Дмитрий. Русский роман

Воевода с минуту внимательно смотрел на нее, после чего сказал:

– Ступайте, мое возлюбленное дитя, но ступайте с уверенностью, что ваше будущее счастье всегда будет главным предметом забот вашего отца и что в эту минуту его желания и склонность вашего сердца единодушны.

Он прижал дочь к груди и запечатлел на ее щеке нежный поцелуй, она бросила на него робкий, но благодарный взгляд и удалилась.

Чистый восторг, которым уверенность во взаимной привязанности и сияние счастливой любви наполняют сердце мужчины, смягчается в сердце женщины легкими оттенками скромности и опаски, подобно солнечному свету, проникающему с пестрым сиянием сквозь легкую листву рощи. Удивленная своими новыми чувствами, обеспокоенная их пылом, Марина робела на пороге той любви, которая, как она чувствовала, должна была возобладать над всеми другими, от которой должно было зависеть ее будущее счастье.

Робкая, дрожащая, со смешанным чувством страха и любви в груди, княжна ожидала прибытия Дмитрия, ибо приближался час, когда он должен был явиться в Сендомирский дворец. Она была просто, но со вкусом одета в белое атласное платье с несколькими красными розами на груди и в шелковистых локонах; множество разных чувств читалось в живом взгляде ее глаз, в румянце на щеках, в нежной и застенчивой улыбке, игравшей на ее губах. Она никогда не казалась такой изысканно прекрасной, как в ту минуту, когда воевода в сопровождении Дмитрия вошел в комнату и приблизился к ней.

– Нынче утром, Марина, – сказал отец с улыбкой, – я обвинил вас в безразличии к судьбе вашего доблестного спасителя. Теперь же с моего позволения он попробует пробудить в вас более глубокий интерес к себе, нежели тот, что вы продемонстрировали утром своему отцу.

Марина подняла глаза с умоляющим видом, как бы осуждая продолжение отцовской болтовни; но он уже вышел из комнаты, и вместо взгляда воеводы она встретила взгляд Дмитрия, устремленный на нее с выражением такой пылкой любви, такого восторженного почтения, что взгляд ее снова уткнулся в землю, а щеки еще гуще покраснели.

– О! скажите мне, – воскликнул Дмитрий, – скажите мне, прекраснейшее из созданий! что я не обманул себя пустыми и дерзкими надеждами, рассчитывая на вашу благосклонность, смея молить о страстной и преданной любви, которая так долго вытесняла все другие ощущения, занимая каждую мысль и каждое чувство.

Его умоляющий взгляд, его взволнованный голос, выражающий все сомнения и тревогу самой почтительной, но пылкой любви, приводили в трепет Марину, она не могла противостоять их нежному призыву.

– Если требуется, – сказала она неуверенно, на мгновение подняв на него глаза и снова пряча их под шелковистыми ресницами, – еще какое-нибудь заверение в моем расположении, примите его, царевич! Примите, как и благословение моих родителей.

Она замолчала, при этом любовь и скромность, казалось, боролись в ее груди, придавая лицу и всему ее облику выражение одновременно живое и трогательное, притягивающее своей красотой и в то же время впечатляющее своей чистотой.

Дмитрий изливал на нее в порывах самой искренней любви чувство абсолютного счастья и благодарности. За бурными выражениями восторга последовал более нежный обмен чувствами. Марина с глубочайшим интересом следила за каждой мельчайшей деталью, за каждым обстоятельством, связанным с судьбой Дмитрия, каким бы незначительным они ни казались.

Она разделяла чувства, которые он выражал по отношению к своей матери, и вместе с ним с нетерпением ожидала того момента, когда, освобожденная от несправедливого заточения, та упадет в объятия сына и возвратит благодаря ему свое прежнее положение. Однако Марина вся сжалась от ужаса при мысли о том, какие опасности ему придется преодолеть, прежде чем наступит это счастливое время. Глядя на грациозную фигуру, на сияющее лицо Дмитрия, она содрогалась при мысли, что судьба войны может обратить это тело в прах и наложить печать смерти на прекрасное лицо.

