Последний отзыв
отлично написал
По всем вопросам обращайтесь на: info@litportal.ru
(©) 2003-2025.
✖
Моя система воспитания. Педагогическая поэма
Год написания книги
1935
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
– Вот знакомьтесь с этим дикарем, – сказала Мария Кондратьевна. – Я раньше тоже думала, что он интересный человек; а он просто подвижник. Мне с ним страшно: совесть начинает мучить.
Джуринская взяла Бокову за плечи и сказала:
– Убирайся отсюда, мы обойдемся без твоего легкомыслия.
– Пожалуйста, – ласково согласились ямочки Марии Кондратьевны, – для моего легкомыслия здесь найдутся ценители. Где сейчас ваши пацаны? На речке?
– Мария Кондратьевна! – кричал уже с речки высокий альт Шелапутина. – Мария Кондратьевна! Идите сюда, у нас ледянка хиба ж такая!
– А мы поместимся вдвоем? – уже на ходу к речке спрашивает Мария Кондратьевна.
– Поместимся, и Колька еще сядет! Только у вас юбка, падать будет неудобно.
– Ничего, я умею падать, – стрельнула глазами в Джуринскую Мария Кондратьевна.
Она умчалась к ледяному спуску к Коломаку, а Джуринская, любовно проводив ее взглядом, сказала:
– Какое это странное существо. Она у вас, как дома.
– Даже хуже, – ответил я. – Скоро я буду давать ей наряды за слишком шумное поведение.
– Вы напомнили мне мои прямые обязанности. Я вот приехала поговорить с вами о системе дисциплины. Вы, значит, не отрицаете, что накладываете наказания. Наряды эти… потом, говорят, у вас еще кое-что практикуется: арест… а говорят, вы и на хлеб и на воду сажаете?
Джуринская была женщина большая, с чистым лицом и молодыми свежими глазами. Мне почему-то захотелось обойтись с ней без какой бы то ни было дипломатии:
– На хлеб и на воду не сажаю, но обедать иногда не даю. И наряды. И аресты могу, конечно, не в карцере – у себя в кабинете. У вас правильные сведения.
– Послушайте, но это же все запрещено.
– В законе это не запрещено, а писания разных писак я не читаю.
– Не читаете педологической литературы? Вы серьезно говорите?
– Не читаю вот уже три года.
– Но как же вам не стыдно! А вообще читаете?
– Вообще читаю. И не стыдно, имейте в виду. И очень сочувствую тем, которые читают педологическую литературу.
– Я, честное слово, должна вас разубедить. У нас должна быть советская педагогика.
Я решил положить предел дискуссии и сказал Любови Савельевне:
– Знаете что? Я спорить не буду. Я глубоко уверен, что здесь, в колонии, самая настоящая советская педагогика, больше того: что здесь коммунистическое воспитание. Вас убедить может либо опыт, либо серьезное исследование – монография. А в разговоре мимоходом такие вещи не решаются. Вы долго у нас будете?
– Дня два.
– Очень рад. В вашем распоряжении много всяких способов. Смотрите, разговаривайте с колонистами, можете с ними есть, работать, отдыхать. Делайте какие хотите заключения, можете меня снять с работы, если найдете нужным. Можете написать самое длинное заключение и предписать мне метод, который вам понравится. Это ваше право. Но я буду делать так, как считаю нужным и как умею. Воспитывать без наказания я не умею, меня еще нужно научить этому искусству.
Любовь Савельевна прожила у нас не два дня, а четыре, я ее почти не видел. Хлопцы про нее говорили:
– О, это грубая баба: все понимает.
Во время пребывания ее в колонии пришел ко мне Ветковский:
– Я ухожу из колонии, Антон Семенович…
– Куда?
– Что-нибудь найду. Здесь стало неинтересно. На рабфак я не пойду, столяром не хочу быть. Пойду, еще посмотрю людей.
– А потом что?
– А там видно будет. Вы только дайте мне документ.
– Хорошо. Вечером будет совет командиров. Пускай совет командиров тебя отпустит.
В совете командиров Ветковский держался недружелюбно и старался ограничиться формальными ответами:
– Мне не нравится здесь. А кто меня может заставить? Куда хочу, туда и пойду. Это уже мое дело, что я буду делать… Может, и красть буду.
Кудлатый возмутился:
– Как это так, не наше дело! Ты будешь красть, а не наше дело? А если я тебя сейчас за такие разговоры сгребу да дам по морде, так ты, собственно говоря, поверишь, что это наше дело?
Любовь Савельевна побледнела, хотела что-то сказать, но не успела. Разгоряченные колонисты закричали на Ветковского. Волохов стоял против Кости:
– Тебя нужно отправить в больницу. Вот и все. Документы ему, смотри ты!.. Или говори правду. Может, работу какую нашел?
Больше всех горячился Гуд:
– У нас что, заборы есть? Нету заборов. Раз ты такая шпана – на все четыре стороны путь. Может, запряжем Молодца, гнаться за тобой будем? Не будем гнаться. Иди, куда хочешь. Чего ты сюда пришел?
Лапоть прекратил прения:
– Довольно вам высказывать свои мысли. Дело, Костя, ясное: документа тебе не дадим.
Костя наклонил голову и пробурчал:
– Не надо документа, я и без документа пойду. Дайте на дорогу десятку.
– Дать ему? – спросил Лапоть.
Все замолчали. Джуринская обратилась в слух и даже глаза закрыла, откинув голову на спинку дивана. Коваль сказал:
– Он в комсомол обращался с этим самым делом. Мы его выкинули из комсомола. А десятку, я думаю, дать ему можно.
