Подкова на счастье

Вытирая влажневшие от волнения зрачки, мама сдержанным движением руки всовывала в ладошки нам, ме?ньшим, по одной испечённой с вечера лепёшке из кукурузного помола, смазанной сверху тоненьким слоем пчелиного мёда. Праздничный ужин не предусматривался. Молча расходились по своим местам, где кто спал.

Днём, при позднем пробуждении, ёлка мне казалась уже вещью, к присутствию которой в избе все давно привыкли; будто утомлённая разочарованием, что к ней теперь если и подходят, то ненадолго и лишь кто-нибудь, а не сразу все, и то – без восхищения или даже с каким-то пристрастием, будто чего-то от неё требуя, – она, видимо, могла бы думать, что лучше, уютнее она чувствовала бы себя не здесь, на свежевымытом дощатом полу и в относительном избяном тепле, а там, где она стояла в снегу, но когда-нибудь могла бы вырасти в большое стройное дерево с длинными, склонёнными книзу ветвями, с которых бы срывались и падали к земле изящные семенные шишечки, перемежаясь в зимнюю пору с хлопьями при избытке снегов…

Надо было не допустить, чтобы ёлка продолжала так вот тосковать по лесному приволью, и мы со средним братцем затевали некие замысловатые прыжки и круженья вокруг неё, как бы приглашая поучаствовать в них и её, бедняжку, но скоро пыл у нас пропадал, мы уставали, и её тоска делала тоскливыми и скучными также и нас, её прежних обожателей, и так она оставалась сама по себе, лишь как предмет, определённо не задавшийся к моменту – ни торжественному, ни необходимому, и почти с той же степенью унылости и отстранения ей предназначалось быть ещё и свидетельницей наступавшего вскорости празднования Рождества, когда главное событие, именуемое соче?льником, происходило в канун основного дня и оно помнилось бродившими по селу ряжеными и – колядками, а из самого приятного – кутьёй, ритуальным блюдом, как бы обязательным для семейного стола, состоявшим из протолчённых в ступе и отва?ренных зёрен пшеницы, обильно заливаемых едва подслащённой водою.

К ужину могло быть изыскано и что-нибудь посытнее, например, ке?ндюх, изделие колбасного вида из толстоватой, хорошо прополощенной свиной кишки, наполнявшейся пережаренной кровью того же происхождения, и в незначительной части – мясом, опять же – свиным, а в самой бо?льшей – кашей, и – тщательно протомлённое в горниле разогретой пе?чи. Мог быть ещё холодец, тоже свиной.

Отведать такого ужина считалось равносильным осуществлению лучшей мечты. Но, разумеется, это могло происходить, если в семье к началу праздника подоспевал забой хрюшки или что-то от неё оставалось с поздней осени или, может быть, свежина получена от соседей, кому уступалась доля при своём забое.

Ни одного из таких вариантов могло и не случиться, и как раз такими скромными я помню почти все празднования Рождества в военные годы, хотя, конечно, кутья за столом во время ужина была непременно, как предмет особой поварской старательности и усердия мамы, и мы этому радовались как черти.

Со стороны кухни размещался зев или горнило пе?чи. Эту достаточно просторную, уходящую в глубь нишу со сводчатым верхом, куда, если она не истоплена, легко можно было влезть мальцу, называли ещё по-простому – духовкой. На её качественный разогрев могла уходить масса дров, которые доставлялись из леса. Зато уж изготовленные в ней блю?да выходили вкуса отменного, как, впрочем, и отменного же запаха.

