Ольма. Стать живым

Тропинка наконец-то вывела их к дальней излучине реки, туда, где она делала очередной крутой поворот. Речка Межа была неширокой и гибкой, и змеилась меж деревьев и полян, извиваясь гибкими петлями и сверкая на солнце отмелями белого песка, время от времени прячась в зарослях кустов и в тенистых чащобах. Так же и здесь, где недалеко от песчаного пологого берега проходила охотничья стёжка, аккурат на широкой солнечной полянке, под пышным кустом рябины стоял добротно сделанный шалаш. «Все так, как и рассказывала Томша, охотники на славу смастерили убежище для калеки, “ – подумал Кондый. Небольшой отрядец из пацанят и арвуя остановился на границе поляны, замерев в тени, каждый из них искал взглядом жителя шалаша, но никак не мог его обнаружить. И только темноволосый Упан повел носом и, дернув длинной челкой, кивнул в сторону прибрежных кустов вербы:

– Вон, он… под нижними ветками хоронится. Духом больно резок, хоть и лежал полдня в воде, – закончил мальчишка.

– Ничего я не хоронюсь, – громко выкрикнул от кустов Ольма. – Чего мне от своих-то хорониться? Ёлусь, арвуй, и остальным всем тоже не хворать. – Хмуро промолвил бывший охотник и, шурша травой, выбрался к шалашу. Ребятишки стояли позади волхва. Ошай как на старого знакомого по-свойски смотрел на Ольму, а Упан склонив лобастую голову к плечу внимательно разглядывал распластанное тело молодого охотника и время от времени втягивал чутким носом воздух.

Извиваясь, что та змея, парень подполз к волхву и, опираясь на по-прежнему крепкие руки, поднялся до уровня колен волхва, вскинул вверх злой взгляд, язвительно спросил:

– Что, мудрый суро, мальцов привел для нравоучительных бесед? Чтоб на меня глядя, уяснили, как поступать не должно на охоте? Лучше б заколол меня тогда Куян, не пластался бы в пыли… Знаю, что был тогда глуп и горяч я, так по уму и потеха. – Горько закончил он.

– Да ты и сейчас не больно разумен и тих. Вона, как зенками сверкаешь… – заметил Кондый. – Что не пришел раньше взглянуть на тебя – отрицать не буду. Только по другой причине. Вон, подкидыша ростил, не отлучиться было. А сейчас пришел глянуть, не сломался ли и твой душевный хребет в отличие от хребта телесного? Пусть силы медленно тебя покидают, но вижу, что дух твой еще силен, хоть и на одной досаде, да злости держится. Но держится… Да… – задумчиво пожевал губами волхв и опустился прямо на траву рядом с Ольмой. – Ребятишки, сходите до воды, гляньте омуты есть поблизости, аль нет, потом скажете, чего округ видели, а сейчас – брысь!

Ошай легконогий тут же, сверкая пятками, припустил к воде. А Упан нехотя отошел в сторону и, не желая покидать взрослых, отошел недалеко. Видимо чуял, что разговор интересный между теми завязывается. Ошай крикнул от воды, призывно махая рукой:

– Эй, Упанка! Айда купаться, пока суро с Ольмой разговоры разговаривать будут! Тут вода теплая и мелко!

На что его темноголовый приятель махнул рукой и ответил:

– Я вчера, вечор мылся, не хочу космы мочить, да и не жарко вроде… Да и речка твоя – ничего особенного, вода водой. – Сорвал травинку и плюхнулся на траву аккурат посредине между кромкой воды и шалашом, у которого уже вполголоса беседовали мужчины, старый, да молодой. Мальчик прислушался и чуткие уши поймали ровно журчащую речь волхва, которой волнуясь внимал и отвечал время от времени увечный охотник.

– Ко мне Томша приходила, – внимательно взглянув на Ольму, сказал Кондый, – просила за тебя, жалела… – снова умолк волхв.

– Что? Что она говорила, суро? – волнуясь вскинулся Ольма. – Она не забыла обо мне, она придет? – с надеждой почти что выкрикнул последнюю фразу парень.

