Жани, mon amour

Из его жизни вдруг, внезапно и резко исчезли те, кому он был так дорог, и кто был дорог ему, кто и составлял весь его маленький прекрасный и добрый мир, а взамен он получил пару чужих непонятных взрослых, каких-то тетю и дядю, которые, к тому же, всем своим недовольным видом показывали, что здесь ему совершенно не рады.

***

Януш Корчак когда-то писал: "Жизнь ребенка – не рай, а драма". И это, если говорить о любом ребенке вообще. Если же речь идёт о семье, где дитя воспринимается как досадная помеха, эта драма приобретает масштабы катастрофы.

А если ещё умножить это на то, что мы говорим о ребенке особенном, необычном, от природы способном тонко и глубоко чувствовать, творческом, и нуждающемся в любви как в воздухе и хлебе, для него такая жизнь – личный ад на земле.

Плакать было бесполезно. В идеале, ему вообще лучше было бы не издавать никаких звуков и лишний раз не попадаться на глаза. Но, если он всё-таки пытался выразить свой страх и отчаяние в слезах и крике, меры против этого принимались незамедлительно и были просты. Мать молча закидывала его в ванную, запирала дверь снаружи и выключала свет. Электричество, знаете ли, денег стоит. После чего, они с отцом уходили – куда угодно, в гости, в кино, просто погулять, никак не собираясь ещё трепать себе нервы выслушиванием надоевших воплей.

Отсутствовать они могли много часов. А он – рыдать и скрестись в дверь сколько угодно.

В полной темноте.

В темноте, которую его яркое воображение населяло немыслимыми чудовищами.

До тех пор, пока не отключался, и это был скорее обморок, чем сон.

Нет, наверное, ничего страшнее для человека, не зависимо от возраста, когда с ним происходит нечто невыносимое, а он не понимает, почему и, главное, за что. Отсюда все попытки людей как-то объяснить, рационализировать, привести в систему – религиозную, мистическую, политическую, любую! – всё то негативное, что случается в их жизни. Болезни и утраты нам посылаются в наказание за грехи. Мы живем в нищете, и на каждом шагу сталкиваемся с невезением – это карма. На нас обрушивается шквал социальных катаклизмов, против которых мы бессильны – наверное, в правительстве лучше знают, сейчас так надо, придется пока потерпеть, потом, конечно, будет лучше. И так далее.

Ребенок тоже, в ситуации полного непонимания, за что и почему с ним обращаются так жестоко, старается уцепиться хоть за что-нибудь, иначе рассудок может просто не выдержать. Чаще всего, детям свойственно принимать вину на себя. Родители развелись – это я виноват, я был плохим, поэтому папа ушел. Мама кричит потому, что я ее расстроил, я не знаю, чем, но точно знаю, что проблема во мне.

А еще, чтобы адаптироваться к несправедливому миру, особо чувствительные дети научаются получать удовольствие от того, что с ними творят взрослые. Иначе просто не выжить. Это мощная защита нашего психического – трансформировать душевную боль в ее противоположность за счет выброса в кровь эндорфинов в ответ на унижение, запугивание, оскорбления. Так формируется психический мазохизм.

В исключительных случаях же, происходит следующее. Если человека долго бить, у него наступает болевой шок, когда чувствительность просто полностью притупляется и исчезает. То же самое происходит и с душой: она разучивается реагировать на бесконечную боль, рецепторы нашего психического, если можно так выразиться, просто отмирают.

И, чаще всего, такой исход возможен именно для наиболее тонко, от природы, чувствующих детей. Для тех, кто рожден быть самым глубоким эмпатом, самым сострадательным, вплоть до самопожертвования во имя другого, потому что такие дети способны ощущать чужое страдание как свое собственное. Это они очеловечивают, «оживляют неживое», это те, кто не способен откусить голову шоколадному зайцу и никогда не станет выковыривать глаза плюшевому медведю, вспарывать живот игрушечной обезьянке, чтобы посмотреть, что там внутри. Тем более, не раздавят гусеницу, переползающую через тропинку, а будут завороженно наблюдать за ней или, что еще более вероятно, помогут этому бессмысленному существу поскорее перебраться на другую сторону, из страха, что кто-то может случайно ее не заметить и наступить. Я знала одного мальчика, который начинал тихо плакать при виде того, как машина переехала… бумажный пакет! Секунду назад пакет весело прыгал по дороге, кувыркался, подгоняемый ветром, и вот он уже лежит, потерявший форму, сплющенный и грязный, пакетик убили, его жалко.

