– Перестань. Какие твои годы!
– Для спорта? – быстро спросила она.
– А при чем тут спорт? – не понял я.
И мы оба помолчали.
– Слушай, – прервал я эту новую паузу, – хочешь, расскажу тебе одну историю? Только давай сначала выпьем.
– Давай.
Мы хлопнули еще по грамульке, и я начал.
История о влюбленном мальчике
Жил-был мальчик. Учился в институте на инженера, занимался самбо и боксом, играл на гитаре, писал стихи, песни, даже рассказы писал. Любил друзей, очень любил кино и фигурное катание. А к девочкам относился странно. Влюблялся в них и смотрел издалека. Поэтому ему было все равно, на кого смотреть: на актрис в кино, на однокурсниц в институте, на спортсменок по телевизору или на случайных попутчиц в транспорте.
И вот однажды он влюбился. По телевизору. Но всерьез. В девочку-фигуристку на четыре года младше него. В девочку – мастера спорта международного класса. В девочку, у которой были родители, тренер, партнер, подружки и миллионы поклонников. В общем, у нее было все. У нее была слава. А у мальчика не было ничего. Только мечты о ней. И они даже встретиться не могли. Так он думал, по крайней мере. Ему было не привыкать к этому, и поначалу он сам не понял, что произошло. Смотрел на нее по телевизору, ходил на все ее выступления в Москве, учился наукам, сдавал сессии, тренировался, ездил на соревнования, получал новые разряды, и писал, и пел под гитару свои стихи. Про нее и не про нее. Но с каждым днем все больше и больше про нее…
Прошло три года.
Он был уже не мальчик. Назовем его теперь юношей. А она, безусловно, стала девушкой. Но все оставалось по-прежнему. Кроме одного. За три года юноша успел заметить, что ей на соревнованиях сопутствует удача именно тогда, когда ему везет на экзаменах и зачетах. И наоборот. Мистика? Конечно, мистика. Хочешь, верь, а хочешь нет, но пока она с партнером блистала на всех аренах мира, он был отличником. А как только юноша обрастал "хвостами", у нашей звездочки начинались срывы и провалы. Потом все выравнивалось: у него так-сяк, и у нее так-сяк. И вот у юноши наступил серьезный кризис. Он не хотел больше учиться в техническом вузе. Он хотел только писать, петь песни, снимать кино… И это на последнем-то курсе! Он завалил экзамен по спецпредмету – небывалое дело вообще, а на их факультете особенно. И в те же дни его любимая проиграла подряд два крупных турнира. Собственно, это представлялось началом конца ее спортивной карьеры. Скоро они поменяются местами, понял он. Закат его научной карьеры, начавшийся раньше восхода, станет очень своевременным поворотом в жизни, собственно, даже трамплином в творчество. А ее закат обернется просто обломом, по существу, крушением всего ее мира. Теперь у него будет все. Будет. За ним – будущее. А у нее – ничего. Только прошлое. В неполных восемнадцать лет. Ведь придет день, когда ее перестанут показывать по телевизору. В сущности это будет ужасно для них обоих. И тогда он понял: пора. Он понял, что любит ее, любит по-настоящему, и только он может теперь помочь ей, только он сделает ее снова счастливой…
Дело было за малым.
Требовалось познакомиться.
А вот этого он как раз и не умел. Ведь на самом деле мальчик, то есть юноша, уже почти год носился с этой идеей. Называл план знакомства Планом с большой буквы. Продумывал до мелочей место, время, свой внешний вид, первые слова, которые он скажет, подойдя к ней… И несколько раз ему представлялась наиреальнейшая возможность осуществить План, но в каждом случае он оказывался не готов. Скорее всего потому, что никакой это был не план. Планы ведь пишутся для того, чтобы их выполнять (или перевыполнять, как было принято в те годы), а у него была все та же привычная хрупкая мечта, вечно улетающая химера, в самОй недостижимости которой и таилось для него счастье, иногда дико будоражившее, иногда мучительно грустное, но счастье… Впрочем, подобные самокопания (очень свойственные, кстати нашему герою) – это все уже от Фрейда и от лукавого. Это он потом себя успокаивал, утешал и обманывал всей этой лабудой, а тогда подступил момент действительно переломный, когда он устал от бесплодных мечтаний, когда он опротивел сам себе и молодая кровь ударила в голову грубым и сильным плотским желанием, и была отчаянная решимость, и он подкараулил ее в очередной раз. Не на улице, и даже не в институте физкультуры… Господи! Он будет помнить всю свою жизнь тот вечер в Лужниках, когда он совершил невозможное. Он проник за кулисы Дворца спорта. Зачем? Это была разминка, говорил он себе. Он проник за кулисы – а ведь входы туда охранялись натуральными гэбэшниками в штатском! – после международного турнира фигуристов, на котором его любимая, была, конечно же, просто зрителем, но она там была. И пройдя в служебные помещения, он оказался в двух метрах от нее, и она стояла совсем одна… Вот прекрасный повод заговорить! Но он тоже просто стоял и курил, и поглядывал на нее, и делал вид, что оказался здесь случайно, и млел от счастья, и дрожал от страха, и не подошел к ней, не сказал ни слова, и она, конечно, ничего не поняла, может, даже не запомнила его, и у него потом была куча аргументов и куча причин, которыми он оправдывал свой поступок, точнее отсутствие поступка. Она ушла в итоге с какой-то компанией, и он ушел, ощущая муку, переходящую в облегчение.
