Альбертик, Виттили, Педро и Метроне в Республике Четырёх. Из романа «Франсуа и Мальвази»

Наоборот, поднявшийся с ног Альбертик, волоча по земле за собой съехавшую с пояса шпагу, проходя возле валявшегося хохотуна, пнул его как собаку.

С лестницей разобрались быстро, Альбертик побежал… Поставили ее стоймя на ноги и отпустили на опору к балконным перилам. Клементине едва ли удалось отскочить от них, как рога лестницы с гвалтом ударились в том месте. Альбертик, невзирая на высоту которую, он боялся не меньше чем женского полу, полез ввысь. Природа брала в нем свое и отдавала одной из своих служительниц Клементине. Та же просто не могла не радоваться ползущему к ней дару и все ее женское обаяние готово было и устремлялось навстречу смешному и желанному толстячку, и вся нежность и щедроты души хорошенькой девушки готовы были выразиться во встречном поцелуе и излиться благостной теплотой ее сердца, как уже долезший провалился ногой, и уста которые должны были сомкнуться, удалились вместе с подавшейся назад большущей головой Альбертика.

Выбравшись, тот вместо того чтобы присмотреться к потянувшейся поцеловать его девушке, спугивая ее томность представился:

– Я граф Альберто Тарифа!

И хватко уцепившись за перилу обеими руками с дрожью от непрошедшего испуга перебрался-перевалился на балконный пол, выростая перед ней во весь свой короткий рост, едва ли превышающий ее, остановился в нерешительности, ожидая теперь уже что-нибудь от нее. Но чисто внутренне, не внешне, смущенная Клементина ничего не отвечала, отмеривая волнующие внимание взгляды.

– О! Я в первый раз вас увидел и полюбил. На всю жизнь! – как ни фальшиво прозвучал дифирамб Альбертика, но он все же нарушил неловкое молчание для Клементины, немного смутившейся высказанных заранее чувств и рассмешившейся от высокопарных речей, каковые они в сущности из себя и представляли, давая лишь почувствовать теткино торопление. /внизу уже ползали на корачках/…Однако Альбертик действительно влюблялся самым что ни на есть естественным образом в хорошенькое девичье создание, с хрупким обворожительным личиком, мягким подбородочком, губками носиком, крупными глазками и приоткрытым на бок ушком с большой плашковой серьгой, очень премило выглядывающей из-под свешивающихся расплетенных кос… которые можно было подёргать и что ещё нужно более? И вообще ее платье, в котором она выглядела мило, восхитительно-очаровательно покоряли молодца и от удовольствия он вздохнул невыдержанно звучно.

Клементина не нашла ничего другого, как привести Альбертика в себя, как подать ему руку для поцелуя, на что тот всей душой откликнулся исцеловав, но по большей части измазав ее руку в своих, прижимая ее к щеке.

Клементина оживилась, она нашла ту струнку, которой следовало играть, чтобы водить Альбертиком, и взяв его за руку повела с балкона.

На сем для Альбертика учения тетки кончались, дальше ему предстояло действовать по собственному разумению и может быть даже целоваться!? Подумав об этом он испугался и по привычке к частенько рукоприкладствовавшей тетке, стал даже упираться в присущей ему манере заправского вредины с одинаковой непробиваемостью сносящего как ругань так и саму трепку. Но здесь на него только взглянули и ему показалось совестным противиться ей. Тем более что его подводили к столику с фруктами. Уселся за него он уже сам, это он любил. Благодушие с каким он раскинул свои пухлые руки над угощением, привели Клементину в бурный восторг. С порывом новых сил и энергии она уселась возле него на стул и приняла собственноручно кормить его черешней, поднося не по одной а сразу по несколько черешенок на черенках в свиной Альбертиков рот, привыкший к прожорству, и к тому же как он всегда делал дома, то также сплевывал на пол непотребные косточки. Ему про то, как быть с этим ничего не говорили и он поступал по своему разумению в известных ему обыкновениях. Привыкший жрать горстями, ему не хватало и тех нескольких ягодок, что потешаясь совала ему девица, вместе с ее рукой в раскрытую широкую пасть подносила черешню и его рука, соприкасаясь… Язык привыкший к оскоминам мог чувствовать лишь значительное количество, его неуемная потребность могла насытиться только так. И вскоре в вазе к великому и крайне эмоциональному удивлению Клементины от черешни и след простыл. А добродушный несуразный вид большого ребенка, показывал собою, что он бы не прочь был еще что-нибудь отхватить повкуснее.

