

Пристроившись к комоду на единственном в комнате стуле, он кидает взгляд на свою шляпу, повешенную на крючок, прибитый к стене, и принимается дописывать со всей тщательностью, на какую только способен, письмо с предложением своих услуг пилота. Очередное. На этот раз оно адресовано некой французско-румынской компании. Он должен сконцентрироваться на листе бумаги, ведь уличный свет неярок и так отфильтрован тусклыми оконными стеклами, что и занавесок не требуется. Их отсутствия он поначалу и не заметил, обратив на это внимание только на третий день.

Задал вопрос о занавесках на рецепции, но клерк только расхохотался ему в лицо.

– Занавески?

Первый импульс – схватить того за шкирку и заткнуть смех в его глотку как можно глубже, но этот несчастный клерк с крупными, как клавиши фортепьяно, зубами смеялся так искренне, словно услышал лучший в своей жизни анекдот, что Мермоз его не тронул. И то ведь верно: занавески на окнах ни к селу ни к городу в таких местах, как гостиница «Реомюр», где никто не задерживается надолго, а стыд никому не ведом. Через картонные стены слышны ссоры и примирения и тяжелое дыхание самой разной природы – от любви до презрения.

В его номере много дней подряд шума практически нет. В постели, которую он делит с Сесиль, простыни давно остыли.

Сесиль с грохотом, возвещая о своем возвращении, закрывает дверь, как будто можно войти незамеченной в комнату площадью восемь квадратных метров. Из общей ванной комнаты в коридоре она возвращается с красной помадой на губах и румянами на скулах. Копается в своих вещах, как будто бы есть в чем копаться. Берет шаль и маленький кошелек, в котором явный избыток свободного места.

– Дай мне немного денег, Жан.

– Денег? У меня нет ни сантима. Мы уже за неделю задолжали за жилье, ты что, не знаешь?

– Вот дерьмо! Ну а ты – разве не говорил, что наймешься летчиком за большие деньги? Если б я только знала, осталась бы в Тьонвиле!

Мермоз пожимает плечами.

– Можешь вернуться туда в любой момент. Тьонвиль стоит ровно там, где стоял.

– Иду где-нибудь поужинать.

– Без денег?

– Найду кого-нибудь, кто заплатит.

Она произносит это так же просто, как могла бы сказать врачу, что у нее кашель. Подцепить мужчину ей нетрудно. Она вновь толкает дверь и уходит. Не говорит, куда идет, да ему и не интересно.

Закончив письмо, Мермоз аккуратно складывает лист бумаги. Завтра утром он отправится искать работу – что-нибудь временное, пока не придет ответ из той или иной авиакомпании. Ложится на кровать, чувствуя внутри холод.

Утром он находит контору, где есть работа – писать адреса на почтовых отправлениях. Работать нужно в подвале, за тысячу надписанных конвертов – пятнадцать франков. Полтора десятка таких, как он, париев, склонившись над столом, молча пишут. Здесь не теряется ни минута, каждое слово – минус адрес на конверте, минус несколько сантимов.

Проведя весь день в подвале, выходит уже в темноте, усталый, но с несколькими франками в кармане. Но когда приходит в гостиницу с хлебом и сыром на ужин, Сесиль там нет. Он съедает половину, оставив ей ее порцию. Проходит час, проходит другой. Около одиннадцати его единственная компания в убогом гостиничном номере – все то же блюдо с ломтиками сыра и куском хлеба. Он решает их доесть и выйти погулять, проверить, чем удивит его эта ночь.

Возвращается он уже после четырех, Сесиль в номере, она его ждет. Тушь на ее глазах размазана, одежда помята. Изо рта пахнет мятным ликером.

Она подскакивает к нему, задыхаясь от злобы.

– Где это ты шатался? С кем был? Отвечай!

Но Мермоз не только не отвечает, но и отходит на пару шагов назад с явным неудовольствием на лице.

