Хронополис

– Голкипер, – уверенно ставит Колчак диагноз его хватательному рефлексу. (Олег Кошевой действительно серьёзно увлекался футболом, в музее хранится его мяч, настоящий кстати – дорогая игрушка для подростка по тем временам.) – Уронить плод не бойтесь, он не повредится.

Один из мальчишек – типичный отличник очкарик – втихомолку фыркает, Колчак мигом его спрашивает:

– Знаешь что это такое? – Тот кивает, Колчак заговорщицки прикладывает палец к губам, мол вместе будем учить кокосы разделывать и есть, и оба переглянулись как завзятые единомышленники.

Олег польщенно задирает и без того курносый нос, старательно пилит черенок у ореха и комментирует:

– Ой какие толстые… Как бы не исщербить ножичек… – за ним с откровенной завистью наблюдает кудрявый Сережка, небравший в подол рубахи охапку манго – невероятным и просто травматическим способом вывернув шею на сто восемьдесят градусов, сущий филин. Всевидящий Колчак – набирая ещё что-то на браслете:

– Сергей Гаврилович, доктор просил вам передать, что будет очень огорчён, если вы испортите его работу по ремонту ваших шейных позвонков…

Девчонка в причёске грозно ахает, стукнув кулачком Колчака по колену (просто он сидит очень удобно) и другим кулачком со звуком "Ууууу!!" – грозит позвоночновладельцу.

Колчак не упускает случая сделать вид, что он смертельно ранен и добивается своего: девушка с причёской его гладит по пострадавшему месту. Уникально, но Сережка ничуть не ревнует: он хозяйственно закусывает наполненный плодами подол рубахи, берет обеими руками себя за уши и с гримасами и голосовой (сквозь зубы) имитацией громкого скрипа медленно возвращает голову в нормальное положение:

– Взззззз… хрям! – припечатывает себе ладонью по макушке, а другой рукой, приставленной ребром к носу, проверяет симметрию – словно кокарду на фуражке. При этом в лукаво прищуренных глазах его появляется очаровательная картина: сидит в виде исключения одетый не в платье, а в хирургическую зеленую пижамку (на голове вышитая дубовыми листьями царская диадема) Александр Македонский с ногами в компьютерном кресле, непонятно как уместился (поза подчёркнуто дамская), с бешеной скоростью лупит пальцами по виртуальным окнам (все пианисты сдохли от зависти) косится куда-то в сторону, хотя явно против желания туда смотреть, просто не может удержаться, и изнеможённо фыркает от смеха. В стороне на черти какой мебели, то ли кровать, то ли приставка к космическому кораблю, со вкусом устраивается поспать Сережка: взбивает и перекладывает подушки, задумчиво созерцает полученную композицию, переделывает сначала… Вводит в композицию изящно выложенное одеяло – голубенькое и в цветочек, в пододеяльнике с кружевами. Укладывается на бок, сложив под щекой ладошки. Благонравно прикрывает глазки. Подскакивает как укушенный за пятку. Озабоченно чешет кудри, старательно зачёсывая их дыбом. Снова перекладывает подушки. Укладывается на четвереньках, страстно обняв подушки, засунув под них голову и оттопырив пятую точку.

Замирает так на минуточку – задницей к Александру. Тот мимолетно глянул, покрутил головой – и снова уткнулся в виртуальность. Сережка вынимает голову из-под подушек и вздыхает:

– Напрасно ждал… Все приходится самому… – поддаёт себе по мягкому месту, подкинув высоко вверх заднюю часть тела вместе с ногами, и добавляет ещё автоподзатыльник.

Александр – мягко:

– Эма, курос калон (прекрасный мальчик), знал бы ты, как в мое время об этом упражнении презрительно говорили: встал скамеечкой. Не делай такого больше, сладкий мой пряничек, не клади камень мне на печень.