– Не придет. – сказал, как припечатал Кондый. И парень сник. – Но душой просила позаботится о тебе. Это я в ее глазах увидел и забрал ее стыд и тяжелые мысли себе, чтоб зря девица не пропала, разрываясь между предназначением своим и своею же совестью. Сейчас, как птичка в поле с подружками своими порхает, легко ей стало, не тягостно. Потому что забрал я, как уже рек ранее, мысли о тебе, чтоб не печалилась понапрасну и твою душу не мучила своим присутствием. Не ты ее судьба. И она – не твоя. Так предки мне поведали. – Задумавшись, замолчал мудрый суро. Ольма тоже молчал. А дед продолжал. – Но не только это мне предки поведали, но и еще кое что тебя касаемое. Хоть и смутно пока это видно, но судьба твоя крепко сплетена с судьбою вон того черноголового, который сейчас наши речи подслушивает. – Повысил голос волхв, – Нут-ко, малец, шуруй к Ошаю, рано тебе еще знать то, о чем я здесь вещаю!

Обиженно сопя, Упан поднялся и медленно, словно нехотя побрел к воде, где уже давно на отмели дрызгался голышом белобрысый приятель. Волхв же продолжил:

– Как именно вы связаны, и чем, я еще до конца не ведаю. Неясно всё, словно в тумане рисовали ваши судьбы мудрые предки, намекали только, что тут не только ваши судьбы роятся, а еще много других после. Одно могу сказать, буду парня к тебе посылать, не гони его. Он тоже один, как перст. Хоть и живет он со мной и душою ко мне тянется, но не такой он, как все. Так же, как и ты от местных отличаешься. – сказал арвуй. – Спросишь теперь, как же я, мудрый суро, взял к себе младеню зимой, а к лету в пацаненка выкормил… Так, вот, для меня самого это такая же загадка. В первый раз такое вижу, чтоб бессловесное гукало через полгода бегало и речи связные вело. Растет вот, а уж что из него получится, даже и не представляю. Так что, пока я, так, временно его сопровождаю, как и каждого из людей нашего рода… Но то, что вы друг другу поможете – это я точно вижу. Не гони мальчонку, не гони, коль придет.

Ольма задумчиво слушал волхва, не смея вставить ни слова. Непонятная и неожиданная надежда вроде бы забрезжила где-то во мгле будущего, которого, как он считал у него нет. Мазнул взглядом по темноволосой фигурке воспитанника суро. Да только по-прежнему неверие тонкими паучьими лапками продолжало плести кисею, заставляющую блекнуть слова мудрого арвуя. «Ну чем мне эта мелюзга помочь сможет? Да, не… Нет никакой надёжи снова встать на ноги…”, – думалось ему.

Чуткий взгляд Кондыя заметил сомнения и неверие, поселившееся в душе увечного охотника:

– Смотрю на тебя и вижу, что даже увечье твое не научило тебя жизни, пустил в душу подселенца… Плетет паразит сеть крепкую, не пускает твою душу навстречу людям. – Старый суро вздохнул. – Ну, да какие твои годы, вижу, что победишь себя, только тогда, когда покинет твою душу неверие и страх. Доля и Недоля прядут твою судьбу, как им Юман-ава, Мать-земля заказала. Поэтому держись земли, она тебе еще не раз поможет. И о небесах не забывай. Смотри вверх. И оттуда тебе подмога будет, верь в это. – Кондый замолчал, задумчиво пожевал губами, огладил седую бороду крепкими ладонями, резко поднялся, как будто не давили на плечи прожитые годы, и заслонил собою солнышко. Ольма, задрав голову, прищурившись против солнца, видел только темную тень в ореоле белых волос. Из этой тени вдруг ярко блеснули глаза, и волхв продолжил:

– Ты должен помочь Упану, много твоих сил утекло к тому, кого ты невольно в душу пустил. Страх жизни может выпить тебя до донышка. Но если захочешь помочь найденышу и сам спастись, то не теряй оставшихся сил… – И ушёл. Стало тихо. Не слышно стало говора мальчишек. Они тоже куда-то скрылись. Рядом с шалашом Ольма нашел горшок с кашей. «Видимо, суро оставил» – подумал калека и, прямо руками рассеянно стал черпать остывшее варево и задумчиво его пережевывать, наблюдая, как медленно катилось яркосиянное солнышко к окоему неба…