Это они, становясь старше, могут сутками рыдать над историей Козетты, буквально до заикания, повышения температуры и потери сна, а мультфильмы типа «Мамы для мамонтенка» или «Варежки» наносят им неизживаемую психическую травму на всю жизнь.

Эти дети буквально сотканы из любви и света. Они обладают исключительной способностью ощущать красоту – и создавать ее. Вырастая, при правильном воспитании, именно такие люди способны достичь величайших вершин в искусстве и становятся величайшими же гуманистами, деятелями культуры в самом высшем смысле, культуры как постулирования безусловной ценности жизни (любой жизни, кстати, а не только представителей нашего биологического вида).

Но их психическое – как натянутая струна, и нет ничего проще, чем эту струну оборвать. Сравнивая их с массой обычных людей, я бы сказала, что разница между одними и другими – как между дубовой бочкой и хрустальным сосудом.

А теперь мы возвращаемся к тому, с чего начали. К такому вот ребенку, оказавшемуся в атмосфере не то что нелюбви, а откровенного неприятия. Кажется, сам факт его существования ничего, кроме раздражения, у родителей не вызывал. Отцу было просто все равно. Матери, в целом, тоже. Но, поскольку, хочешь не хочешь, но женщине в семье поневоле приходится заниматься детьми, нравится ей это или нет, то и она несла свой крест как могла, как умела.

Получалось примерно так. Если мальчишка, а маленькие дети далеко не всегда способны идеально координировать свои движения, случайно что-то проливал на стол – чай, молоко, суп, – она молча хватала его за волосы на затылке и вытирала скатерть его лицом, а что осталось, заставляла слизывать. Если, по ее мнению, он совершал еще какой-то промах – била, причем, без особой какой-то злости, также безразлично и отстраненно, механически, как делала и все остальное, так или иначе имевшее отношение к сыну, а оттого, еще более страшно.

Отец тоже бил. Но иначе. Его взрывной характер мог выражаться в коротких вспышках ярости, так что, взявшись за «воспитание», он не особо рассчитывал свои силы.

В этих случаях, мать просто молча наблюдала за происходящим, подпирая плечом косяк двери, и лишь время от времени тихо говорила; «Юра, остановись, ты же убьешь его, и тебя посадят».

Но, все же, примитивное физическое рукоприкладство не было совсем уж нормой. Это были вполне нормальные, обычные, образованные люди, инженер-строитель и бухгалтер-экономист, не примитивные изверги, и, конечно, имевшие представление о социальных приличиях. Зато, по части язвительных, унижающих реплик и действий никто особо не стеснялся вообще.

Тем более, что, как ни странно, этот ненужный мальчик еще и мочил постель до четырнадцати лет, доставляя дополнительные неудобства.

На самом деле, удивительно другое.

Как вообще ему удалось сохранить нормальную психику, не превратиться, например, в аутиста и не выдать такую соматику, вылечить которую было бы просто невозможно.

Что касается истории с темной ванной… К этому мальчик приспособился так. Он убедил себя, что в любом помещении в темноте все остается точно таким же, как и при свете. И теперь, в очередной раз оказавшись запертым там, просто ложился на пол, сворачивался клубком в позе эмбриона и старался заснуть.

Когда спишь – не боишься и не страдаешь.

