Край света

– Двухсторонний перелом грудной клетки.

Это значит – удар в центр груди вошёл внутрь, раскрошив суставы или кости рёбер с двух сторон, и теперь грудина ничем не сцеплена с позвоночником, лежит на студне легких и сердца, трепыхаясь с ними в такт, не давая полноценного вдоха и спокойного ритма сердцебиения. Это значит – парень не может прийти в сознание, едва-едва дыша кровавой пеной. Это значит – совсем немного до края жизни.

И тут же вспомнил…

– Машина, да? – прохрипел я.

Рашид Джиганшевич вздохнул и ещё больше съежился, подняв плечи.

– Коменданте не даст машины.

Помолчал, поджав губы, сразу сделавшиеся в профиль схожими с утиным клювом. И продолжил:

– Не даст, если я попрошу.

Он так выделил это «я», что всё встало на свои места. И почему подошёл, когда другие опасались, и почему не пытался просить. Умному достаточно, как говорится. Да и дураку ясно. Даже такому, как я.

Что мне ещё оставалось? Кивнуть да подняться.

Развязал рубашку, стянул с пояса и начал одеваться. Ещё не успевшее обсохнуть тело мгновенно сделало её влажной, а значит позже на добротном флисе будут расползаться белые разводы от соли. Но всё это такие пустяки, в сравнении…[2 - Незаконченная цитата песни М. Щербакова «Ковчег»: «Но всё это такие пустяки в сравнении со смертью и любовью».]

Профессор снизу вверх смотрел, как я собираюсь, и молчал. А за стёклами очков стояло привычное оловянное выражение. И так неловко стало, что я нахмурился, кашлянул в кулак и кивнул, словно дело уже решённое и мы обо всём договорились:

– Пойду я.

И, не дожидаясь ответа, потопал через плац к зданию администрации.

В холле первого этажа за столом вроде ресепшена или «дежурки» сидел Ворон. Его голову тяжело было бы спутать. Коротко стриженный чёрный волос с вкраплением седины – словно конь фантастической масти «вороной в гречку».

– Чего? – кивнул он вместо приветствия.

– Командир, – я показал на лестницу. – Там?

– Спит. Вчера хорошо посидели, ещё пару часов будет отдыхать.

Я в нерешительности замер. Поскрёб колючий ежик волос. Сходу решить вопрос не получалось. И как его можно решить иначе готового плана не выстраивалось. Но Ворон спас меня.

– Ты чего хотел-то?

– Машину, – с облегчением выдохнул я.

– Машину?

Он аккуратно закрыл журнал, заложив страницу пальцем, и с подозрением посмотрел на меня.

– Сдёрнуть решил?

– Нет, – я помотал головой. – В город надо.

– Ты ж только что оттуда! Чего забыл – скажи парням, завтра повезут бумаги и прихватят…

– Нет, – я подошёл ближе и наклонился над столом. – Мне сегодня надо.

Ворон выпрямился, откинулся на стуле, закинув руки за спинку, и снизу вверх глянул на меня змеиным немигающим взглядом. Губы сжались твёрдой линией. И тут же взгляд метнулся мне за спину. Мгновение – и Ворон уже стоял навытяжку, короткими рывками оправляя форму.

Я обернулся.

По лестнице спускался Кастро. Неторопливо, даже элегантно. Как всегда подтянутый и аккуратно заправленный. Сошёл легко, пружинисто, будто не прикладывался вчера весь вечер и ночь, отмечая с подчинёнными очередную победу. Подошёл ближе и сходу протянул ладонь:

– Привет, кого не видел! Что у вас тут?

– Да вот, – Ворон пожал протянутую руку и кивнул на меня: – Машина ему, типа, нужна.

– Чего так? – Коменданте удивлённо повернулся ко мне. – Поломался, что ли?

Я вздохнул от необходимости разговаривать и начал объяснять:

– Парень этот… Батыр который… Ему врача надо. Срочно.

Ворон и Кастро посмотрели на меня с одинаковым загадочным выражением. Словно я только что спустился с трапа летающей тарелки и стал тараторить на неизвестном языке.

– А это… – начал первым Ворон. – Золотых костылей ему не надо? Или там подлизать чего особо переломанное, а?

– Погодь, Саш, – поморщился Кастро и повёл рукой по воздуху в неопределённом жесте, – Я разберусь.

Ворон кивнул и тут же предупредил:

– Я, тогда, к Тимке? – и дождавшись кивка командира, подхватил бумаги и ушёл. Мы с Кастро остались наедине.

Коменданте забрался на стол, свесил ноги и потянулся в карман за портсигаром. Задумчиво покрутил в руке сигаретку и начал говорить, так и не закурив.

– Машина, конечно, есть… И выделить её, конечно, я могу… Только как ты это себе представляешь, Емель, а?

Я пожал плечами. Как-как. Город. Больница. Приёмный покой. А может быть как-то иначе?

Он кивнул, словно подслушал мои мысли, а заговорил о другом:

– Вот ты мне скажи, Емель. Почему мы тут? Не знаешь? А ты посмотри вокруг… Когда эту станцию полвека назад ставили, тут заборов не было, колючку не вешали, и работали в духе ударных строек БАМа, выезжая на молодых комсомольцах-добровольцах. А сейчас – времена другие, Емель. Дух человечности умер в России. Сдох хомо советикус, понимаешь? Теперь тут работает шваль. Их и работать толком не заставишь, и если и поработают – сразу в бега идут. А нам тут тоже копейка лишняя возить туда-сюда этот сброд.

Так вот в чём дело! И я поспешил вклиниться:

– Я заплачу.

Коменданте крякнул и поломал сигарету в пальцах. Сбросил сложившуюся вдвое палочку на пол и внимательно посмотрел на меня:

– Нет, Емель, ты не понимаешь.

– Ага, – угрюмо отозвался я. Судя по всему, действительно, не понимаю.