Пока она ему выбирала, Альбертик с головой окунулся в привычную дурость: выбрал и подал ей желтый плод лимона, подарок отнюдь не являлся медвежьим: на столике стоял чудесный заварной напиток с востока, который очень хорошо пился с соком лимона. Он был еще теплый горячий, нагретый от тепла каминного огонька, единственно который и освещал внутренность залы, тем призрачно огненным светом, что мерцающе окрашивал и придавал подпадавшим на него наружностям особый ночной колорит.

Этим же напитком она хотела напоить того же Альбертика и потому принялась стараться впить свои коготочки в твердую кожицу желтого плода. Альбертик видя что с его подарком мучаются решил помочь, он с живостью стал вытягивать собственную шпагу из ножен!…Никогда бы не подумал что они там так туго сидят. Первый раз в жизни ему доверили шпагу и он нашёл ей применение успешно! И длины руки не хватило, чтобы освободить весь клинок до конца, пришлось прибегать к помощи второй руки и вытягивать ножны. Клементина, которая было успела испугаться необузданного порыва молодца, со вскриком выронила лимон на пол, но за то время, что он мучился, успела так же двадцать раз понять чего он хочет? И в первый же представившийся момент, лимон лежал перед Альбертиком на блюдечке и был порублен им на две части, расколотив при этом и само блюдечко на мелкие фарфоровые кусочки, которых бояться было нечего. Клементина протянула свою легкую белую ручку за половинкой предварительно вознаградив удальство молодца обворожительной улыбкой. Она выжимала Альбертику лимонный сок, а Альбертик желая ее еще чем-нибудь удивить схватил вторую дольку и отправил в рот.

– Ой! Что ты делаешь! С кожурой! – передернуло Клементину, невыдержавшую самого представления.

Но Альбертик выдерживал не кривясь, жвалы его казалось с одинаковым постоянством привыкли поглощать все и толстая кожица перемалывалась со скрежетом, подобно тому как под ножом мясорубки туго и вязко идут мерзлые жилистые куски мяса.

Но слишком большой оказалась долька даже по его рту, или очень уж не хотелось ему продолжать прожевывать вставшую колом кожуру. Рот оказался основательно забитым и движение челюстей все более вязло и замедлялось. Наконец, прожевав остановился и заглох. Вместо этого глаза Альбертика тоже остановились и вылупились, наливаясь кровью. Он все еще крепился и силился держать тон, восхищая этим Клементину до звонкого насмешничества и сострадания.

– Выплюнь! – опомнилась она, поднося к его рту вытянутую ладонь, но куда там! Горло Альбертика обильно залившегося соком лимона схватило в такой спазме и так при этом скриворотило физиономию, что никакая рука, а только пол мог сдержать все то, что сбивая руку Клементины в спазменном наклоне выплевывал и выхаркивал страдалец любви. Выше его жалели и приголубливали гладя и теребя светло-шатеновые вихры. Дали скорее запить.

Выдув все и как видно отойдя, Альбертик единозвучно просмеялся, издав из гортани долгий прыскающий смешок и охотно потянулся как ни в чем не бывало за персиком, но не рукой, а ртом, откусывать. Так ему был скормлен весь персик. Перешел на виноград.

– Кидай, я их буду ловить! – воскликнул он от удовольствия, отсаживаясь на своем стуле в противоположный край столика.

– Лови! – кинула она, стараясь как можно точнее. Взметнувшись в броске надрессировавшийся Альбертик ловко ухватил ягоду ртом на лету и счавкал..

Клементина стала поочередно отрывать виноградины от кисти и кидать на ловлю Альбертику, особенно потешалась над неудачами. И через пару минут разыгрались уже так, что стула Альбертику показалось мало, к тому же он с него слетел, принявшись после ловить стоя. И здесь он допрыгался до того, что подпрыгнув за очередной виноградиной пролетевшей выше, опустился уже потеряв равновесие и упав на спину, больно ударившись так же и дурной головой об каменный пол, не покрытый даже ковром. Клементина бросилась к нему гладить и прижимать зашибленную головушку.

– Это ты нарочно, – плакался Альбертик, вдруг сильно ее ущипнув, и пока она вскрикивала, вырвался из рук дальше, устремясь от нее бегом.

– Ах, скотина! – бросилась за ним Клементина с нежной злостью стараясь догнать и отомстить негоднику.

Но юбки! Как много это дало Альбертику преимуществ, и как ловко ему удавалось уворачиваться от нее бегая вокруг столика и довертуозничался до того, что наскочил своей неповоротливой фигурой сначало на стул. А через него и на столик. Который он свернул и упал на него поверх. Ему дали легкую затрещину.