Сережка, уже примерившийся показательно крутить себе ухо, с детским любопытством:

– А, это рабов и прочих угнетенных трудящихся капиталисты с помещиками… то есть эти… герцоги и графы… то есть… кто там в древней Греции был… – чешет затылок – просто богатые в общем… скамейками обзывали? – проникновенно: – Товарищ царь Александр Филиппович! Ну я ж разве не понимаю, что вам неприятно вспоминать проклятое прошлое. Ну простите меня, дурного! – рожа – Арлекин по сравнению с ним Пьеро. – Хотите – врежьте мне от всего вашего большого доброго сердца… – эти речи можно счесть утонченным издевательством, если б не сопутствующая им совершенно ослепительная искренняя улыбка до затылка в сочетании с подмигиванием обеими глазами со скоростью пулемета. Александр принимает приглашение и смеётся к полному удовольствию Сережки, который наконец укладывается с видом хорошо исполненного долга на спину, натягивает одеяло… и вдруг серьёзно и тихо спрашивает:

– Что значило в ваше время "скамеечкой", доктор? Выскажитесь, пожалуйста. Не мучьтесь… я же вижу, я глядючий.

Александр одобрительно поднимает брови и тут же с напускной суровостью сдвигает:

– Мал ещё такие вещи слушать, до эфеба не дорос!

– До чего-чего…? – молниеносно вцепляется неутомимый Сережка в ключевое слово – До чего я не дорос, Александр Филиппович?

Александр – с секундным колебанием:

– Восемнадцати тебе ещё нет… высокородный и высокочтимый. Это перевод твоего имени, Сергей.

– Высокородный… – хмыкает неожиданно польщенный и смущенный тем, что польщен Сережка – Восемнадцати… – соображает вслух, уморительно морща нос – скамеечкой… – и внезапно охнув, вскидывается, приподнимаясь на локтях – Ах, такую мать чечеточкой!.. – вырывается у него во весь голос – От же погань… – морщится он гадливо, глядя на Александра с громадным сочувствием, и выглядит это неописуемо, потому что лежащий на операционном столе юный пациент внезапно начинает казаться старше и самое главное – гораздо сильнее своего врача – Ух, почесал бы я кулаки об тех, кто на тебя, товарищ доктор, облизывался… – произносит Сергей негромко – и как-то сомневаться не приходится: почешет, потому что дотянется. Придумает, как.

Александр – с трудом подобрав челюсть (державная привычка сохранять лицо в любых ситуациях разлетелась вдребезги), резво наклоняется и сгребает Серёжку в объятия:

– Мальчик мой золотой… спасибо тебе, – целуя в обе щеки. Мигом снова превратившийся в ребёнка Сережка – жмурясь на манер кота, которого натыкали мордой в сметану – вкусно, но мало:

– Доктор… А доктор?..

Александр, прищурясь – почуял что будет дальше:

– Да, медовенький?

Сережка с хитрющей мордахой:

– Доктор, можно мне… я знаю что во время операции есть нельзя, но одну мааааленькую конфетку? Я даже грызть не буду! Хотя голодный прямо как собака. Не, как три собаки, не, как три волка, вот. Доктор.?

Александр – рассмеявшись с нескрываемым удовольствием:

– Признался наконец, слава те, батюшка Дий, Повелитель Ясного Неба! Я жду, жду, когда же он сказать решится… Да кушай, миленький, сколько душе угодно! Вон в изголовье стола панель – заказывай. – и сам тянется к панели: – Ты что любишь? Или хочешь я тебя накормлю по своему?!

У Сережки на лбу метровыми буквами написано, что он очень даже не прочь пообедать за царским столом. На панели появляются:

Тегонитес, этакий закусочный торт: стопка толстых блинов из кислого овсяного теста, переложенных всевозможными и с нашей точки зрения плохо сочетающимися начинками – маринованные маленькие осьминоги, мидии, ломтики отварной осетрины со свежими огурцами, тушёная гусятина в меду, рубленая печенка с печёными яблоками, медовые орехи с засахаренными апельсинами и моченными сливами, этаж за этажом… древние греки начинали обед со сладкого, а заканчивали морепродуктами, поэтому осьминоги с моллюсками в самом низу архитектуры.

Аллас – горячая варёная колбаса из бараньего желудка, фаршированного кровью, рубленой печенью, языком и сердцем, на блюде с зеленью, резаная внушительными ломтями, с гарниром из печёной фасоли с луком и морковью, окружённая пшеничными лепешками, на каждой – внушительная горка тзадзики, творога, размятого с мелко крошенным чесноком, огурцом и приправленного мятой.

Креокакавос – обжаренная на вертеле свинина под кисло-сладким соусом, с гороховой кашей.

Саламис – филе морской рыбы, тушеное в белом вине со сладким перцем. Цепанис – что-то вроде нашего пирожного картошка, только не из сухарей, а из тертых в муку орехов, на финиковом сиропе и вине… Существенное примечание: каждый цепан значительно больше кулака. Имеются и фруктовые цепанис – из рубленых фиников, инжира, изюма, с добавлением лимонной цедры и рубленого миндаля.