Их всегда, сколько бы лет ни пролетало с момента расставания с жизнью в деревне, вспоминаешь трепетно и отчётливо и не можешь забыть, проникаясь особым чувством нерастраченной и неразрушенной в себе сопричастности к ней, к этой жизни, грустным пониманием её своеобразной прелести или даже очарования…

Тут же, примыкая к пе?чи, находилась плита в виде собственно самой чугунной плиты и на ней съёмных, тоже чугунных, колец – под размер посуды, какая могла сюда ставиться, и – сложенное из кирпича её «тело», с топкой и поддувалом. Кочерга и ухват, бочонок с водой, лохань и другие мелкие предметы составляли тот комплект, который полагался при исто?пе, для выгребания золы, приготовления пищи, умывания, стирки и прочего, без чего нельзя представить и самой кухни.

Стёкла единственного окна на кухне смотрели в огород. Вид загораживался по мере роста высаживаемых там культур, а в зимнюю пору как раз сюда дули ветры, и у избы по самую стреху наносило сугробы снега; без их отгребания в помещении даже днём становилось сумрачно, почти темно. К продолговатому кухонному столу полагались деревянные лавки. Две из них были длиннее, а две, к торцам стола, покороче. Под полом размещался погреб, где хранили картошку, капусту в кочанах и другие свежие овощи.

Погреб, хотя и был достаточно глубоким, но он ничем, кроме пола, не прикрывался, то есть тут и температура была избяная. Вследствие этого уложенное сюда сохранялось плохо, портилось, так что, например, картофельные клубни приходилось очищать от проростков не только весной, при наступлении тепла, что считалось делом обычным, но ещё и зимой. Кочанная же капуста, хотя ей давали выстояться на грядке чуть ли не до заморозков, чтобы она набиралась массы, ещё при наружных холодах загнивала и никуда не годилась; то же происходило с морковью, свёклой, так что в свежем виде из огородной растительности для стола оставалось совсем мало.

Летом в погреб, прямо к земле, ставилось молоко, как свежее, так и прокисшее, а также – варенец. Находясь там, эти молочные припасы хранились значительно дольше, чем если бы их держать наверху – в кухне или в сенях.

Должен сказать, что пространство кухни использовалось не только членами семьи. По мере того, как семья обживалась на новом месте, прирастало и поголовье живности. Молодая корова принесла телёнка, заводились поросёнок, цыплята. Присматривать за ними было удобнее, устраивая их не где-то в холоде и сплошной темноте, а здесь, на кухне, в гарантированном тепле. Так поступали не мы одни. В итоге оказывался занятым каждый клочок кухонной территории.

Дополнительные поселенцы, само собой, требовали соответствующего ухода, их надо было кормить-поить, не смешивая каждого из одного вида с остальными. Шевеление и издаваемые ими звуки, а также запахи от подстилки и испражнений становились обыденностью, с которой следовало мириться. Пол в этом месте нужен не был; вровень с ним насыпалась и утрамбовывалась земля, гладко промазанная сверху слоем глины.

Летом часть такого поголовья из кухни выселялась, но всё равно кто-нибудь мог оставаться, так что и соответствующие хлопоты и неудобства не убывали во всё время.

Раз в год, а это было под Троицу, изба наполнялась густым запахом природы. Из леса приносились целые охапки веток с зелёной листвой – для развешивания их на стенах и по углам, а с лугов – сочная, свежая трава, которую разбрасывали по? полу и ходили по ней. Полагалось не избавляться от этого изобилия, пока оно не подсыхало и не начинало жухнуть и терять цвета – от зелёного к серому.

Приобщение к природе в таком виде вроде бы и нельзя было считать нужным, поскольку буйство зелени можно было видеть, едва ступив с крыльца избы: по двору, хотя тут и оставались следы семейной хозяйственной деятельности, постоянно с весны до заморозков стлался травяной ковёр, и сюда же, ко двору, царство зелени подступало с разных сторон. Несмотря на это её запахи вызывали какое-то благоговение и восторг, усиливая значимость праздника.

