Когда мой папа надевает шляпу

Мои ботинки не такие музыкальные и шустрые, как папины. Поэтому они никогда не могут за ними угнаться.

Скри-и-ип!!! Скри-и-ип!!! Скри-и-ип!!! Мы возвращаемся домой.

– Смазал бы ты их, что ли, – вздыхает мама. – А то с тобой рядом ходить невозможно. Я и крем специальный купила.

– Крем – это для всяких барышень, вроде туфель на шпильках. – Мой папа непреклонен, как скала. – А мои ботинки от него только фальшивить начинают. Тональность у них меняется, понимаешь?

Нет, мама не понимает. Она снимает свои шпильки и идёт готовить нам ужин. Папины ботинки, угомонившись, затихают в углу. Шляпа отдыхает, развалившись на полке. Свитер свернулся калачиком на стуле.

Папа переодевается в растянутые на коленках треники и выцветшую голубую ковбойку. Суёт ноги в самые обыкновенные старые фетровые тапки.

Когда мой папа надевает тапки…

– Ну что? – потирает он довольно руки. – После ужина партейку?

Когда мой папа надевает тапки, мы с ним садимся играть в шахматы. Папа раскладывает на табуретке доску. Я расставляю фигуры. По краям ладьи. Рядом с ними кони с изогнутыми шеями. Потом два слона и ферзь с королём. Впереди – целый ряд воинственных пешек.

– Твой ход, – говорит папа.

И убирает с доски своего ферзя и ладью. Это он так даёт мне фору. Поэтому мы очень часто заканчиваем вничью. Два раза я даже у него выигрывала.

Потом мы с ним вместе смотрим «Спокойной ночи, малыши!». Хоть мама и говорит, что мы совсем уже того… впали в детство.

И папа читает мне на ночь свою любимую книжку – Гайдара или, скажем, про пятнадцатилетнего капитана по имени Дик. И рассказывает свои бесконечные истории: про шляпу, и звёзды, и космические галактики, и много ещё про что.

Больше всего на свете я люблю, когда мой папа надевает тапки…

Как папа не стал лётчиком

– Когда я был маленький… – говорит мой папа.

Папа очень любит так говорить. Мол, когда он был маленький, всё было не так, как теперь. Гораздо лучше всё было в стародавние времена его детства. Речки глубже. Вода в них чище и теплее. Зима белее и морознее. Трава зеленее. Небо голубее. И облака на нём – в сто раз кучерявее. Сахар слаще. Про мороженое и говорить не приходится.

– Ты такого никогда и не пробовала! – смакует воспоминания папа. – С орехами! Всё облито шоколадом! М-м-м! Теперь такого уже не делают.

И докторской колбасы такой не делают. И сгущёнки, которую было принято варить вместе с банкой в большой эмалированной кастрюле. И конфет.

– Были в наше время такие леденцы, – рассказывает папа, – в коробочке. Монпансье назывались. Так вот, мы с ребятами…

Ребят, какие были тогда, теперь уж тоже нигде не сыщешь. Нет таких ребят на всём белом свете. Чтобы так умели дружить. И друг за друга горой. А учиться любили – ужас! В школу бежали наперегонки. Никогда не болели. А если вдруг заболеют, то тут же выздоравливали. Особенно если на носу контрольная.

– На контрольную приходили все, – объясняет папа. – Даже с температурой сорок градусов.

Пропустить физкультуру или лыжный забег для них было хуже самого страшного наказания. А уж читали… запоем! Всё подряд по программе и даже то, что не по программе… в общем, за уши не оторвать!

Да! Папе можно только позавидовать – так хорошо всё было, когда он был маленький.

Только я в это не верю. Вообще. Ну в то, что когда-то мой папа был маленький. На него посмотришь – сразу скажешь, что не может этого быть.

– Ну вот же, гляди!

Папа достаёт из шкафа большую картонную коробку, в которой у нас хранятся семейные фотографии. Вываливает целую кучу на диван.

– Вот же я! Вот! Не узнаёшь?

На фотографии тощий ушастый мальчик сидит на коленках в море. За его спиной стоит дядька в трусах и соломенной шляпе. Он держит мальчика двумя руками за его лопоухие уши и даже слегка оттягивает их в стороны, чтобы они казались ещё больше и красивее. Во всю дядькину грудь нарисован огромный орёл. Одно крыло орла слегка опущено вниз, к дядькиной подмышке. Другое задрано кверху, к самому плечу. Как будто этот орёл вот-вот оттолкнётся лапами, взмахнёт могучими крылами и улетит в голубое бездонное небо.

– Это я, – тычет в мальчика пальцем папа. – Это мой папа. Твой дедушка.

На самом деле фотография размером чуть больше почтовой марки. Вся потрескавшаяся и какая-то жёлтая. Толком разглядеть ничего невозможно. Какой-то мальчик… какие-то уши… полустёртый орёл…

– Ошибка молодости, – объясняет про орла папа. – Отец татуировку сделал… потом всю жизнь жалел…

А по-моему, красиво.

Жалко, что у моего папы такого орла нет. И вообще никаких татуировок. Зато у него есть усы. И лысина в полголовы. Он её ужасно стесняется.

И ещё у папы уши. Большие и слегка заострённые кверху, как у эльфов и всяких прочих гоблинов. Я сравниваю папины уши с ушами на фотографии. Вроде похоже… а может, не совсем…

– Вот ещё, смотри.

Папа протягивает мне следующую фотографию. На ней другой мальчик, но с такими же ушами, как у первого. Он уже не в трусах, а в мышиного цвета школьной форме. Держит в руках модель корабля – то ли фрегата, то ли авианосца. Я в них вообще не разбираюсь, в этих плавучих средствах.

– Когда я был маленький, – объясняет папа, – я мечтал стать моряком.

Про это он тоже любит рассказывать. Как он кем-то мечтал стать. А потом, конечно, не стал. Обстоятельства помешали.

Например, сначала он хотел поступать в морское училище, но передумал.

– А если бы на подводную лодку откомандировали? А? То-то!

Папа очень боится замкнутых пространств. Даже в лифте ездит с опаской.

Потом он чуть не стал космонавтом. Только в космическом корабле пространства не больше, чем в лифте. И папа решил пойти в геологи.

– У геологов такая интересная жизнь! Такие открытые пространства! – захлёбывается от восторга папа. – Они всё время ходят в поле. Ищут там железную руду, нефть, лучистый колчедан.

– В поле же рожь, – удивляюсь я. – И ещё сорняки. При чём тут…

– Ну не знаю, – чешет затылок папа. – У них, наверное, какое-то другое поле…

Геологом он тоже не стал. Потому что его друг Славка Дерябин вдруг решил пойти в артисты.

– А куда мне было деваться? – спрашивает папа. – Пришлось за компанию идти в театральный кружок. Мы ж тогда знаешь как дружили! Не разлей вода!

Папа до сих пор вспоминает какого-то то ли бедного, то ли бледного Йорика. Хотя вообще-то этот Йорик, как оказалось, на самом деле был черепом. И вот мой папа чуть что, сразу хватает со стола сахарницу (настоящего-то черепа у нас нет и отродясь не бывало) и обращается к ней торжественно и печально: «Быть иль не быть, вот в чём вопрос». Они тогда очень Шекспиром увлекались. Целый месяц «Гамлета» репетировали.

А потом Славка кружок бросил, потому что захотел стать лётчиком. Папа решил не отставать.