Радость Дмитрия, напротив, не была омрачена никакими недобрыми предчувствиями. Она было всецелой, восторженной, торжествующей. Природная энергия и веселость его характера теперь искрились сиянием, удивлявшим и очаровывавшим Марину. Его былое честолюбие теперь получило дополнительный стимул, ибо от его удовлетворения зависело исполнение еще более дорогой надежды. Его любовь к славе сделалась его знаменем, ибо как сладостна была мысль возвыситься в глазах Марины, стать еще более достойным ее внимания, пробудить еще более глубокий интерес в ее сердце!

Недавние успехи шведов вызвали теперь немалую тревогу в Польше; под командованием своего короля, прославленного Густава Адольфа[23 - Густав Адольф родился в 1594 г., на момент описываемых событий ему было не более 8 лет. Захват Риги и осада Гданьска относятся к более позднему периоду польско-шведских войн (1620-е гг.).], они окружили и захватили Ригу, вошли в Курляндию[24 - Курляндия и Семигалия – вассальное герцогство на территории областей Курземе и Земгале (западная часть современной Латвии),], опустошили большую часть Литвы и теперь осаждали с огромным флотом город Гданьск. Несмотря на эти успехи, Густав предложил Сигизмунду[25 - Сигизмунд III Ваза (1566–1632) – сын шведского короля Юхана III, король польский и великий князь литовский с 1587 года, король шведский с 1592 по 1599 года.] мир, но, увлеченный надеждами вернуть шведскую корону, тот все еще оставался непреклонным, и Густав решил не упускать удачу. Его генералы разгромили поляков в Семигалии, а сам он осадил и захватил Пилау[26 - Ныне г. Балтийск в Калининградской области.]. Сигизмунд, встревоженный его неоднократными поражениями, послал ему навстречу отряд войск, чтобы не дать Гданьску попасть в его руки. Его войска, однако, были разбиты перед Мариенбергом[27 - Вероятнее всего, речь о городе-крепости Мариенбург на северо-востоке Латвии. Современное название – Алуксне.], и Густав прибыл со свежими силами к Гданьску и, вероятно, захватил бы его, если бы не был ранен пушечным выстрелом. Поляки тем временем вернули себе Мариенберг, а голландские государства прислали послов, чтобы заключить мир между двумя королевствами. Сигизмунд, однако, не желал идти ни на какие уступки и в теперь стоял лагерем в Добжине[28 - Голюб-Добжинь – город в Польше, в 180 км к югу от Гданьска.], куда он призвал дворян своего королевства присоединиться к нему. Пфальцграф[29 - Граф-управляющий дворцом в период отсутствия в нём правящего монарха.] и граф Вишневецкий приготовились следовать этому приказу; первый предложил Дмитрию занять весьма важное место в своем собственном войске, собранном теперь в Кракове. Предложение было принято со смешанной благодарностью и восторгом, и оставшееся до отъезда войск время, прошло в обществе княжны и его военных приготовлениях. Печаль и отчаяние царили в Сендомирском дворце, когда Дмитрий явился туда в назначенное для отъезда утро. Двор перед дворцом был занят солдатами воеводы, получавшими или доставлявшими приказы. Большой зал был завален военными донесениями и боевым снаряжением; все внутреннее пространство представляло собой сцену унылого смятения, где мрачные лица актеров плохо согласовывались с их торопливыми и нетерпеливыми движениями.

Однако никакие печали не омрачали душу Дмитрия. Полная надежд и по молодости неопытная радость в ожидании отъезда еще не была омрачена воспоминанием о прошлых разочарованиях. Даже приближающаяся разлука с княжной тронула его душу лишь мимолетной болью, ибо и теперь он лишь приближался к обладанию той, что одновременно была его вдохновением и его целью. О, как отличалось ликование, пылавшее в груди Дмитрия, от пугающих предчувствий, обитавших в душе Марины! Подавленная, ошеломленная, съежившаяся от грустных размышлений, которые ее живое воображение довело до нестерпимых мук, она подняла на вошедшего в ее покои Дмитрия свои полные слез глаза. Устремленный на него взгляд, казалось, упрекал его за недостаток сочувствия в выражении его лица. Его взгляд потух при виде ее бледных щек, он с тревогой старался успокоить ее, приводил все доводы, какие только могла предложить самая искренняя и преданная любовь, чтобы рассеять опасения, которые она изливала дрожащим голосом. Слезы ее продолжали литься, но горечь их в какой-то мере утихла. Уверенный голос, смелое выражение лица Дмитрия незаметно передали некоторую долю твердости Марине, но при появлении воеводы ее прежние тревоги вернулись.

