Впрочем, неважно. Нерасстанное (сборник)

– Сажай, – упавшим голосом отвечал я.

Лизавета Романовна приоткрывает глаза, перед ними всё качается, тонет в тумане, сквозь который мы толчками опускаемся.

Но, как счастливо – это обстоятельство не кажется ей странным, она и не ждала, конечно, очнуться бодрой и здоровой.

– Лизавета Романовна, не угодно ли?

О! Каким словом описать впечатление, произведенное ее взором, впервые встретившимся с моими глазами!

Я подаю ей воду в стакане. Разумеется, половина проливается, второю Лизавета Романовна с видимым усилием смачивает платок и вытирает лицо и пальцы. Нежданная участь дорогой водицы!

– Не могу же я водить без навигатора!

Я гляжу в окно – под нами уже близко голая степь. Река, шириною с море, катит свои воды в другое море – совсем уж бескрайнее. Горизонт его блещет на солнце, устье распадается на множество рукавов. Вдалеке лепятся друг к другу, сходятся и расходятся виноградники, засеянные поля, огромные сады, многочисленные хозяйственные постройки, верфи, лесопильни. Вот показалась и каменная гавань, густой лес корабельных мачт.

«Лизавета Романовна, вам лучше будет снова почивать», – хочу я сказать, но вижу, что больная моя, утомлённая процедурой умывания из стакана, в самом деле задремала. И очень вовремя – Омега дотянул до камышовых зарослей мелководья и неуклюже завяз в нём, подняв в воздух столбы воды, ила, порванной зелени, песка, стаи птиц и мошкары.

Надо ли говорить, что наш самолёт был снабжён соответствующими защитами. Внезапная посадка не причинила нам никакого вреда.

Мы выбрались, как могли скорее, чтобы, оборони Бог, не быть застигнутыми рядом с подозрительной конструкцией. Из имеющихся в кабине обивочных тканей и подручных предметов соорудили нечто вроде носилок, уложили на них Лизавету Романовну («ещё маленькое усилие, Лизавета Романовна, мы почти добрались») и побрели к городу, по колено в воде. Скоро мы выбрались из болота на дорогу. По ней тянулась арба с впряжённым мулом. Узкоглазый мальчик, подогнув ноги, сидел на куче арбузов, иногда окликая мула и по-видимому поощряя его идти быстрее. Навстречу скакал верховой, в мундире драгунского солдата.

– Что за беда с вами, добрые люди? Виноват, чина не ведаю, – обратился к нам солдат, остановив коня.

– А! – махнул рукой Омега с видом «лучше и не спрашивай!»

– Экипаж наш упал, а как ехали очень скоро, то и разбился совсем и в болоте потонул. Сестру вот мою повредил, мало не до смерти. Нам бы к лекарю скорее, – отвечал я довольно правдиво.

– А лошадь?

– Лошадь понесла, оступилась и шею переломала – потому и случилось несчастье.

– Эй, малый, стой! – крикнул солдат мальчишке на арбе, – арбузы твои долой! Тут господам пособить нужно.

Мальчишка делал знаки, что не понимает по-русски, но солдат не стал долго церемониться и, накренив жалкий его экипаж, принялся за дело. Мы с Омегой помогали усердно и скоро освободили себе место на арбе.

– До города довезёшь и воротишься за арбузами своими, – ободрял солдат зарёванного мальчишку, – а господа, небось, ещё наградят, – и добавил к нам, – вот нехристь, по нему хоть умри на дороге, нет чтоб раду быть приятельство оказать.

Я вручил плакальщику мелкую монетку. Глазёнки его блеснули, и он сунул её в рот, оскалив при том радостно ярко-белые зубы.

– Айда город ходить!

– Вот бесёнок, живо по-русски спознал, – усмехнулся солдат.

– А какой это город? – спросил я его.

– Нешто не знаешь? Астрахань.

Глава II

Школа

Астрахань лежит около шестидесяти верст от Каспийского моря, на острове Волги, чей главнейший рукав течёт на запад.

Сей город укреплён кирпичною стеною с бойницами и четвероугольными башнями по некоторым расстояниям. Находится там небольшой залив для судов, плавающих по реке и по Каспийскому морю. Одни только россияне имели позволение плавать по морю; персияне и другие окрестные народы одни только рыболовные суда на нём имели.

Дома почти все деревянные. Лес, употребляемый для строения, сплавляется туда по реке. Окрестная страна не иное что как пространная степь. Климат здесь очень жарок, но чрезвычайно здоров. Погода бывает обыкновенно тихая, что и производит множество комаров и мошек, наполняющих страну. Они прогоняются иногда сильным ветром, восстающим с моря. Насекомые рождаются на мелях, по ним нет проезда, по причине множества растущего там камыша.