– Правильно, – сказал кто-то. – Десятки не жалко.
Джуринская взяла Бокову за плечи и сказала:
– Убирайся отсюда, мы обойдемся без твоего легкомыслия.
– Пожалуйста, – ласково согласились ямочки Марии Кондратьевны, – для моего легкомыслия здесь найдутся ценители. Где сейчас ваши пацаны? На речке?
– Мария Кондратьевна! – кричал уже с речки высокий альт Шелапутина. – Мария Кондратьевна! Идите сюда, у нас ледянка хиба ж такая!
– А мы поместимся вдвоем? – уже на ходу к речке спрашивает Мария Кондратьевна.
– Поместимся, и Колька еще сядет! Только у вас юбка, падать будет неудобно.
– Ничего, я умею падать, – стрельнула глазами в Джуринскую Мария Кондратьевна.
Она умчалась к ледяному спуску к Коломаку, а Джуринская, любовно проводив ее взглядом, сказала:
– Какое это странное существо. Она у вас, как дома.
– Даже хуже, – ответил я. – Скоро я буду давать ей наряды за слишком шумное поведение.
– Вы напомнили мне мои прямые обязанности. Я вот приехала поговорить с вами о системе дисциплины. Вы, значит, не отрицаете, что накладываете наказания. Наряды эти… потом, говорят, у вас еще кое-что практикуется: арест… а говорят, вы и на хлеб и на воду сажаете?
Джуринская была женщина большая, с чистым лицом и молодыми свежими глазами. Мне почему-то захотелось обойтись с ней без какой бы то ни было дипломатии:
– На хлеб и на воду не сажаю, но обедать иногда не даю. И наряды. И аресты могу, конечно, не в карцере – у себя в кабинете. У вас правильные сведения.
– Послушайте, но это же все запрещено.
– В законе это не запрещено, а писания разных писак я не читаю.
– Не читаете педологической литературы? Вы серьезно говорите?
– Не читаю вот уже три года.
– Но как же вам не стыдно! А вообще читаете?
– Вообще читаю. И не стыдно, имейте в виду. И очень сочувствую тем, которые читают педологическую литературу.
– Я, честное слово, должна вас разубедить. У нас должна быть советская педагогика.
Я решил положить предел дискуссии и сказал Любови Савельевне:
– Знаете что? Я спорить не буду. Я глубоко уверен, что здесь, в колонии, самая настоящая советская педагогика, больше того: что здесь коммунистическое воспитание. Вас убедить может либо опыт, либо серьезное исследование – монография. А в разговоре мимоходом такие вещи не решаются. Вы долго у нас будете?
– Дня два.
– Очень рад. В вашем распоряжении много всяких способов. Смотрите, разговаривайте с колонистами, можете с ними есть, работать, отдыхать. Делайте какие хотите заключения, можете меня снять с работы, если найдете нужным. Можете написать самое длинное заключение и предписать мне метод, который вам понравится. Это ваше право. Но я буду делать так, как считаю нужным и как умею. Воспитывать без наказания я не умею, меня еще нужно научить этому искусству.
Любовь Савельевна прожила у нас не два дня, а четыре, я ее почти не видел. Хлопцы про нее говорили:
– О, это грубая баба: все понимает.
Во время пребывания ее в колонии пришел ко мне Ветковский:
– Я ухожу из колонии, Антон Семенович…
– Куда?
– Что-нибудь найду. Здесь стало неинтересно. На рабфак я не пойду, столяром не хочу быть. Пойду, еще посмотрю людей.
– А потом что?
– А там видно будет. Вы только дайте мне документ.
– Хорошо. Вечером будет совет командиров. Пускай совет командиров тебя отпустит.
В совете командиров Ветковский держался недружелюбно и старался ограничиться формальными ответами:
– Мне не нравится здесь. А кто меня может заставить? Куда хочу, туда и пойду. Это уже мое дело, что я буду делать… Может, и красть буду.
Кудлатый возмутился:
– Как это так, не наше дело! Ты будешь красть, а не наше дело? А если я тебя сейчас за такие разговоры сгребу да дам по морде, так ты, собственно говоря, поверишь, что это наше дело?
Любовь Савельевна побледнела, хотела что-то сказать, но не успела. Разгоряченные колонисты закричали на Ветковского. Волохов стоял против Кости:
– Тебя нужно отправить в больницу. Вот и все. Документы ему, смотри ты!.. Или говори правду. Может, работу какую нашел?
Больше всех горячился Гуд:
– У нас что, заборы есть? Нету заборов. Раз ты такая шпана – на все четыре стороны путь. Может, запряжем Молодца, гнаться за тобой будем? Не будем гнаться. Иди, куда хочешь. Чего ты сюда пришел?
Лапоть прекратил прения:
– Довольно вам высказывать свои мысли. Дело, Костя, ясное: документа тебе не дадим.
Костя наклонил голову и пробурчал:
– Не надо документа, я и без документа пойду. Дайте на дорогу десятку.
– Дать ему? – спросил Лапоть.
Все замолчали. Джуринская обратилась в слух и даже глаза закрыла, откинув голову на спинку дивана. Коваль сказал:
– Он в комсомол обращался с этим самым делом. Мы его выкинули из комсомола. А десятку, я думаю, дать ему можно.
– Правильно, – сказал кто-то. – Десятки не жалко.
Другие электронные книги автора Антон Семенович Макаренко
Другие аудиокниги автора Антон Семенович Макаренко
Последний отзыв
отлично написал