Продолжая лежать возле присевшей возле него Клементины ничком, Альбертик настороженно поглядев на колени девушки отчетливо вырисовывающиеся на гладко-глянцевой материи платья проговорил голосом потише:

– Во, покажи мне свои сиськи?

– Ты что, Альбертик, это же нехорошо! – возразила она с серьезностью, которую особенно выдают надувшиеся губки, косо заводя половину лица за край спущенных волос.

– Ну тогда давай в колесо играть! – оживился Альбертик привставая с полу, – Я его с собой прихватил! Знаешь интересно! Нужно стараться не пропустить! Мы с теткой все время в него играли!

Но вернемся же к другой паре действующих лиц, оставленных нами в угоду первой, занявшейся сейчас по настоянию Альбертика перекаткой колеса, представлявшего собой ни что иное, как цельную шайбу, друг к другу.

Глава XXXVII. В которой у Альборана случается громкий припадок тихого помешательства

Альбертик, к которому относились благосклонно, уверенный в успехе, потемну приставлял лестницу к балкону и уже залез на две перекладины, когда нагрянувший д’Обюссон, незаметно подскочив сзади, влепил звонкую затрещину по уху и свернул лестницу разворотом ноги, так что сам Альбертик оказался на задней неперспективной стороне, на которой для него и удержаться было трудно, не смотря на все старания его неуклюжей руки с дрожной цепкостью проявленные для удержания при оказии.

– А утром кто к ним лазит бесстыдник! – наставительно прозудел д’Обюссон, пнув убирающуюся ногу, оставшуюся при падении за перекладиной.

Альбертик горестно заскулил, но не от того что ему было больно за ногу, а от того что он узнал в обидчике своего злейшего врага, несмотря на темень раннего утра. От злости и бессилия, которые исказили лицо Альбертика нервной гримасой, поднявшись он накинулся, но не на д’Обюссона а на перекладину лестницы грудью, толкая ее добавочно и руками, и для большей скорости и чтобы уж наверняка прибить её падением, вставая ещё и на нижнюю перекладину всем весом. Но гнев и особенно первый порыв его, всегда плохой советчик: стоило д’Обюссону увернуться из под падающей лестницы, как та же лестница, встав на которую для пущего нажима Альбертик успел потерять равновесие, падая и стукаясь о клумбу подкинула на высоте ноги его самого, так что сам он упал и вовсе с осложнениями. Прежде всего на руку: раздался истошный вопль.

Обе девушки и Клементина и Мальвази выбежали на балкон, напуганные произошедшим. Альбертик с болью в лице сидел на гравии, прижимая к себе руку и покачиваясь, испускал жалобные стоны. Упав он сломал руку, поставив д’Обюссона в неловкое положение оправдываться: – «Он сам»… – хотя он и сделал-то всего плохого что увернулся, и сейчас боясь поднять голову взглянуть в лицо Мальвази, предпочитая вместо ее укоризненной гримаски смотреть удивленными глазами на происшествие, всем своим видом показывал свою непричасность.

Из кустов к Альбертику выбежало двое или трое человек, но из сопровождающих дружков, среди которых достаточно знакомо узнавался флейтист Педро:

– Пойдем Альбертик.

Агрессивных намерений у них никаких не обнаружилось и троица без лишних осложнений спокойно увела горемычного Альбертика с хныканьем держащегося за руку.

Республика Четырёх

Глава XXXVIII. Партия

Пробуждение Монсеньора происходило постепенно, медленно, словно бы сознание просыпалось частями, сначало зрение, потом ощущение самого себя и памятью: кто он есть среди не спящих и бодрствующих в его охранении и что под боком у него сопит служительница тела. Вот и сейчас, почувствовав, она незаметно встала и молча ушла.

Утро у него всегда бывало на раскачку сил. Мыслей, решений и побуждений; да и как приятно понежиться под одеялом на чистом и гладком, сменить положение тела на более удобное, изведать желательную прохладу незатронутых мест. Лежа высоко на подушках он обретал как раз то самое удобоопорное положение, при котором ощущалась легкость в голове и взгляд его скользил поверх белоснежного пододеяльника с камчатым ромбом посреди, купаясь в белесом свете облачного утра, обещающего продлиться свежим прохладным деньком. Можно бы съездить на конюшни посмотреть на ожеребившихся кобыл и на то, что они произвели. Подбор обещал дать совершенное потомство. Если так, то можно бы было даже выпасти кобыл с жеребятами на «полях» и полюбоваться на них без езды на конюшни, которые как не чисть, все едино смердят и воняют даже в отдалённых загонах.