И верх эллинистической изысканности: фруктовые фреши со снегом, половина сока с мякотью, половина снега с сиропом, лакомство вполне в духе начала двадцать первого века, а на деле прохладительный напиток древнеперсидских царей, когда-то очень пришедшийся по вкусу Александру Македонскому!

Сережкино подвижное лицо при виде этой античной гастрономии принимает карикатурно обреченное и гордое выражение, он трагически шепчет:

– Все поем и лопну… – и решительно сгребает с торта сразу два верхних блина. Что-то похожеее на мелкие креветки или орешки в меду, на самом деле это не креветки, а до хруста прожареные с мёдом брюшки саранчи, рассыпаются по одеялу, он их ловко подбирает и с зажмуренными глазами, постанывая от наслаждения, работает челюстями. Александр в духе Юлия Цезаря пристраивается на него матерински любоваться, одновременно работая с виртуальными окнами, но Сережка с полным ртом (как он ухитряется разом жевать, причём жуёт у него все: мигом вспотевший короткий носик, шевелящиеся в такт девчоночьи маленькие ушки и подпрыгивающий роскошный волнистый чуб цвета тёмного каштана, вполне отчетливо говорить, словно и не жуёт, да ещё во время разговора со вкусом облизывать пальцы, запихивая их в рот целиком, покрыто мраком ужасной тайны) заявляет безапелляционно:

– Доктор! Покажите-ка мне, будьте добренький, как тут заказывают борщ! И хорошо бы, чтоб как у мамы, потому что моя мама по борщу инженер. – Александр вопросительно поднимает бровь – И вы, доктор, обязательно сейчас покушаете маминого борща! – Сережка говорит это умильно просительно и властительно непреклонно одновременно, и сам способный на такие наполеоновски оксюморонные интонации Македонянин такое вполне оценивает, беспрекословно прихлопывает на лоб Серёжке парную мнемофлешку (тот немедленно подмигивает и корчит рожу, изображая с помощью чистейших пальцев чертёнка с рожками) и, сверяясь с их переливами, набирает команду для синтезатора. Панель по всем правилам, на вышитом полотенце, выдаёт расписную украинскую миску с расписной русской ложкой: малиновое борщевое море и сметанный айсберг, облако пара, от которого у Александра невольно дрогнули ноздри. Сережка при виде и запахе борща по детски горестно поднимает брови домиком, беззвучно шевелит дрожащими губами:

– Мама… – и берет себя в руки прежде чем увидел это Александр, расплывается в великолепной улыбке, тараторя ласково и настойчиво: – Непременно покушаете! Думаете если я недавно проснулся, я не понимаю что вы от меня давно не отходите? Я же целенький стал и не болит ничего. Не старайтесь, пожалуйста, заставить меня забыть мою смерть, я не маленький, по ночам реветь не буду.

Уже взявшийся хлебать борщ (кстати с большим аппетитом, явно проголодаться успел) Александр просто выронил ложку, хорошо не в еду, а то были бы всюду брызги красивого малинового цвета:

– Курос калон… дитя мое. Ты чувствуешь психотехнику?

Сережка задумчиво наматывает на пальцы, как на бигуди, и без того вьющиеся волосы:

– Технику я вообще люблю. Всякую. А что вы из моей памяти хотите повытаскивать кой-чего, просто слышу. И вытащить не дам, уж не обессудьте…

Александр, все ещё обалдевая:

– Бааатюшка Дий… психир, да ещё какой силы… – деловито: – Сергей, ты не хотел бы стать медиком…? Как я?

Сережка – отчаянно почёсывая в затылке, но при этом не забывая напихиваться всем что под руку попадается:

– Кто-кто я… ага, понял, в этом вашем прошлом-будущем доктора вроде гипнотизеров. О! Я тоже, стало быть? Со способностями? Законно… хочу научиться! А ещё кем мне можно стать? Это очень, очень правильный рай, товарищ доктор. Настоящий советский… – хитрованисто смотрит на справившегося с удивлением и с удовольствием поедающего борщ Александра и поясняет:

– Рай, в котором надо не молиться, а работать! Александр Филиппович, вы будьте покойны. Все сделаю чики-пуки… ой, простите, как надо!