Я намеренно пишу об этом так сухо и без каких-либо душераздирающих подробностей, потому что Жани и сам в подробности не вдавался. Ему было мучительно тяжело рассказывать о своем детстве. Одной из мощных защит он выбрал для себя мифотворчество, альтернативную личную историю – о парижской бабушке, жизни во Франции, о прекрасных любящих папе и маме, которые гордились им и поддерживали всегда и во всем. Свое имя, данное ему родителями, он не признавал, и, даже когда мы уже жили с ним бок о бок изо дня в день, не называл его, и я обращалась к нему только – Жан, Жаник.

Истинную картину он раскрывал очень постепенно, сначала отрывочно, тут же заставляя себя замолчать, потом, со временем, стал более откровенным. Помню, как его рассказ просто вывернул мне душу. Это было ночью. Жан сидел за компьютером, мы что-то смотрели, что-то обсуждали, кажется, это было интервью для очередного издания. Я сказала: «Вот ведь, здорово, что тебя так развивали, отдавали и в музыкалку, и в театральные кружки…» Он, не оборачиваясь, ответил: «На самом деле, нет. Я никогда не учился ни в какой музыкалке, хотя учителя в школе говорили матери, что мне обязательно надо туда пойти. Но ей, как всегда, оказалось все равно».

Вот тогда впервые он рассказал правду. Без истерики, спокойно и ровно, как о чем-то почти обыденном.

Рассказал и о том, что его отдушиной были утренники в детском саду, где он неизменно выступал в главных ролях. О том, как устраивал маленькие представления где и как только мог, во дворе, на детских площадках, всегда собирая вокруг себя множество зрителей, детей и взрослых.

И – о том, как у него появился воображаемый друг, вернее, подруга, а еще точнее, сестра. Он представлял себе, что она есть, глядя на себя в зеркало.

Нет, тогда Жани еще не переодевался в женское. Это произойдет позже.

Потому что сначала произойдет другое.

В переходном возрасте, когда вчерашние мальчишки вдруг, за одно лето, вырастают и становятся юношами, Жан тоже начал меняться. Но – совсем иначе, чем другие, и это было слишком заметно. Он становился… девушкой. Не в смысле нарушения гормонального фона, просто черты его лица приобретали особую мягкость, абрис губ – особую, женственную прихотливость, движения стали более плавными, а вот необходимости пользоваться бритвой не было ив помине почти до двадцати пяти лет. Да и голос тоже невозможно было определить как мужской. Впрочем, и как женский тоже, Жани для себя определял его – электронный, бесполый. Таких музыкальных терминов, как баритональный тенор, он, разумеется, не знал, и не мог сознавать, что подобный голос для человека, решись тот посвятить себя певческой карьере, – уникальный и редкий дар. Для Жана, вкупе со всем остальным, он был, наоборот, проклятием.

Его необычная внешность стала привлекать внимание даже совершенно посторонних людей на улицах, в метро. Где бы он ни появлялся, на него неизменно оборачивались, перешептывались за спиной. Идеальный слух Жани четко улавливал сдержанные смешки и реплики, которыми между собой перебрасывались прохожие: «Это что, парень или девка?» – «Это оно!»

Он ощущал себя каким-то нелепым экзотическим существом, и это было мучением.

Позже, в своей уже взрослой жизни, Жан блистал на сцене – но не любил просто так выходить на улицу и всячески этого избегал. По крайней мере, днем. Каждый поход в магазин, поездка в метро были для него испытанием. И да, я тоже видела, что даже в самой обычной мужской одежде он постоянно притягивает к себе любопытные взгляды, иногда мимолетные, порой же это было долгим, пристальным и бесцеремонным разглядыванием.

Так что, гуляли мы, в основном, по ночам, как вампиры, избегающие дневного света, и без крайней необходимости никаких совместных вылазок в другое время не совершали практически никогда.

Но и это было еще не всё.

