Твое имя

Мара зажмурилась. Вот сейчас надо сказать. И всем сразу станет хорошо. Он, может, и сам давно хочет уйти, да только держит слово, данное ей.

– Бьярн… Что-то не заладилось у нас дело в этом году. Сам видишь – денег едва хватит на ближайшую неделю. Разделим их честно пополам и…

– И? – удивился Бьярн, в его голосе смешались удивление и что-то похожее на раскат приближающейся грозы. – Это ты о чем, птаха?

Мара вздохнула.

– Я освобождаю тебя от слова. Ты один гораздо больше заработаешь сейчас. Я еще… В общем, плохой из меня пока напарник.

Она не поднимала головы, когда объясняла. На самом деле ей было страшно. Одно дело – мысленно все проговорить, решить, отпустить. Представить, как завтра, дойдя до Тракта, они разойдутся в разные стороны. И совсем другое – ждать сейчас его ответа. Он помолчит ради приличия, а потом, конечно, согласится.

Бьярн действительно молчал. И молчание это уже переходило все разумные пределы. Мара быстро взглянула на него исподлобья. Лицо у напарника застыло, скулы напряглись. Мара не могла понять, что это значит. Злится? Но за что? Ведь она делает это ради него.

– А Эрл? – спросил Бьярн, и ни слова о решении Мары насчет него.

Вот как. Значит, согласен. Сердце Мары стукнуло как-то неровно, словно споткнулось обо что-то.

Сбиваясь, она рассказала о том, что мальчика заберет себе семья Вендима. Они добрые люди, Эрлу здесь будет хорошо. Никто и никогда не разыщет его здесь.

Бьярн снова долго молчал. Только ложку, которой он до этого помешивал взвар, сжимал в руке все крепче, так что она смялась, словно оловянная. Мара отодвинулась на край скамейки, готовая, в случае чего, вскочить и бежать. Он пугал ее.

«Нет. Это же Бьярн. Он не сделает мне ничего плохого…»

Мара встала и сделала шаг к двери. Лицо Бьярна исказилось, будто он получил пощечину. Только сейчас он увидел, что сделал с ложкой, и со звоном кинул ее в чашку.

– Мара!

Едва ли он хотел кричать, но его сильный голос даже от малейшего повышения тона превращался в колокольный набат.

Мара прижалась к стене, закрываясь руками, не вполне осознавая, что делает, и думая только о том, что на столе рядом с хлебом лежит нож. Кухонный нож. Он не слишком острый, но ничего, пойдет и такой.

По лицу Бьярна одно за другим скользнули непонимание, обида и раскаяние.

– Мара, ну что ты… Это же я… Это я, птаха…

Он протянул к ней руки, как показывают открытые ладони диким животным, убеждая, что не причинят им вреда. Мара прерывисто дышала, следя за ним испуганными глазами.

– Пожалуйста, Бьярн, не подходи, – сказала она, пытаясь сохранять остатки хладнокровия, но голос ее подводил.

Он застыл словно на невидимой границе, разделяющей их, – не подходил ближе, но и не отступал.

– Мара, девочка… Не знаю, что с тобой случилось и кого ты сейчас видишь, но это я. Разве я когда-нибудь тебя подводил?

Мара качнула головой: «Нет».

– Я не хотел тебя пугать.

Он проследил за ее взглядом, который Мара то и дело кидала на злополучную ложку.

– Я никогда не сделаю тебе больно. Веришь мне?

Мара кивнула: «Да».

– Я только хотел сказать тебе, что не уйду и не брошу тебя. Вместе придумаем что-нибудь. Да хоть в обоз наймемся. Я просто удивился, что ты вот так просто хотела меня вышвырнуть…

– Я не… – голос Мары сорвался, пришлось начать сначала: – Не вышвырнуть. Освободить.

– Ладно. Ладно, птаха. Я ошибся. И ты ошиблась. Все хорошо.

Мара почувствовала, как ее отпускает. И тут же ослабли ноги, так что она сползла по стене и села на пол. Чего она так испугалась? Это же Бьярн. Тот, кто заштопал ее рану. Поделился частью жизненной силы. Тащил ее на руках… Теперь ее трясло от чувства вины и собственной глупости.

Бьярн опустился рядом на колени. Мара увидела, что он протягивает ей свою чашку со взваром. Она допила. Он сел, облокотившись о стену. Мара, стараясь показать, что действительно ему доверяет, что все случившееся сейчас – недоразумение и просто какое-то наваждение, пересилила себя и положила руку ему на сгиб локтя. А потом и голову на плечо. Он ее напарник. Надежный и верный. Не страшно ведь, если два напарника просто посидят рядом…

Бьярн накрыл ее ладонь своей пятерней.

Поцеловал волосы.

Поцеловал застывшие, превратившиеся мгновенно в камень губы. Он не чувствовал, как Мара под его поцелуями превращается в ледышку. Она оцепенела и даже не дышала.

– Мара… Как ты не видишь… Я люблю тебя, птаха моя…

Отстранился, пытаясь поймать ее взгляд, и наткнулся на дикий ужас в потемневших глазах.

– Отпусти… – произнесла она одними губами.

Бьярн поднялся и ее тоже поднял на ноги. В его глазах горело отчаяние.

– Отпустил. Не держу.

Мара сделала два шага назад, ближе к столу и ножу на доске.

– Любишь, – повторила она. – Любишь меня.

И вдруг начала хохотать так неистово и жутко, что Бьярн вскинул голову, будто его ударили, и ушел, тихо притворив за собой дверь.

Он ушел, а Мара все никак не могла перестать смеяться, сама понимая, что с ней творится что-то неладное.

Но ведь это правда смешно. Что тут можно любить? Стриженые волосы? Обветренные губы? Обломанные ногти? Тело, изуродованное шрамами. Он сам столько раз ее штопал – все видел. Так к чему эта глупая шутка?

Рот горел огнем от его поцелуя. Бьярн пах медом. Медом. Проклятье.

Мара схватила подушку и вцепилась в нее зубами, лишь бы только унять этот смех, что раздирал ее на части. Ничего, завтра все закончится. Бьярн пойдет своей дорогой, а она своей.

Глава 14

Светловолосая девочка, уже почти девушка, старательно перерисовывала изображение из книги на лист бумаги. Если бы кто-то мог сейчас заглянуть через ее плечо, он, несомненно, удивился бы, ведь такие юные особы должны рисовать цветы или что-то другое, такое же милое, но старательная художница пыталась перенести на бумагу изображение человеческого легкого. Которое, к слову сказать, казалось ей не менее прекрасным, чем цветок или бабочка. А тот единственный человек, который мог наблюдать за ее работой, нисколько не удивился бы, а скорее похвалил бы свою воспитанницу за усидчивость и старательность.

Он, кстати, скоро явился, удовлетворенно кивнул, увидев, чем занята девочка, и не стал мешать, занялся своими делами – принялся изготовлять вытяжку из листьев молочного стреловида для облегчения боли. Только когда время подошло к обеду, он окликнул ученицу: