Край света

И я привстал, выпрямился, подавая лицо.

Профессор вдавил очки ближе к переносице и потянулся к моему носу. Его пальцы тронули кожу почти невесомо, словно он и не дотронулся почти. Побежали выше, ниже, захватывая не только нос, но и скулы, виски, челюсть. И, наконец, хмурые складки на лице старика выправились, и он даже слегка улыбнулся:

– Всё намного лучше, чем я ожидал. Давайте-ка, Николай, вытащим всё это.

И потянул за ленточку.

Лучше бы он это не делал. В носу тут же защипало, а на глазах навернулись непрошеные слёзы. И вроде не очень больно, но вот мокнут глаза и всё тут!

– Кровь пойдёт, – предостерёг я гнусаво.

– Остановим!

И флегматично продолжил выволакивать на свет окровавленную и кое-где уже присохшую тряпицу. Я зажмурился и вдохнул поглубже.

Когда тряпки упали мне под ноги, Профессор заставил опустить голову и взяться за нос. Я думал, снова положит лёд на переносицу, но нет – он ухватисто уцепил меня за шею и, тыча пальцами вдоль хребта, словно сваи вколачивая, прошёлся вниз по позвоночнику и обратно. Что-то помассировал, где-то потыкал, а где и пощипал. И вроде нос совсем не трогал, но кровь – вот чудо! – унялась.

– Вот так, – удовлетворённо вздохнул он и направился обратно к своему столу, к бутылке. – А то выискали средство! Теоретической физикой, молодой человек, телесные раны не вылечить. Только душевные.

Я сидел на постели и дышал. Воздух проходил по напряжённым слизистым мягким сквознячком в жаркий день – и так хорошо было…

Профессор обернулся, посмотрел в мои осоловелые от упоения дыханием глаза и, подняв стакан, сказал:

– За науку!

И прикончив остатки водки одним махом, вдохнул:

– И давайте спать, что ли… Мне через час опять к больному…

Он, не раздеваясь, упал к себе на постель и почти тут же захрапел.

А я ещё сидел на постели и думал. Не о чуде – что о нём думать, чудо лишь продукт более высоких знаний. Думал о том, почему наукой можно лечить только душевные раны…

День третий. Дырка бублика

По-разному роса

[ложится] по утрам

На лист цветущей сакуры

И на перо

воронье…

Когда проснулся, Рашида Джиганшевича в комнате уже не было. То ли старик проснулся раньше меня и убыл по своим делам, то ли как ушёл ночью к больному, так и не возвращался. Я же спал настолько тяжёлым и глубоким сном, что, кажется, за ночь даже не поменял позы – всё тело затекло и закостенело, став подобным высохшему ломкому рыбьему скелету. Одно радовало – нос дышал как обычно, если не принимать во внимание, что весь свербил от застывшей крови. Отмыться вчера не удосужился, а сегодня приходится мыкаться.

Поднялся, бодро оделся и подошёл к клетке. Тася ещё спала – возраст сказывался, больше спит, чем играет. Но вот что привлекло внимание – в её поильнике плескалась свежая вода, да и корма хватало. Профессор, чаще меня бывающей дома, взял животину под свою заботливую руку. И стал следить за ней с той же тщательностью, что и за когда-то брошенной на произвол судьбы властями аппаратурой…

Почёсывая щетину, в которой скреблись крошки запёкшейся крови, потопал умываться и бриться. Санузел лаборатории – ряды жестяных рукомойников и коробки туалетов – имел только одно зеркало, да и то в паутине трещин и сколов. Но рассмотреть свою физию я смог. Всё – как я ожидал, даже немного хуже. Кожа казалась рябой или поражённой особо извращённой оспой – на ней сидели, цепко прикипев, кровавые брызги. Хорошо, что выскоблил лысину под ноль перед вахтой – хоть там отмываться будет легко. На бои с кровавым душем я тут не рассчитывал.

Отмылся, побрился, и, наконец, вдохнул свежим воздухом.

Теперь – наверх!

Солнце карабкалось в зенит, уже выкатившись белым шариком над восточной грядой. И вокруг разливалась тёплая нега. После холодной воды – просто блаженство. Я перевязал рубашку рукавами на поясе и сорвался в бег. Как бы не было дурно, а без разминки будет только хуже.

Солнышко греет, бег разгоняет кровь по тугим мышцам, камень под ногами трещит… И кажется – век бы так бежал.

Я добрался до плаца, нашёл «свою» бочку, где ещё с вчера устроил площадку. И снова пошёл к КРАЗовской покрышке. СанСаныч всегда говорил, что лучше тренировки, чем работа с мечом, человечество ещё не придумало. Меча у меня не водилось, конечно, но его отсутствие вполне компенсировалось арматурой или грифом от мини-штанги – и вес близок, и отдача в руках хорошо дрессирует держать удар. Вот гриф я и привёз с собой, заранее позаботившись о тренировочном снаряде. И, подхватив металлическую палку, принялся махать. Вверх-вниз, пока тело живо – оно должно двигаться!

Профессора заметил сразу. Все – и строители, и бойцы, – обходили облюбованный мной угол, стараясь не попадаться на глаза, а вот он запросто, как вышел из барака, так сразу по кратчайшей и направился ко мне.

– Утро доброе, Николай.

Я опустил лом на покрышку и повернулся к старику. Ещё дыхание рвалось, сотрясая мокрый от пота корпус, а руки просили движения, но невежливым быть не следует – старик, всё ж таки. Да и помог он мне вчера здорово.

– Ага. Доброе.

И угрюмо стал ждать дальше. Вся природа моя такая – если просто кулаками помахать, то тут меня и ротой не особо напугаешь, а вот с одним таким интеллигентом поговорить… Видимо, права была мать, что не наговорил своё в детстве, так теперь и не наверстаю. От того и напрягаюсь при каждом разговоре.

У старика лицо было тёмным, с набухшими от недосыпа веками и тёмными кругами под глазами и, казалось, что морщины углубились и стали длиннее, отчётливее. Он прошёл мимо, сел на покрышку, взъерошившись и сунув руки в карманы ватника. Сощурился на солнце, подставляя под тёплый свет лицо, и спросил:

– Как себя чувствуете, Николай?

Я пожал плечами. Живой – иногда этого достаточно.

Профессор не отреагировал. Помолчал, смотря на дальние вершины, и внезапно сказал:

– Пацана в город отправить нужно…

Вот так…

Я ещё пытался убедить себя в том, что пацан этот – вовсе не несчастная жертва обстоятельств, что сам за милую душу меня бы поломал, что бой был честным, и я ничего против правил не совершал. Да и попросту, что оборотень – хрен знает какой нации узкоглазый, а они все, узкоглазые, враги мне!

Пытался убедить, но…

Плечи опустились сами. И внутри, словно холодом выложили органы, как в морге. Я подошёл и сел со стариком рядом. Положил ладони на колени. На коже блестел пот, пальцы подрагивали.

– Плох? – спросил я, не поднимая взгляда.

Профессор сморщился и коротко кивнул.

Я стиснул кулаки. И увидел, как побелела кожа над суставами, – огрубевшая, толстая кожа. Носорожья. Об такую можно ножи точить. Или ломать жизни…

– Что я… – горло предательски корябало сухой крошкой, – …ему?

Рашид Джиганшевич поднял на меня глаза, спокойные, уставшие, словно выжатые за ночь.