На «неправильное», «не в ту сторону» изменение его внешности родители отреагировали как на очередной плевок в душу. Отец, приземистый, крепко сбитый, настоящий правильный уральский мужик, был крайне возмущен тем, что его сын стал похож на девчонку, «дамочку», как он постоянно презрительно выплевывал. Привычка же свое раздражение выплескивать в физической форме и тут никуда не делась, так что любая попытка Жана как-то словесно себя защитить, резко ответить на прямое оскорбление и язвительные насмешки, неизменно заканчивалась встречей с пудовыми отцовскими кулаками, сломанным носом, полетом с лестницы… Что мог этому противопоставить худенький до прозрачности хрупкий парнишка с узкими кистями и тонкими пальцами?.. Даже в 17 лет, при росте почти сто восемьдесят сантиметров, он весил всего сорок пять килограммов…

Правда, бог услышал молитвы родителей, и у них появился второй сын, младше Жана на четырнадцать лет. Наконец-то желанный, запланированный и – с самого начала – любимый. Хотя, и здесь есть вопросы… Вырастив одного, по их мнению, «урода» с абсолютно не мужскими не только внешностью, но также интересами и увлечениями (где это видано, чтобы парень мечтал скакать по сцене и песенки петь вместо того, чтобы посвятить себя настоящему делу, да хоть шофером или строителем стать!), они решили, что пришло время проделать серьезную работу над ошибками.

Для младшего – всё, что только можно пожелать, но только не мишки-куклы-дурацкие наборы юного фокусника, хватит с них уже фокусов!

Младшего сына, в своей отчаянной жажде вырастить собственный образ и подобие, за которого перед людьми не стыдно будет, отец, выходя с ним на прогулку, даже вывозил в сидячей коляске поближе к дороге, чтобы парень мог сколько угодно любоваться на машины, и плевать на то, что у мелкого все лицо оказывалось в грязи и копоти, так что выражение «дышать свежим воздухом» тут как-то не очень подходило. Цель оправдывает средства!

А едва младший начал подрастать, родители вообще решили, что имеет смысл оградить его от «тлетворного влияния» старшего брата, чтобы дурной пример не оказался заразителен. Сделать это, проживая в одной квартире, было не просто, но они справились, внушив младшему сыну, что тот, второй, – всего лишь «сосед», и общаться с ним или заходить к нему в комнату не нужно.

Вот что пишет по этому поводу Зинаида С., женщина, которая тесно общалась с Жаном с его четырнадцати лет – и до своего отъезда из страны в 1992 году: «Я видела записи его выступлений, но на концертах не могла быть, мы все эти годы достаточно тесно общались, я в курсе всех его сценический побед, он считал меня объективным критиком, советовался…

У него было много комплексов, но причина всему – нелюбимый ребёнок, это хуже, чем сирота. Он потому и не смог создать свою семью, у него её никогда не было: родители тоже жили друг с другом как соседи. Он не знал, как надо, но очень этого хотел. Я пыталась вырвать его из этого, даже из страны, подальше от родственников, не получилось, из-за родственников. (Имеется в виду то, что Зинаида хотела, уезжая, увезти Жани с собой. У него могла быть совсем другая жизнь, другая судьба… Но – и здесь родители не позволили ему ничего изменить, так как на тот момент они добивались получения второй квартиры, и он был им нужен как человекоединица для достижения этой цели. – А.В.)

…Он и сам прекрасно умел пользоваться швейной машинкой, иглой и утюгом. Он рос сиротой при живых родителях в одной с ними квартире, да ещё и брата своего, рождённого только ради жилплощади, воспитывал, нянчил, покупал ему сладости, фрукты и игрушки на свою стипендию. Со стороны могло показаться, что это ЕГО сын. Не многие мальчики поздних восьмидесятых ходили гулять с девочками втроём с младшим братом, на четырнадцать лет младшим… Родителям было не до них…

Его сильно подорвал разрыв с братом, они много лет не общались, тогда, наверное, все и началось, он не мог этого понять, принять… Не понимал, за что? Уж брату он точно ничего плохого не сделал…

Это звучит банально, но ВСЕ его проблемы уходят корнями в его раннее детство. Хотел, чтобы его заметили родители, пусть бы наказали, но ЗАМЕТИЛИ… Не всегда еда и крыша над головой – главное…Отсюда все проблемы.