История Смотрителя Маяка и одного мира

– Может быть, из-за этого она и превратилась в кошку – поняла, что ты всё равно, рано или поздно, станешь охотником? – послышался насмешливый голос. – Может быть, та старая маска – благородного рыцаря – была, на самом деле, слишком хороша для тебя?

Морео резко обернулся, но никого не увидел. Схватив зеркало со стены, он размахнулся и бросил его об пол. Зеркало разлетелось на множество кусочков, которые сияли в последних лучах закатного солнца.

– Ну что ты так переживаешь, успокойся, – посоветовал невидимый доброжелатель. Предусмотрительно невидимый, поскольку, если бы Морео мог увидеть его, он легко перегрыз бы ему горло. – У тебя есть такой шанс – иди к ней, поговори, расскажи, как живёшь теперь. Не многим удаётся проделать такое.

– Да пошёл ты! – закричал Морео, закрывая лицо руками.

– Я хочу как лучше. Всё ради пациентов – такое у меня правило. Хочу, чтобы ты мог ещё раз обнять её. Разве не об этом мечтают все влюблённые? – этот мягкий голос, конечно, принадлежал Грави Эгрото.

Морео даже не смог удивиться, как тому удалось выбраться из-под затопившей его с головой темноты. Кошачий Бог сполз по стене на пол рядом с кроватью и спрятал лицо в руках, сотрясаясь от бесшумных рыданий. Казалось, что на каком-то большом приборе его жизни за ненадобностью выключили звук.

– Забери меня отсюда, куда угодно забери, пожалуйста, – слышалось бормотание Морео.

– Это всего лишь прошлое. Твоё прошлое. Чего ты так боишься? Я не понимаю, – продолжал Эгрото, расхаживая по комнате. От взмахов его плаща разлетались исписанные глупыми стихами листки. – Одна моя пациентка – там, в Доме Радости, который ты так презираешь, – как-то сказала, что любовь – это когда после смерти человека ты живёшь так, будто он жив. Впрочем, я ничего не понимаю в любви. И она, думаю, тоже. Мы ведь все там немного не в себе. Иногда даже очень. Разумеется, тебе там не место. Здоровым, сильным людям, да ещё и таким ловким охотникам в реальнейшем – не место в Доме Радости. Прости, что потащил тебя к нам. Признаю, что это была моя ошибка.

Слова врачевателя всё звучали, постепенно сливаясь с миром, становились уличным шумом, который стих, как только наступила ночь.

Почувствовав тишину, Морео поднял голову и увидел на полу след от луны, большой жёлтой луны, висящей прямо напротив окна. Кошачий Бог поднялся, стирая грязными рукавами слёзы, бегущие по щёкам, отчего на его лице остались чёрные полосы, напоминающие кошачьи усы. Он подошёл к окну и вдохнул свежий тёмный воздух с ярким запахом лунного света. Точно такой же запах был у того воздуха в городском саду, где он бродил, не находя себе места от какого-то необыкновенного чувства, давящего изнутри, как росток дуба на твёрдую оболочку жёлудя. Тогда он совершенно случайно забрёл в реальнейшее. И увёл за собой её. И реальнейшее поглотило их обоих – каждого по-своему. Хотя был шанс, очень маленький шанс, что они могут остаться невредимыми. Но он ничего не смог сделать. «А если она ждёт, когда ты её спасёшь? Или не читал в детстве сказок про драконов и принцесс в заколдованных пещерах и башнях, а, Морео?» – этот голос принадлежал уже не врачевателю. Тот, кажется, ушёл насовсем, оставив Кошачьего Бога в том прошлом, в котором ему настоящему не оставалось никакого места.

Морео лёг на пол под окном, прямо в лужу лунного света, свернулся в клубок и закрыл глаза. Если бы он бы Собачьим Богом, он бы тихо заскулил, но он был Кошачьим Богом, поэтому он только лежал неподвижно, отсчитывая удары своего сердца и мечтая о том, чтобы все девять жизней прошли как можно скорее.

2.2.2Licentia poetica[25 - «Поэтическая вольность» (лат.).]

На Тар-Кахол медленно опускались долгие весенние сумерки, которые удлиняли тени и размывали контуры вечерних городских зарисовок. По улице Весенних Ветров быстро шли двое: статный высокий юноша с длинными светлыми волосами и закутанная в тёмно-синий плащ девушка небольшого роста, лицо которой скрывал широкий капюшон.

– Что ты чувствуешь здесь? – спросил юноша, повернув голову к своей спутнице, так что серебряные колокольчики в его волосах коротко звякнули.

– Я чувствую, как тысячи слов подкарауливают меня в переулках, хватают меня за руки, как нищенки у собора Защитника, я чувствую, как гудит в моей голове огромный колокол, как, несмотря ни на что, прекрасен этот город, сколько здесь цветов, линий, запахов, звуков, которые только и ждут, чтобы я подарила им вечную жизнь, а ещё чувствую досаду на то, что ты отвлекаешь меня.

– Ну прости меня, – обезоруживающе развёл руками Сорел. – Но вообще, я имел в виду не Тар-Кахол.

Кора вздохнула – она ещё помнила себя, когда только начинала свои путешествия в реальнейшем. И удержалась от язвительного замечания.

– Я поняла, – коротко сказала она.

В голове звучали слова, постоянно, на разные голоса, как будто она сбежала из Дома Радости. Так что для того, чтобы слышать за этим шумом внешний мир, ей приходилось прилагать немалые усилия.

– На самом деле, я хотел у тебя кое-что спросить, – сказал Сорел.

«С этого и надо было начинать», – ворчливо подумала Кора, но тут же снова одёрнула себя: невозможно требовать от человека, чтобы он сразу понял все правила.

– Со мной тут на площади недавно познакомился один человек – с виду, обычный горожанин, всё восторгался стихами, расспрашивал, потом мы пошли в таверну, выпили…

– Точнее, он тебя угостил, – многозначительно заметила Кора.

Сорел только улыбнулся.

– Ну, потом мы ещё несколько раз встречались в тавернах, я читал ему стихи, он восторженно слушал. Нет, ну а что такого? – защищаясь, спросил Сорел, заметив взгляд Коры Лапис. – Я считаю, что если человек хочет меня угостить, то не мне ему запрещать. Тем более, что он получает от этого гораздо больше удовольствия, чем я. Можно подумать, у тебя нет поклонников.

Кора неопределённо хмыкнула, но ничего не сказала.

– Но потом я почувствовал что-то, знаешь, какой-то слишком внимательный взгляд, даже когда он пил, то всегда так внимательно слушал, ловил каждое моё слово. А потом так осторожно стал забрасывать камешки: про вечера поэзии, про то, как его привлекает всё тайное, про то, что поэты, как он сказал, больше всех страдают от несовершенства земного мира. В общем, есть у меня подозрение, что он из птичниковых выкормышей.

– Мышей, – задумчиво отозвались Кора.

– Что? – не понял Сорел.

– Ничего. Приводи своего поклонника вечером в дом, там и проверим, что за зверь.

– Ты серьёзно? – удивлённо спросил Сорел.

– Тут только «серьёзно» и можно, я же тебе говорила, – вздохнула Кора, – а сейчас я хочу погулять в одиночестве.

Сорел молча откланялся, оставляя в воздухе мелодичный перезвон колокольчиков.

До вечера Кора бродила по городу, как солнечная тень: она любила гулять по Тар-Кахолу в реальнейшем, поскольку никто её не узнавал. Ближе к вечеру она вышла на улицу Весенних Ветров, свернула в переулок Мастеров и оказалась на площади Морской Стороны, за которой постепенно начиналась «тёмная» часть города, самая удалённая от королевской резиденции и ратуши.

Тар-Кахол, в отличие от большинства столиц, не имел славы криминального города: преступления против горожан совершались достаточно редко, и воспринимались как неприятная случайность. И то, что в «тёмных» кварталах вероятность такой неприятности немного повышалась, составляло знание, подобное тому, что у озера ночью может быть холодно, поэтому стоит захватить плащ. Тем не менее именно в этой части столицы оседало большинство бродяг, мелких воришек, уличных артистов и музыкантов. Здесь была своя атмосфера, ночь почти не разнилась ото дня, в отличие от предсказуемого распорядка «благопристойных» районов, постоянно слышалась музыка, крики, завывания бродячих собак и мяуканье кошек.

И именно в этой части Тар-Кахола был самый знаменитый «поэтикс» – дом для чтения стихов. Он находился в огромном заброшенном недостроенном особняке, который имел дурную славу дома с привидениями, и бродячие поэты успешно этой славой пользовались, как плащом-невидимкой, для своих собраний.

Кора Лапис не спеша подошла к «Поэтиксу». Уже наступили сумерки, и Тёмный город как будто ворочался, вздыхал и расправлял плечи, погружаясь в свою привычную среду. В темноте дом приобретал причудливые очертания, напоминая постоянно меняющее форму чудовище, с которым, по легендам, сражался Защитник.

Кора постучала в едва различимую дверь четырёхстопным дактилем, дверь тут же отворилась, и внутренняя темнота с жадностью поглотила её.