На следующий день, ближе к полудню, к Ольминому шалашу прибежали мальчишки: Ошай, да Упан. Белобрысый суетился, не мог усидеть на месте, постоянно вскакивал и размахивал руками, рассказывая вести из селения. Упан же, наоборот, молчал, и почти не шевелился, слушая многословного приятеля, лишь ковырял пальцами сухую веточку. Вот, словесная река Ошаевых новостей иссякла и тот, вроде, замолчал, но долго в покое не усидев, сорвался в бег, бросив через плечо, что селищенские мальчишки на затоне мальков ловят, и скрылся в прибрежных кустах. Покалеченный охотник ожидал, что и подопечный Кондыя тоже сбежит от него, от такого скучного и малоподвижного калеки. Но тот не шевелился, задумчиво уставившись на прибрежный песок. Вдруг, среди послеполуденной тишины раздалось:

– Охотник, ты волков убивал?

Ольма исподлобья глянул на мальца, и не заметив никакой издевки в прямом, обращенном к нему взгляде, ответил:

– Нет, не бил я волка, все больше уток, да гусей, да зайцев. Силки, клепь, лук, нож. А на крупного зверя, на медведя, меня весной позвали, да не сдюжил я… – повисло неловкое, как казалось увечному, молчание. Но Упан, как ни в чем не бывало продолжал:

– Добро. Научи меня из лука бить. Дед мне ножа не дает, говорит, мал… Да я хочу старому помочь, не хватает нам с ним еды порою. Я расту, а мне старого объедать – стыд.

– Да, как же мне тебя учить? – в сердцах вскрикнул Ольма. – Не измывайся над калекой-то! Я ж пластом лежу, да как ящер пресмыкаюсь, ползая!

– Ничего ты не калека, – упрямо выдал Упан, – Тебе это чудится.

– А тебе, случай, ничего не чудится? – зло оскалившись, спросил мальчишку Ольма.

– Чудится, – ответил тот, с какой-то непонятной злобой сузив глаза и заглядывая будто в самую душу Ольмы. – Чудится, что я с когтями и в шерсти, а други твои острыми палками мамку мою тыкают, а она кричит, просит меня не трогать, да не слышат ее охотнички… – Сухие глаза паренька резанули острей ножа заточенного. И тут же он, как ни в чем не бывало, спокойно проговорил. – Не слушай паука своего, учи меня метать стрелы. – Сурово и по-взрослому поджав губы, закончил настырный пацан.

– Какого паука? -опешил Ольма.

– Того, что в спине твоей гнездо свил и к сердцу подбирается. Того, о котором Кондый тебе говорил, когды мы в первый раз к тебе приходили. Я его вижу и суро его видит, он говорит, что паук-от тебе на ноги и не дает встать.

Ольма в великом изумлении слушал мальца, открыв рот. Будто больший муж вещал устами парнишки, когда тот сдвинув брови, говорил, глядя в самою душу. Потом словно ветерок смахнул суровость с лица мальчишки и тот, широко улыбнувшись, поднял бровки домиком и умоляюще протянул, подражая Ошаю:

– Ну, научи стрелки метать!

Сказать, что Ольма изумился перемене в мальчишке, значило бы ничего не сказать. Глядя в темные бусины мальчишьих глаз, он сам, не веря в то что говорит, глухо выдавил:

– Ладно, научу. Завтра приходи. Сейчас недосуг мне, к реке надо. – И торопливо пополз к воде раздвигая ломкие стебли созревающего разнотравья.

На следующий день Ольма всем своим видом показывал, что никого и не ждет, хотя, глубоко в душе надеялся на то, что кому-то да нужен, пусть даже и в корыстных целях. А у приемыша суро корысть была, так сказал сам Кондый. И, как только запели птицы, он, занимаясь своими делами, нет-нет, да и смотрел на тропинку.