На мой взгляд, всё дело тут заключалось в том, что пахли ветки и травы теперь как бы не только сами по себе, как произрастающие в том или ином месте, а непременно и в связи с их перемещением, когда их сламывали или срезали, принося в закрытые помещения хотя и с их обычными запахами, какие им присущи, когда они растут в лесу или на лугу, но ещё и с теми, какие начинают исходить из них, из их надломов и срезов, – запахи сока, животворящей субстанции, способной ещё долго сохранять себя в уже обречённых ветках или в сте?блях.

Скорее всего, в соотношении именно с такой их особенностью они увязывались при установлении символического в нерасторжимой связи единого – в вечном и в празднике, немыслимых вне природы. То на самом деле и должно бы было здесь предполагаться или что-то подобное, а не такое, каким оно когда-то преподносилось, как бы изначально приобретая черты замысловатости и выспренности, – троицы из придуманного господа бога, его побочного сына и ещё какого-то, совершенно непонятного свята?го духа…

При входе из сене?й в избу надо было переступать через присту?пок – небольшое возвышение, как часть бревенчатого венца, выступающее снизу дверного проёма и сглаженное сверху, под вид доски; его назначение состояло в более плотном притворе двери, с тем, чтобы сдерживать проникновение снаружи воздуха с морозом, а могло служить и своего рода скамеечкой, где привычно устраивались часто забегавшие к нам дети из других домов, а нередко и женщины, которым случалось заглянуть к матери, чтобы, к примеру, попросить спичек или соли – самого в то время всем необходимого, а также – накоротке о чём-нибудь поговорить с ней.

Проходи?ть для этого в го?рницу или к кухонному столу, где надо было садиться на лавку, – а этим предполагалась затяжная беседа, – обычно бывало не с руки ни торопившейся конкретной посетительнице, ни хозяйке, обоим из-за их неубывающей занятости своими хлопотами. И вместе с тем сидение на присту?пке, если здесь оказывался кто-то взрослый, по-особенному ценилось как знак приятного добрососедства и даже – особой доверительности, когда, как я мог сам убеждаться, в скорых скупых пересудах речь заходила и о предметах, связанных с «тайной села».

Детей, если при этом они оказывались в избе, свои или чужие, выпроваживать наружу или выговаривать им за их такое присутствие, которое кому-то, не знающему местного обычая, наверное, могло бы представляться как излишнее и недопустимое, принято не было, так что каждый из бывавших на этом месте ребят мог испытывать чувство, близкое к благодарности за возможность приобщения к закрытому в мире взрослых, чувство, всегда почему-то сильно волновавшее и радовавшее, да и – как же было обходиться без этого? – ведь, приобщая нас к чему-нибудь своему, взрослые доверяли и нам, рассчитывая, что от нас оно, скрытое, ни к кому не перейдёт, ни к кому из тех, к которым оно перейти не должно, а если бы перешло, то это бы обернулось каким-нибудь несчастьем, – их же, несчастий, в селе и без того в избытке – на каждого…

Иногда, в пору моих систематических недомоганий, на присту?пке оказывался и я, правда, как правило, не у себя дома, а в избе кого-нибудь из сельчан, по возможности – ближайших соседей, когда меня туда отводили с просьбой присматривать за мной и при неотложной необходимости в чём-то помогать мне.

Как раз со стороны присту?пка мне открывалось неизвестное и очень для меня интересное, в частности, касавшееся появления в селе или где-то в примыкавших к нему, а то и совсем отдалённых местах, неких беглых людей, подозрительных тем, что они только в отдельных, редких случаях решались на контакты с местными, будучи до предела истощены голодом и в совершенных лохмотьях в виде одежды.

Доносить на них никто не торопился, им даже удавалось передавать кое-что из съестного, но все знали, что при доносе, тут же бы в поселении объявились энкавэдэшники, верхом на конях и с собаками-ищейками, чтобы схватить незнакомцев, а тех, кто помогал им или всего лишь видел их, – по многу раз допрашивать, не только здесь, в селе, но и с доставкой или вызовами в районный центр.