Белесый свет из окна напомнил ему что духоты не будет и поездка должна быть весьма привлекательной, даже с теми же запахами конского навоза. Впрочем вопрос о поездке решится с приходом Бофаро, этого аббата Сюлли, всех его начинаний.

Прийти он должен после девяти, когда уйдут слуги, совершащие его утренний туалет, который неминуемо его ждал в назначенный и твердоустановленный им же час. Зная как это трудно отрываться от постели и вставать самому, дабы не испытывать излишних затруднений с волей в девять ровно двери прихожей открывались и на него набрасывались мастера из группы утреннего туалета. Тянулись продолжительные многочисленные эмоционы, завершавшиеся истинно по-королевски. Он вызывал слушать своих сановников. Но то всегда бывало только под конец или по завершению самых неприятных действ, тянущихся по всем правилам и распорядку монаршего этикета. Процедуры не из приятных и особенно для него, не привычного к сему по прежней жизни и свойствам своей натуры. Но те же самые свойства позволяли ему получить с оживленного утреннего церемониала заряд ощущений приличествующих человеку наделившему себя столь самостоятельной властью и правом, и после обряда одеваний выталкиваемого в свет совершенно преобразившимся и тем прежним сильным и непоколебимым монсеньором Спорада, которым его знал этот свет.

Впрочем, исходя из силы своего могущества, он мог отменить на сегодня совершение утреннего туалета; но тем-то и слаб человек, остается слаб в отношении своего могущества, что повеление окажется направленным ни сколько не против мастеровитой гвардии, но против самого же его, единожды повелевшего так, а не иначе и посему вынужденного исполнять естественный распорядок, каким бы нудным он ни казался. Можно было его избегнуть, сыграв с самим собой в прятки, посвятив себя Богу. В самом деле, пока время до утренней мессы еще оставалось / взглянул для большей достоверности на часы /, можно было хоть на один день оставить и без того зачищенное забреенное лицо, а выхоленные руки в покое, самому же отправиться на поклонение к алтарю. Бог примет его с однодневной щетинкой и кожей с остатками предночного умащения ее мазями и мягкой розовой помадой, наносимой на лицо.

Решению пойти в часовенку, куда быть может пришла его кузена могло бы способствовать и то, что он долгое время не посещал месс, но это как раз более всего и способствовало тому обратному решению, отчего он отвык, что повлияло на настрой, а он ветер мыслей и решающих в конечном счете все. Сегодня не был тот день недели, не было епископа, на мессу к которому было просто грех не прийти и это бы потребовало объяснений. Одаривать в его лице святую церковь было обязательным обязательством.

При воспоминании о том, как охотливо этот пузатый индюк даже в своей сутане правит свой скаредный бал, стабильно наведываясь к нему каждую неделю один раз как минимум за очередным даром, у маркиза вышла неожиданно громкая усмешка. Как однако же приятно было попадать под ритуальную власть жадного святоши, власть которого над ним к тому же только чисто ритуальная распространялась не далее чем в нескольких шагах от алтаря; чуть далее достойный прелат вел себя так как и подобает каждому священнику.

Подумав о том, что епископ Трапанский неизменно сопутствуемый коадьютором должны скоро приехать, перевел свои мысли в кабинет, где его дожидается и дожидаясь работает сеньор Бофаро, который-то конечно же уже должен был знать о приплоде… Внезапно эта мысль, похожая на страсть, разбудила в нем желание к бурной кипучей деятельности, которой наполнить и чем спасти оставшееся время.

Рука Монсеньора сама потянулась к шнурку с помпончиком на конце и несколько раз подергала, издавая мелодичный звон… что означало: к подъему. Звон еще стоял в сводах высокого потолка, как приоткрытая дверь в переднюю растворилась на одну половину и держась за нее перед ним прытко предстал темпераментный малый, с густой завивающейся локонами шевелюрой, еще не расчесанным после пробуждения на своем мягком посту на диванчике, на котором он проводил все ночное время, на что его никто не обязывал, но заставляло лишь только то, чтобы иметь преимущество перед остальными быть первым и первым поймать на себе благостный после сна взгляд Монсеньора, который встречал его всегда приветливо, каким бы хмурым и тяжелым он не был до…, имея обыкновение проясняться на всем что радовало и нравилось.

– Здравствуй, мальчик мой! Касба, малыш, сбегай узнай сеньор Бофаро уже пришел?

– Сеньор мажордом как всегда на своем месте, дожидается вас в кабинете. Я уже слышал оттуда звуки проявляемой кипучей деятельности.

– Очень хорошо, справься у сеньора Бофаро о жеребятах?…

– Сейчас!