– Неужели, – воскликнула она, – неужели я должна потерять вас обоих в этих ужасных обстоятельствах? И это всего лишь самое начало.

Она умолкла, словно пытаясь вернуть самообладание. Затем она встала и, взяв за руки воеводу и Дмитрия, соединила их вместе и пылким, но дрожащим голосом воскликнула:

– Берегите моего отца! А вы, отец, – добавила она еще более неуверенно, – охраняйте жизнь Дмитрия.

Она подняла глаза к небу, словно прося защиты для горячо любимых людей, затем, горячо сжав их соединенные руки, она вдруг отпустила их, махнула рукой, как бы запрещая им следовать за ней, и выбежала из комнаты.

Глава V

От стана в стан, сквозь недра хмурой ночи,

Гуденье войска долетает глухо,

И часовые могут различить

Враждебной стражи приглушенный шепот.

Костры ответствуют кострам; в огнях

Видны врагов темнеющие лица,

И конь грозит коню, надменным ржаньем

Пронзая ночь глухую; а в шатрах

Хлопочут оружейники, скрепляя

На рыцарях доспехи молотком;

Растет зловещий шум приготовлений.

Запел петух, и заспанному утру

Часы на башне три часа пробили.

Генрих V[30 - У. Шекспир. Генрих V (акт IV, пролог). – Пер. Е. Бируковой. – В оригинале романа ошибочно указано «Генрих IV».]

На какое-то время волнующие моменты прощания с княжной сделали Дмитрия нечувствительным ко всем другим впечатлениям; но в кавалькаде молодых и благородных спутников смесь из звуков военных маршей, топота коней, вида блестящих доспехов – «и честь, и блеск, и гордость славных войн»[31 - У. Шекспир, Отелло (акт III, сц. III). – Пер. А. Радловой.] – постепенно породили другие эмоции, и, наконец, воспоминания о возлюбленной уступили место героическим надеждам.

Граф Вишневецкий, возглавлявший свое собственное войско, двигался отдельно от Дмитрия, но, следуя одним и тем же путем, он присоединялся к ним с воеводой в различных городах и деревнях, где войска отдыхали и пополняли запасы продовольствия.

Укрепленный город Вадислав[32 - Возможно, Водзислав-Слёнски или Вроцлав – города в Польше, в составе Силезского воеводства. В оригинале Wadislaw.] был местом достопримечательным, и вскоре после прибытия туда граф и Дмитрий приступили к осмотру окрестностей. Посетив надворные сооружения и укрепления, они поднялись на крепостную стену. Был чудесный вечер, и друзья, радуясь возможности насладиться непринужденным общением, продлили его до тех пор, пока окутавший их ночной сумрак не напомнил им, что с момента их выхода из города прошло значительное время. Прислонившись к парапету, они еще некоторое время стояли на месте, откуда открывался широкий вид на окрестности. Беседа их текла в самом доверительном русле, о любви, надеждах, честолюбивых планах Дмитрий говорил со своим обычным воодушевлением и откровенностью. Они обсуждали его прошлые несчастья, его будущие перспективы, и в пылу воодушевления, который всегда вызывал этот предмет, Дмитрий воскликнул:

– О, Август! не выразить словами, как сильна ненависть, какую мощную месть обрушит последний потомок Ивана на узурпатора его престола, тирана его страны, ненавистного убийцы его брата.

Сильное пожатие руки остановило его речь, подняв изумленный взгляд на графа, он увидел, что одна рука того лежала на его руке, другая же была направлена к выступу в стене, из-за которого показалась часть фигуры, достаточно близко, чтобы убедиться, что их разговор был подслушан. Дмитрий, раздраженный этой мыслью, уже готов был броситься к нему, как вдруг объект его негодования, угадав его намерение, с величайшей поспешностью бросился бежать. Граф и Дмитрий, не сговариваясь, бросились за ним в погоню и держали его в поле зрения до самого въезда в город, где он внезапно скрылся из виду. Напрасно они пытались найти какие-то его следы; побродив по всем площадям и улицам города, они вернулись усталые и разочарованные к воеводе. Тот с некоторым удивлением поинтересовался причиной их долгого отсутствия и смущения на их лицах; не желая признаваться в допущенной оплошности и волновать воеводу, они постарались уклониться от расспросов.