Среди незнакомцев, как все были о них наслышаны, очень редко оказывались дезертиры, – таких, откровенно презирали; в целом же они именовались бамовцами, так как бо?льшей частью это были зэки, ещё с довоенной поры и даже при её начале строившие в низовье Амура первый участок железной дороги для вывоза на экспорт сибирского сырья в сторону Японского моря и убегавшие с этой злосчастной стройки, вскоре, из-за нехватки рельсов, брошенной. Называлась она как и широко известная, новая Байкало-Амурская магистраль – БАМ, строившаяся много позже.

Беглые могли быть людьми самыми разными, в том числе осуждёнными по недоказанным со стороны государства обвинениям, но, будучи в постоянно страхе перед пои?мкой и в нестерпимом жутком голоде, они были готовы на действия самые безрассудные и жестокие.

Опасными считались и одиночки, и в особенности группы, объединявшие несколько человек и в качестве оружия имевшие при себе заточки, самодельное ружьё, а то и отобранную у вертуха?я боевую винтовку. Ходили стойкие слухи о совершённых ими убийствах, изнасилованиях – как женщин, так и мужчин, ограблениях торговых точек или чьей-то избы, когда, стращая и избивая сторожей и жильцов, они могли утащить самое последнее.

Родители пугали ими детей и взрослевших девок, боялись и сами.

В пору, когда становилось известным о появлении, хотя бы и не вблизи села, беглого бамовца или шайки, люди старались держаться ближе друг к другу. Те, кто имел охотничьи ружья, готовили их, тщательно протирая стволы изнутри и припасая к ним патроны с дробью.

Имелось ружьё и у нас. Семья привезла его из оставленного хутора. Что в нём там была за нужда, я не знаю, возможно, охота, которая хоть как-то скрашивала нищую тамошнюю жизнь отца или он получил ствол как наследство или – в дар; на новом же месте ружьё долго оставалось вещью, как бы не имевшей сколько-нибудь ясного целевого применения и просто висело на гвозде на кухне, о?бок со входной дверью, и на него не только мы, обитатели своей избы, но и люди к нам приходившие, даже дети, как бы и не обращали никакого внимания.

Нам явно было не до развлечений охотой в условиях, когда для этого всем не хватало самого главного – времени; что же касалось лично меня, то ружьё хотя как-то и интересовало меня, но моя физическая слабость даже не позволяла держать его в руках. Некое бесцельное моё приобщение к нему состоялось, но позже, когда я подрос и окреп.

Всего-то и произошёл в селе единственный случай с задержанием беглого, осенью, перед второй военной зимой, но он всеми очень хорошо заполнился, не тем, однако, что появившийся бродяга допустил по отношению к кому-то физическое воздействие или воровство; нет; исключительность его прихода состояла в адресе, куда он проник; это была изба, где проживала председатель сельского совета со своей уже рослой дочерью; их мужа и отца никто в поселении не знал, и даже оставалось неизвестным, был ли он у них когда-либо. Что тут понадобилось тайному пришельцу и кем он мог быть, никто этого не понимал, может, он просто ошибся, как остерегавшийся наводить справки среди улицы у первого, кто бы попался ему на глаза.

Мальчишки заметили его первыми, и кто-то из них оповестил о случае председательшу, находившуюся на своём рабочем месте. Тут же она дала знать в районный центр по единственному телефону, благо в тот момент связь была исправной, сама же, уведомив также и её дочь, поспешила к своей избе.

Пришелец, кажется, не натворил там ничего особо недоброго, успев лишь поубавить съестного, предназначенного к ужину для двоих, имевших на него полное право, да – скроить некое для себя одёжное прикрытие из имевшихся в избе скромных пошивочных материалов и изделий.

Проявив искусство добродушной хозяйки, председательша сделала вид, что готова помочь бродяге и предложила ему ещё им не найденные яства, не пробуя стыдить или бранить его за несогласованное вторжение. Между тем время уже работало против него.