Жатва

– Бойко! – одобрил дьяк, почесав пером за ухом. – Сыми рогожу.

Палач дернул за край тряпки, и та сползла, показав подвешенного за руки тщедушного человека с заткнутым куском тряпки ртом. Дьяк указал кончиком пера на кляп.

– Вынь, – приказал он. Тараска исполнил.

Виселец сразу же принялся хвать ртом спертый воздух пытошной, пытаясь осмотреться выпученными от боли глазами.

– Ну, что, Филипп дэ Маниак, фрязский купец, сознаешь себя в колдовстве да чернокнижии? – Дьяк Иван Шушерин, не моргая, уставился на пленника.

Толмач, споро подбирая слова, перевел.

Подвешенный к потолку человек не ответил. Он уже не стонал, лишь громко скрипел зубами.

Дьяк чуток обождал, после махнул рукой, продолжай, мол. Палач привязал к ногам пленника другую веревку, шедшую к вделанному в стену кресту. Крутнул его раз, другой, тело висельца вытянулось, снова послышался хруст и одновременно с ним крик боли.

– Повторю вопрос, – проскрипел дьяк. – Признаешь себя в колдовстве, сучий сын, Филип Де Маниак?

Толмач снова перевел на фрязский.

На сей раз пленник закивал головой. Дьяк приказал ослабить веревки. Фрязина опустили на пол, после чего стрельцы подняли расслабленное тело и усадили его на стоявшую у стены лавку.

– Будешь говорить? – спросил дьяк.

– Да, – не дождавшись перевода, просипел пленник. – Не надо толматч, я так все понимать.

– Вот как? – удивился дьяк. – Споро ты по-нашему разуметь выучился. Добро сие. Знать быстрее договоримся. Ведь договоримся?

– Да, – снова кивнул фрязин. – Но сначала я требую французский посол.

Шушерин хмыкнул и поскреб ногтями высокий лоб.

– Посла требуешь? Что ж, я не против. Посла так посла… – он нехотя поднялся со стула и подошел к сидящему фрязину.

– А ведь мы с тобой одних лет, – проговорил он, всматриваясь в лицо Де Маниака. – Тебе сколько? Пять десятков годков поди есть?

– Шестьдесят семь, – пробормотал фрязин.

– Ишь ты, шестьдесят семь. Нет, брат, ты много старше меня будешь. Пожил, небось видел многое, знаешь поболе мово… – Дьяк вздохнул. – Да только одного ты не ведаешь, Филипп к стулу прилип, – Шушерин улыбнулся, обнажив два ряда мелких, желтых зубов. – Ежели попал в мой приказ, то будь уверен, здесь я и посол, и судья, и палач, и царь, и бог…

В следующий миг, дьяк неожиданно выбросил вперед руку с вытянутым перстом и с силой ткнул им в глаз фрязина. Тот охнул и откинулся назад, ударившись затылком о кирпичную стену. По его правой щеке потек темный ручеек. А в глазнице теперь темнело мокрое, блестящее.

Шушерин брезгливо отер перст о подол рясы:

– Паскудство одно, – молвил он, возвращаясь на свое место за столом. – Тяжко с вами, кукуями за дело говорить. Никак в толк не возьмете, что здесь – Русь, а не неметчина, прости Господи. Здесь наша сторона и законы наши, и мы сами ведаем как по ним судить да рядить. Так, что, Филипка, не будет тебе посла, а буду я да вот этот молодец, – дьяк кивнул головой в сторону мрачно лыбящегося палача Тараску.

– Уяснил?

Де Маниак молчал. Уцелевший его глаз был мутен и быстро вращался внутри глазницы.

– Ну-ка, Тарас, приведи гостя в чувство, – сказал Шушерин и, повернулся к старшему подьячему. – Вишь, Устин Гордеич, каково тако трудно нам в наших заботах. Каждое слово с превеликим усердием вырываем, а Святейший торопит, отчета ждет… Так и передай Дементий Миничу.

– Дементий Минич ведает ваши труды, – ответил Устин Гордеич и кашлянул – видно в горле перехватило от удушливого воздуха. – А что Патриарх самолично не пришел?

– Нам холопам о том знать не положено. Придет, на то его святейшая воля, не придет, на то она же… Ну, что там, Тараска, готово ли? – Шушерин обернулся к палачу.

Тот возился у раскрытой печи, гремя вставленными в горнило железными прутами. Выбрав один, он вытащил его из полымя и пошлепал к обезмолвимшему от боли фрязину. Прут был раскаленный, ярко-красный, но Тараска нес его голой рукой, нимало не кривясь от жара.

– От чертяга, – одобрительно сказал Шушерин. – Все нипочем. Даже не знаю како его самого пытать буду коль придется.

– А ты меня сразу пореши, – осклабился палач. – Пошто меня пытать. Рази я што ведаю?

– Подерзи мне еще! – грозно сдвинул брови дьяк. – Давай фрязина буди…

Тараска поднес раскаленный прут к лицу Де Маниака и ткнул им в месиво, образовавшееся в правой глазнице. Там зашипело и пытошная тут же наполнилась вонью горелого мяса. Устин Гордеичу сразу нечем стало дышать, и он зашелся в кашле.

Пленник дёргался на лавке и кричал от боли.

– Нутко, нутко, не дури… ништо загноится, – сказал палач, вертя прутом внутри глазницы.

В это время за закрытой дверью послышались редкие, глухие удары. Дьяк Шушерин, учуяв их, переменился в лице и засуетился.

– Што там, Тараска? Может фрязин говорить?

Тот пожал плечами:

– Не ведаю наверно.

Дьяк покачал головой:

– Худо. Патриарх идет. Накаркал ты, паря, – укоризненно бросил согнувшемуся в кашле подьячему.

***

Когда Он впервые пришел ко мне в той монастырской келье, куда меня заточили за отказ нести до могилы моих мучителей, я стоял у забранного решеткой окна и плакал. Мне было стыдно и больно.

Больно от того, что меня жестоко высекли по спине, и она мучительно горела. А стыдно из-за того, что я на какое-то время вообразивший себя вершителем чужих судеб, и в гордыне своей уже уровнявший себя с самим Господом, был низринут и унижен этой поркой.

– Не плачь, – сказал Он тогда. – Боль иллюзорна. Она здесь, – Он указал на мою голову. – Если ты уверуешь, что ее нет, то ее не станет. Равно как и стыда. Все, что вы люди имеете, идет из вашей головы. Выброси из нее все, что мешает и станет легче.

Я выбросил. И мне действительно стало легче. С той поры, я всегда знал, что надо сделать, чтобы меня не терзали ни боль телесная, ни боль душевная.

Даже тогда, когда Он открыл мне, что придется свершить во исполнение просьбы Великого гетмана Литовского Януша Радзивилла.

Остановить войско русского царя можно было лишь одним способом – умертвить его семью. Но Он, в своей великой мудрости пошел дальше. Он подсказал мне наслать смерть не только на семью царя, но и на все русское царство. Ту смерть, которую в Европе зовут Черной Смертью, и которую почти совсем не знают в Московии.

В Руане я раскопал гроб человека, некогда умершего от моровой язвы. Я взял его кости, смочил их кровью убитых мной руанцев, и этим раствором наполнил малую склянку, который надежно спрятал в седельной сумке.

С этим раствором я прибыл в Москву.