Обсудив эту тему наедине, они пришли к выводу, что не осталось никакой возможности выяснить, кто их подслушивал, так как они не разглядели его одежды и черт настолько, чтобы узнать их. Поскольку неясно было, как долго он находился у парапета, они были склонны надеяться, что, возможно, он не успел услышать никаких важных обстоятельств истории царевича.

На следующее утро, когда войско покидало Вадислав и Дмитрий готовился сесть на своего коня, какой-то человек в жалких лохмотьях, закутанный в шарф, с бледным и искаженным лицом, вдруг встал перед конем царевича и умоляюще сложил руки. Дмитрий, с сочувствием взирая на несчастного, дал ему несколько флоринов и снова приготовился вскочить на своего нетерпеливого скакуна, но нищий, бросившись на землю, схватил его за пояс, громко рассыпаясь в благодарностях, в то время как его темный и пристальный взгляд был прикован к его лицу. Дмитрий попытался высвободиться из его хватки, но нищий все еще продолжал свои бесполезные и назойливые похвалы. Раздраженный этим противоестественным упорством и видя, что все его товарищи уже готовы ехать и с удивлением наблюдают за странной сценой, Дмитрий резко вырвал пояс из рук нищего, вскочил на коня и присоединился к своим товарищам, которые весело поздравили его с тем, что ему удалось удрать. Внезапно мысль о том, что это был тот же самый человек, что встревожил их с графом прошлой ночью, промелькнула в его голове. Остановив лошадь, он обернулся, чтобы посмотреть, виден ли тот еще, но разглядеть его в толпе, собравшейся посмотреть на отъезд войск, не удалось. Решив, что невозможно отождествить нищего с тем, кто подслушивал их накануне ночью, Дмитрий продолжил свой путь, не делая никаких попыток обнаружить его, но все же испытывая некоторое беспокойство от этих необычайных происшествий. Однако всякое любопытство, все размышления о прошлом вылетели из головы Дмитрия, когда войска приблизились к польскому лагерю. С возвышенного места они увидели огромную равнину, пестревшую шатрами самого разного вида. Королевский штандарт, тяжело развевавшийся в центре лагеря, возвещал о присутствии Сигизмунда. Многочисленные знамена, принадлежавшие воеводам и знати королевства, развевались над их шатрами, а в промежутках между ними сверкали кольчуги воинов и конские чепраки. Множество людей деловито завершали строительство укрепления вокруг лагеря; слышался равномерный стук топоров и грохот других инструментов.

Это была яркая и оживленная сцена, для тех, кто размышлял о том, как скоро она превратится в кровавую картину отчаяния, ее созерцание не было лишено меланхолических эмоций; Дмитрий же наблюдал ее с нескрываемым восхищением. Его переполняло чувство восторженного предвкушения, когда он размышлял о том, что наступит день, когда он тоже будет командовать армиями, когда и он будет воином и монархом. Прибытие войск было встречено армией с величайшей радостью; солдаты смешались, в то время как одна сторона рассказывала о различных успехах кампании, другая передавала новости из дома, от друзей и родных; каждая слушала другую с интересом; каждая прерывала рассказ другой частыми восклицаниями удивления, печали или удовлетворения.

Воевода и дворяне тем временем отправились в королевский шатер, чтобы получить приказ своего государя. Сигизмунд оказал им благосклонный прием, но его изможденный взгляд, морщины усталости на щеках, выражение беспокойства, которое появлялось на его лице, когда он не участвовал непосредственно в разговоре, выдавали тревогу его ума и убеждали подданных, что он боится, что придется пойти на условия, предложенные Густавом, вплоть до полного отказа от всех притязаний на шведскую корону. Этого события втайне желали многие польские дворяне, среди которых был и воевода Сендомирский, но негодование, которое Сигизмунд неизменно выражал при малейшем намеке на это предложения, заставило их умолчать о благоразумной мере, на которую они все же надеялись. Дмитрий, представленный ему воеводой под титулом графа Лукнова, был принят с особенной учтивостью, и энтузиазм, с которым он выражал свою тревогу по поводу общего сражения, вызвал одобрительную улыбку, хотя она быстро сменилась вздохом сожаления. Шведская армия стояла лагерем близ Квидзына[33 - Город близ Вислы, к югу от Гданьска.]