Во время таянья снегов, Волга наводняет всю пологую землю на великое расстояние, и такое же производит действие, как Нил в Египте. Ил, который она влечёт с собою, столько утучняет земли, что составляющиеся из оного острова, из коих некоторые довольно велики, покрыты все деревьями, и преисполнены наилучшими спаржами.

По реке и прилежащим болотам все породы уток, бекасов, куликов, цапель, гусей и курахтанов вьют свои гнезда. Криком и гомоном насыщают воздух степные птицы: дрофы, стрепета, кроншнепы, куропатки. На дне лесистых оврагов жила бездна тетеревов, водилось всякого зверья великое множество.

Соколы в сей стороне больше, сильнее и лучше всех на свете. Турки и персияне похваляли их и покупали дорогою ценою. Россияне мало их брали из гнёзд, и предпочитали молодым старых, коих приучали они ловить лебедей, гусей, журавлей и цапель. Татары употребляли их для ловли сайгачей и зайцев.

Я сам видал, как тамошний сокол подхватил из воды дикую утку, у которой один только нос было видно. Среди соколов есть такие белые, как голубь. Их ловят самым простым способом – втыкают долгий шест на высоком и светлом месте на речном берегу, и расставляют подле оного сеть, под кою сажают множество мелких птичек.

Каково было мне, свыкнувшемуся с теснотою и духотою искусственного жилья, употреблением только химически обработанных неживых плодов, окунуться в сей едемский сад! Один вид его способен был целить всякого.

Река кипела породистой рыбою. Кроме стерлядей и осетров, коими она весьма изобилует, водится еще в ней рыба похожая на лосося, кое тело очень бело и вкусно; почему она и названа белая рыба. Рыбный торговый ряд дважды в день наполнялся рыбой – утром и вечером, ибо Волга доставляла ее в таком огромном количестве, что часть ее, оставшуюся непроданной, даром отдавали не только всякому неимущему человеку, но и на корм домашним животным. Хлеб, говядина, баранина, всякая живность, и другие съестные припасы продавалиcь весьма дешовой ценою.

По утрам, на зорьке весело кружились в небе, щебетали и пели ласточки и жаворонки, громко били перепела в полях, хрипло ворчали в кустах дергуны. Иногда блеянье дикого барашка неслось с ближнего болота, варакушки с дерзостью передразнивали соловьев – все живое величало пробуждение знойного светила!

Разумеется, хоть я перечислил имена, наполняющих сию страну созданий, узнал их много позднее. Тогда же не умел отличить бекаса от тетерева.

Поблизости находилось множество нефтяных ключей. Нефть полагали некоторым родом земляного масла, цветом она не совсем черна и чрезвычайно удобная к возгоранию. Употребляли её для горения в лампадах, фонарях и лампах; дождь не может её загасить; но запах от неё весьма противен. Я видал очень светлую нефть, бившую как ключевую воду.

Соборная церковь, палаты архиепископская и губернаторская, и губернаторская канцелярия стояли в крепости. Город окружался рвом и тыном. В предместьях жили ремесленники, исключая одну или две улицы, в коих жили татары мухамеданцы, родившиеся в той стороне: они живут весьма опрятно и независимо, в свободном отправлении своей веры, и пользуются многими вольностями. Производят они торговлю с Турцией, с Персией и прочими, и есть из них некоторые весьма богатые.

На улицах своих они держат кофейни, также весьма чистые, в которых подают за очень умеренную плату кофе, редьку и орешки в сахаре, маринованные сливы, финики и артишоки и прочие, кофию приличные, закуски.

В одной такой кофейне свёл я знакомство с монахом капуцинским, Феликсом и очень удачливо – тот будучи учителем в школе при миссии своего ордена, доставил и мне место учителя арифметики, но по незнанию моему латыни, в другой школе – гарнизонной. В этой школе обучались дети солдат и унтер-офицеров с семи до пятнадцати лет кроме письма, чтения, арифметики, еще навигационной науке, инженерному делу и баллистике. Тут же готовили к должности полковых флейтистов, канцеляристов, а наименее способных мальчиков знакомили с ремёслами столяров и кузнецов. Примерные же в прилежании и баллах могли продолжить своё обучение ещё три года и, кроме перечисленных дисциплин, овладеть латынью, немецким и французским языками, начальными знаниями по архитектуре и геодезии.