– Боишься меня? – И она театральным жестом поднимает руку, словно грозится ударить.

Он мог бы сказать ей правду, но это слишком жестоко. Конечно, он ее не боится, и даже не то чтобы его до крайности доводили эти сцены, где она выступает в роли оскорбленной верной жены. Отступить его заставляет алкогольный перегар после мятного ликера, от которого тошнит. Его он не выносит. И не выносит в ней уже все. Он собирает свои вещи и кидает их в армейский вещмешок, с которым приехал из Тьонвиля.

Она кричит ему:

– Убирайся! Ты мне не нужен!

И чем громче она кричит, тем больше обволакивает его этот мятный и сладкий запах ее дыхания, усиливая желание убраться оттуда как можно скорее, хотя идти ему решительно некуда. В Париже он собирался начать новую жизнь, но пока единственное достижение – увяз в болоте.

Он будит парня за стойкой рецепции, чья голова лежит на той же стойке рядом с тарелкой, усыпанной засохшими крошками.

– Карильон…

– Э…

– Карильон, я ухожу из гостиницы. Сесиль остается.

– А-а-а…

Мермоз неприязненно смотрит на тощего, как скелет, парня с длинными зубами бобра.

– Слушай меня. Если на мое имя придет письмо, сохрани его. Я за ним приду. Жду важных писем. – Потом подходит к стойке и слегка щиплет щеку парня, глядя тому в глаза с нежностью, за которой проглядывает серьезность его намерений. – Не подведи меня.

Уже слишком поздно отправляться на поиски другого пристанища, да и не стоит платить за целую ночь, от которой осталось так мало. Он устраивается на скамейке и подбирает ноги к животу, защищаясь от промозглой предрассветной сырости. И засыпает, как нищий, клянясь себе, что однажды будет глядеть на это все свысока.

Глава 19. Монлюсон (Франция), 1924 год

Париж имеет вкус холодного шампанского, а вот маленькие городки, куда добираешься по второстепенным дорогам, – вкус теплого вина. Там вечно или слишком жарко, или слишком холодно. Тони неизменно одинок в этих гостиницах для коммивояжеров, где на ужин подают овощной суп в треснувших фаянсовых тарелках.

Он уже почти год работает на автозавод, но продал лишь один грузовик. Когда он прошлый раз наведывался в головной офис, его шефы проявили понимание: времена тяжелые, страна еще не оправилась после войны. Всем это известно, все проявляют сочувствие, никто его не винит. Но продавать машины он должен – иначе пропадет его рабочее место.

После ужина он предпочитает завершать свой день в любом открытом кафе, чтобы по крайней мере побыть среди людей. Там он достает свои листочки и больше черкает в них, чем пишет нового. Рассказ о летчике по имени Бернис продвигается крайне медленно. Дела у него как у Пенелопы в ожидании Улисса: сотканное за день распускается ночью. То, что написано за день, на следующий день вычеркивается. Он перечитывает написанное, но результат ему не нравится – не похоже на настоящее. Как же можно писать о летчике, будучи торговым представителем производителя грузовых машин?

Он предпочитает писать письма, особенно адресованные Рене де Соссин, всего лишь подруге, но захоти она – станет чем-то большим. Его послания – и не письма даже, а записки потерпевшего кораблекрушение.

Два дня спустя, когда он возвращается в Монлюсон, из корреспонденции его ждет только телеграмма от финансового директора компании «Заурер». Директор спрашивает, какие у него ожидания относительно продаж. Тони ложится на постель, взгляд упирается в потолок.

Он пересчитывает трещины. Будь он сейчас в небе, на самолете, взгляд его не упирался бы ни во что, потолка бы не было.

Провинциальные дороги внутренней Франции не привели его никуда. Он решает написать в компанию заявление об увольнении и вернуться в Париж, даже если весь его план – исчерканный вдоль и поперек черновик.

Глава 20. Париж, 1924 год