Здание казалось пустым. Но Кора уверенно направилась по крутой лестнице на второй этаж, не глядя переступая пустоту на местах сгнивших ступеней. На втором этаже был большой зал с колоннами, по углам которого, как пауки, прятались тёмные силуэты. Длинные трубы масляных ламп на стенах не могли вытеснить всю темноту, гости которой заходили в особняк без стука. «Рад видеть Вас, принцесса», – прошептал кто-то Коре. Она вздрогнула, узнавая голос своего главного партнёра и противника здесь. «Приберегите слова для поединка, Айл-мастер», – шепнула Кора в темноту и направилась на поиски Сорела. В середине зала она замерла на секунду и двинулась в сторону едва слышного звона колокольчиков. Сорел, необычно напряжённый, стоял в углу, вместе с незнакомым Коре человеком. Из-под тени капюшона можно было разглядеть только аккуратные усы и тонкие губы, сжатые чуть более плотно, как будто удерживающие неуместную насмешливую улыбку.

– Кора, познакомься, это лори Нимеон, из Дальней стороны. Он услышал твои стихи на площади и был поражён, сказал, что это лучшее, что он слышал в столице.

Вежливая улыбка.

– Кора Лапис, – кивнул Кора.

Вторая вежливая улыбка. Сорел многозначительно уставился на Кору, но это было излишне: она и так прекрасно поняла, что это тот самый человек, который вызвал его подозрение. Теперь Кора точно видела, что подозрения оправдались: в реальнейшем было очевидно, что этот человек пришёл не слушать стихи. С отвращением она чувствовала, что он вообще не любит стихи. Точнее, ему всё равно. Значит, он явно пришёл что-то разнюхать, использовать их. Но он за это поплатится. Теперь уже Коре пришлось скрывать хищную улыбку, чтобы не вспугнуть дичь раньше времени.

– Сорел, первый поединок твой? – спросила Кора, и тут же выражение лица её приятеля стало серьёзным, черты лица заострились: Кора знала, что Сорел изо всех сил прячет от неё свой страх.

По традиции новички выступали первыми. Противником Сорела был насмешливый Квиррел, по прозвищу «шут». Он мог бы легко стать шутом при дворе самого взыскательного короля – настолько тонкими и изысканно-ядовитыми были его шутки, – но развлекал обычно только толпу городских босяков. Если бы в реальнейшем можно было бы шутить всерьёз, никто не сравнился бы с Квиррелом, но в поэзии он был новичком. Впрочем, это всё равно был очень сильный противник. «Удачи», – шепнула Кора и ободряюще улыбнулась Сорелу, когда его вызвали на арену, а зрители притихли в ожидании первой крови. Сорел, всегда такой самоуверенный и даже заносчивый, выглядел, как испуганный ребёнок.

– Поединок, тари? – спросил лори Нимеон. – Поэтическое состязание, в котором зрители решают, кто победит? Я прошу прощения, что задаю такие вопросы, тари, я первый раз в столице – человек, можно сказать, дикий, – тут он улыбнулся такой изящной улыбкой, что Кора поняла: по крайней мере титул этого шпиона настоящий. Что же, тем приятнее будет проучить его.

– Вы правы, лори, всё так и есть, – вежливо улыбнулась Кора.

И она даже не солгала, чего в реальнейшем не позволялось: со стороны человека в реальности всё должно было выглядеть именно так.

Затем она подошла чуть ближе и стала с беспокойством вглядываться в центр зала, поскольку настоящие правила поединков были далеки от того, что представлял себе лори Нимеон. Впрочем, как таковых правил почти не было, кроме правила о том, что победитель поединка вызывает любого из присутствующим на следующий поединок, а выбранный не может отказаться. Поэтому случайных людей здесь не было. Также по неписаному правилу поэты выбирали поэтов, но слушатели здесь тоже были сильнейшие – другие не выдерживали. В остальном действовали правила реальнейшего. А сочинять стихи в реальнейшем было почти невозможно, поскольку требовалось верить в каждое своё слово, в каждую запятую, иначе ни одно слово просто не могло прозвучать. А верить – означало быстро и крепко пришивать каждое слово к тонкой ткани настоящего, и в этом занятии часто было не до красоты слога, так желанной поэтам. Но если ты не мог ничего сказать в реальнейшем, то в реальном не мог зваться поэтом, как бы изящны и точны не были твои рифмы.

Каждый поединок заканчивался непредсказуемо: проигравший мог вообще исчезнуть, измениться настолько, что его не узнают даже друзья, сойти с ума (то есть то, что так называли в реальном), могло случиться вообще что угодно – и зрители-слушатели тоже рисковали. Но в этом и был азарт.