Уже раза два он сползал к воде, поменял траву в шалаше, а мальчишки все не было. Ближе к полудню, когда солнце светлое вскарабкалось на самую верхушку небосклона, трава зашуршала под чьими-то шагами. По звуку было слышно, что это шел совсем другой человек, а не тот, кого ждал Ольма. Среди высоких соцветий Ольма увидел сгорбленную спину женщины и рыжие, будто припорошенные снегом пряди, выбившиеся из-под плата. Женщина подняла голову, вглядываясь в прибрежные кусты, и Ольма узнал мать. Тут и она заметила сына. И будто бы лучиками солнечными разбежались морщинки от ее глаз, когда она встретилась с ним взглядом. Заторопилась, путаясь в подоле, заспешила к сыну. Добежала и тяжко плюхнулась на колени, прямо в траву, пачкая светлое полотно платья в зеленом травяном соке.

– Что же ты, Ольмушка, от матери-то ушел, аль не нравилось, как ухаживаю, как пестую? – тут же запричитала она. – Сынок, милый мой, боялась я оговора Куянового, не приходила раньше, а тут Курашиха на весь бол кричала, что сам суро к тебе ходил-смотрел и грозился на ноги тебя поставить. – Тараторила женщина, суетливо вытаскивая из сумы припасы. – Вот, Ольмушка, маслице, да сыр, вот, яички печеные, лепешки, вот… А в горшке куриная полть томленая. С утра стряпала, чтоб к тебе пойти. Давай, кушай, силушек набирайся, да в дом пойдем, чего ты тут один сидишь, дома всяко веселее, да сытнее…

– Мать! – оборвал ее Ольма. – Не пойду я в селище. Нечего мне там делать. Чтоб надо мной, калечным, малышня насмехалась, а мужики-охотники злословили? Что объедаю тебя? Не пойду. Буду здесь жить, а там уж, как Доля-Недоля нить положит-совьёт, так и будет…

– Да, что ж это ты говоришь! Я переживаю! На глазах-то нет у меня, но материнско сердце все подсказывает, плохо тебе здесь! Материно сердце-то чутко. Вот как материному-то сердцу-то не переживать?! -всплеснула руками рыжая Санда. – Как я свою кровинушку-то брошу?! – порываясь обнять сына, протянула руки мать.

– Да бросили ужо, – буркнул Ольма и Санда осеклась. Вспомнила, как боялась даже за околицу выйти, чтоб не подумали, что носит еду сыну-калеке. Ведь буй говорил еще зимой, что не намерен силы общества на увечного тратить. – Мать, я здесь останусь, – уже спокойно продолжил Ольма, – Мне здесь нужно быть. А ты… Коли хочешь, приходи, гнать не буду. Только буду жить как мужчина, пусть и увечный, но ты мои нечистоты убирать не будешь! – Упрямо тряхнул головой Ольма.

Замолчала потрясенная Санда. «Как же так, – думала она, – неужто в мамкином тепле плохо? Ништо, покочевряжится, а как холода начнут землю морозить, да ветры снега нести, так сам до теплого перта приползет…» А сама, вздохнув тяжко, произнесла:

– Как скажешь, сын, ты один в моей семье нынче мужчина, тебе решать.

Послышалось шуршание травы и нарочито громкий топот и сопение. Около шалаша возник Упан.

– Ёлусь! – поклонился взрослым мальчишка. Незнакомой ему женщине он представился, – я Упан, суро Кондыя внук. – Санда в ответ вежливо кивнула. А Ольма, отчего-то застеснявшись своего малолетнего напророченного суро спасителя, посмотрел на мать и, замявшись, попросил:

– Шла бы ты, мать, опосля приходи. И за еду благодарствую. Приходи, коли надумаешь, но чтоб не в ущерб ни себе, ни обществу.

– Ладно, сынок, твоя правда, пора мне. – Засобиралась женщина. – А тебя хочу попросить, Упан, передай суро, что я заглянуть к нему хочу на днях.

– Хорошо, тетушка, передам. – снова в пояс поклонился мальчик.

Санда медленным шагом, часто останавливаясь, побрела в весь. Ольма проводил взглядом мать и посмотрел на мальчишку:

– Ну, что, пуйка, не раздумал у калеки-неудачника учиться?

Упан опустился на корточки, склонил в раздумье голову к плечу и своими глубоко посаженными темными глазами взглянул на Ольму. Молчание, так не свойственное босоногому детству, в котором по уму еще должен был жить темноголовый воспитанник арвуя, тянулось и тянулось. Ольма, нервничал, шея устала держать вскинутой голову, но упрямому и странному мальчишке уступать не хотелось.