Между прочим, офицер, что учил мальчиков строю, по примеру программы сухопутного шляхетского корпуса, который сам кончил, предлагал к изучению не только воинские артикулы, но и различные упражнения «для изящного обхождения» вроде балетных приемов. То вызвало насмешки некоторых лиц, утверждавших будто для детей младших чинов и даже из «подлого звания» то излишне. Но офицер придерживался мнения что «производящий разумом и движением изящное, зла не мыслит», и со временем приобрел всеобщую похвалу, так что об усердии его докладывали начальству.

Здание, отведённое под школу, представляло из себя длинное бревенчатое строение в один ярус, стоящее посреди обширного двора. Передняя часть его была совершенно пуста, и земля на ней была плотно утрамбована щебнем. Место это служило к строевым занятиям учеников, коими руководил особливый офицер.

Внутри стены были все выбелены мелом. Кое-где их украшали лубочные картинки в аллегорическом виде представляющие различные науки. В красном углу перед образом теплилась лампада, под большою классною доской лежал, заключенный в деревянные или кожаные кольца (чтобы не пачкать пальцев и платья) мел, а ещё ниже – ящик с розгами – наглядному средству супротив лени и проказливости.

В распоряжении учителей – в младших и средних классах их было двое – один для точных, другой – для всех прочих наук – была небольшая комнатка. По дощатым стенам стояли на полках масляные лампы, кофейник, спиртовой светец в три горелки, несколько учебных пособий, в том числе «Приклады, како пишутся комплименты разные», старые нумера «Петербургских ведомостей», календари, чучело какой-то незнакомой мне лесной птицы (подарок ученика, любителя зоологии?), костяная табакерка, запас сургуча и бумаги и прочие мелочи. Тут же висели в чёрных рамах два не особенно искусных масляных пейзажа, за прибитую к стене кожаную ленту заткнуты были несколько писем, гребешок, линейки, засушенное длинное степное растение в колючих острых лепестках которого застрял сухой же труп большого рогатого жука. Чьи-то карманные часы, великодушно подаренные школе, подвешены были за цепочку на вбитый в стену гвоздь. Сосновый струганый стол с грубо прибитым зелёным сукном и несколько стульев довершали убранство учительского кабинета. Кафельная печь и два медных шандала были, пожалуй, главными его украшениями.

Как я уже говорил, все предметы в школе преподавались двумя учителями. Один прозывался Лаврентием Жильцовым, другим был я, и кроме арифметики должен был изъяснять естествознание. Последнее особенно меня беспокоило, ибо как это обыкновенно бывает в среде городских жителей второй половины 21-го столетия, был сведущ на сей предмет не более младенца. Минералы, роды почвы, всего растущего и бегающего по земле были для меня книгой за семью печатями. Я решил ни под каким видом не обнаружить невежества своего, и исхлопотал себе право начать преподавание естествознания после летних вакаций, то есть с начала октября, надеясь за оставшиеся два месяца прилежными занятиями пополнить свои знания.

Теперь до начала вакаций оставалось две недели. Это обстоятельство, разумеется, не могло не отражаться на настроении учеников. Они, правда, ласкались, что замену их прежнему старику – учителю, ушедшему на покой, часто недомогавшему лихорадкой, найдут не скоро, но как я дал понять, что не стану портить им кондуитный список с отметками о поведении и способностях, и один из предметов – именно естествознание – начну читать с осени, оставались в превосходном расположении духа.

В классе находились мальчики разных возрастов, ибо ученики переходили в следующий класс по мере преуспевания в предмете.

Конечно, я должен был непрестанно приглядываться, приноравливаться, чтобы не сделать какого-нибудь промаха. Потому первые дни, под предлогом желания выяснить уровень учащихся я предлагал им различные задачи из разных пособий, предлагаемых библиотекой. В ней я отыскал прекрасно изданную «Арифметику» Магницкого. Первую страницу книги украшало изображение «храма мудрости». Фигура мудрости помещалась на престоле, круг него стояли колонны с надписями «оптика», «картография», «фортификация» и иными подобными. Руководство швейцарца Эйпера, переведенное на русский язык, «Детский гостинец» наполненный множеством загадок арифметического характера в стихах для «приятного препровождения времени», «Таблицы синусов», «Горизонтальные таблицы» также не обойдены были моим вниманием. Другие учебники писаны были латинским и немецким языками, их я принуждён был отложить.

– Начнём, благословясь, судари мои, – говорил я обыкновенно, передразнивая фонвизинких Кутейкина с Цифиркиным.