А через два дня узнал. Из "Советского спорта". О том, что она погибла. В автокатастрофе. В тот самый вечер.
И тогда он сразу поехал к ней домой. Он давно уже знал ее адрес. Он вообще знал про нее все. После расследования, проведенного им с этой безумной любовной целью, он бы, наверно, мог работать в частном сыскном агентстве. Только зачем теперь все это?
Он постоял некоторое время на заснеженном берегу Москвы-реки, где стоял уже не раз и не два, глядя на ее дом, обычный высокий панельный дом, облицованный белой плиткой, потом вошел, поднялся на седьмой этаж и позвонил в квартиру. Дверь открыл ее отец.
– Простите, – сказал юноша и потупил глаза.
– Ты к ней? – спросил отец.
– Да, – сказал юноша.
– Проходи.
Отец провел его на кухню, достал из холодильника бутылку водки и налил юноше полный стакан. Потом налил себе.
– Ты давно ее знал? – спросил отец.
– Очень давно. Я любил ее.
– Выпьем, – сказал отец.
И они выпили.
– Как она погибла? – спросил юноша, помолчав.
– Ее повез домой какой-то пьяный матрос. И они врезались в грузовик с солдатами.
– Бред, – поежился юноша. – Почему матрос? Почему с солдатами? У нас что, семнадцатый год?
Отец ответил очень коротко. Он согласился:
– Бред.
Потом были похороны.
В тот день с утра и до поздней ночи падал снег. Падал и падал. Уже позднее юноше казалось, что там, на похоронах, не было никого – только он, она и этот безумный снег, от которого все вокруг становилось белым. Как у Арсения Тарковского: "…белый, белый день…"
А на самом деле народу там было – прорва: ребята из сборной СССР в своих красных олимпийских куртках с капюшонами, заваленные снегом, похожие на ватагу сошедших с ума и ошибшихся адресом санта-клаусов; большая группа солидных угрюмых военных, по запорошенным шинелям которых невозможно было определить не только их звания, но и род войск; наконец, какая-то немыслимая толпа черно-белых молчаливых фигур, протекавшая мимо, колыхавшаяся, таявшая…
И он вдруг понял раз и навсегда,
что нет на свете ничего страшнее,
чем слабость, нерешительность и глупость.
Ведь слабый, нерешительный и глупый,
он стал убийцею. Он знал наверняка,
что это так, но никому ни слова.
Он не хотел, чтобы его разубеждали
из жалости… Прошло тринадцать лет.
Он по-прежнему жив и по-прежнему считает себя убийцей. И, наверное, все так же, по-мальчишечьи беззаветно любит ее. Любит сильнее, чем живых. Ведь мертвые вне конкуренции.
В пачке, лежавшей на столике, не оказалось больше сигарет, и я поднялся, чтобы взять новую. Потом вспомнил, что в бардачке еще оставался «Парламент», и принес его, включив по дороге радио.
В умирающем костре потрескивали поленья, ветер в березах зашумел сильнее, из облаков показался мутный, непроспавшийся глаз зеленоватой луны.
Татьяна сидела, поставив локти на столик и уперев лоб в ладони. Я опять не понимал, что с ней.
– Будет дождь, – начал я с нейтральной темы.
Она даже не шевельнулась.
– Извини, что я рассказал такую грустную историю.