Царские слуги

Царские слуги
Анна Пейчева

Исторические рассказы серии “Царские слуги” – о великих правителях с точки зрения их преданных (а иногда и вероломных) лакеев, горничных, поваров и парикмахеров. Незаметные спутники русских императоров могли поведать о династии Романовых много интересного, скандального и трогательного. Рассказы серии основаны на малоизвестных мемуарах и документальных исследованиях XVII-XX веков, а также личных дневниках самих царей и их приближенных. Книга состоит из двадцати одной главы – по числу правителей из рода Романовых, в том числе и неофициальных. К каждому рассказу дается краткая биографическая справка о монархе и его слуге.Все персонажи, упомянутые в книге, реально существовали. Художественный вымысел затронул только форму подачи материала, а перечисленные в книге факты имели место в действительности. Повествование ведется в легком, непринужденном литературном стиле, но в то же время достоверно передает атмосферу золотой эпохи российской истории.

Анна Пейчева

Царские слуги

Михаил Романов и племянница пристава Хлопова

Михаил Федорович (годы правления: 1613–1645)

Первый государь из рода Романовых правил под девизом «Любовь выше ненависти». Михаил, с детства терпевший гонения властей, умел сострадать людям, решал все проблемы мирным путем и подружился с западными соседями. Оказалось, что гибкость и доброта – лучшие инструменты для главы страны. Михаил вытащил народ из чудовищной Смуты, построил счастье в семейной жизни и основал крепкую монархическую династию, простоявшую три века.

С приставом Хлоповым Михаил познакомился в пятилетнем возрасте, когда отбывал ссылку – сначала в тюрьме для особо опасных государственных преступников в хмуром Белозерске, затем в старом крестьянском доме в селе Клин Юрьев-Польского уезда. Вероятно, тогда же он познакомился с племянницей пристава, Марией Хлоповой, которую любил без памяти всю свою жизнь и на которой потом мечтал жениться. Увы, со свадьбой не сложилось: суровая мать Михаила сначала отравила девушку, а затем отправила ее в ссылку просто потому, что планировала женить сына на другой.

Машенька Хлопова внимательно огляделась по сторонам. Никого. Дядя Василий пошел домой обедать, а второго пристава, злого дядьку Жеребцова, она только что видела в гостях у сельского старосты. Толстяки сидели на лавке под раскидистой яблоней и пили холодный квас из больших деревянных кружек, утирая пену с усов и шумно отдуваясь, как кони после галопа. Краем уха Машенька слышала, как Жеребцов затеял со старостой спор про поляков, а значит, посиделки затянутся надолго. Время для свершения задуманного есть.

Девочка забежала за угол старого забора, потянула вправо знакомую занозистую доску – вот и хорошая щель получилась. Взрослый бы тут не пролез, а худенькая девчушка легко пробралась, даже синий сарафанчик за гвозди не зацепился.

Прошмыгнув через двор, испепеленный солнцем, Машенька тихонько поскреблась в покосившуюся дверь, едва державшуюся на одной петле. Дверь тут же открылась, словно Миша стоял и ждал, пока в нее постучат. Из избы вырвались запахи простой крестьянской еды – капустных щей да свежего ржаного хлеба.

Миша робко улыбнулся Машеньке, а она деловито спросила:

– Идём?

Миша нерешительно обернулся назад, в прохладную темноту. Что там делается, было не разглядеть. Бычьи пузыри в окнах света почти не пропускали. Другое дело – дом Машенькиного отца, боярина Ивана Хлопова, украшенный настоящими слюдяными витражами на зависть всему селу.

– Матушка, можно? – спросил Миша у неясной фигуры, хлопочущей у стола.

– Ой, не нравятся мне ваши затеи, – из темноты выступила невысокая крепкая женщина с грубыми морщинами на еще молодом лице. – А вдруг увидят вас? Только-только жизнь на лад пошла… Опять в монастырскую темницу нас всех посадят.

Мишину маму Машенька побаивались. Марфа Ивановна была жесткой и скрытной. Никогда нельзя было понять, о чем она думает, что там таится за этими маленькими проницательными глазками.

– Марфа Ивановна, мы как мышки, никто нас не заметит, – взмолилась Машенька. – Никогда не замечали.

– Марфа, и правда, отпусти Мишу, и Танечка пусть с ними идёт, – в сенях показалась тётя Миши, очень милая и добрая Анастасия Никитична, с золотой косой до пояса. – Детям купание на пользу. Посмотри, как они здесь поправились, успокоились, и ножки у них меньше болят… От солнца и воды вся сила.

Машенька радостно закивала. Анастасия Никитична ей очень нравилась. Такая рассудительная, спокойная, а какая мастерица! Вышивка на Мишиной рубашке – ее рук дело. Словно богатый царский наряд смотрится; но, если приглядеться как следует, жемчуга и золото – всё не настоящее, а искусно вышитое простыми цветными нитками.

А ведь приехали Романовы сюда прошлой осенью в нищенских лохмотьях. В Белозерской темнице с ними плохо обращались, хуже, чем с дикими зверями. Злой дядька Жеребцов, чтобы выслужиться перед государем, намеренно морил его врагов голодом, холодом, жаждой. Какие уж тут наряды, даже выжить удалось не всем Мишиным родственникам.

Потом государь немного смягчился и перевел Романовых сюда, в село Клин Юрьев-Польского уезда. Жеребцов поселил семью в заброшенную крестьянскую избу и выдал холсты, из которых Анастасия Никитична тут же сшила всем чудные обновы. Еды тоже стало больше, и Миша с сестрёнкой Танечкой потихоньку отходили от годичного заключения в страшной тюрьме.

Машенька сначала наблюдала за приезжими через щелочку в заборе, потом, просто из любопытства, окликнула их, и спустя пару месяцев они с Мишей и Танечкой стали лучшими тайными друзьями на свете. Машенька незаметно утаскивала из дома пирожки да яблоки, чтобы угостить приятелей, но и Романовы не оставались в долгу: Танечка учила Машеньку секретам рукоделия, которые узнала у своей тёти; а фантазёр Миша придумывал такие волшебные истории, что Машенька потом ночами не могла уснуть, всё повторяла их про себя. Миша был, конечно, необыкновенным мальчиком, и Машенька очень за него радела.

– Ладно, дети, бегите, – Марфа Ивановна неохотно кивнула, поджав губы, и позвала Танечку. – Но смотрите у меня… Если что – я тебя, Марья, с собой в темницу возьму, запомни!

И так посмотрела на Машеньку, что девочка с ног до головы покрылась мурашками, несмотря на жару.

Но тут из дома вышла Танечка, Машенька тут же позабыла про страшную Марфу Ивановну и ребята со всех ног понеслись купаться. К речке пробирались огородами, чтобы никто не заметил.

Главное – успеть вернуться раньше приставов. Дядя Василий-то простит, а вот полагаться на милость Жеребцова – попросту глупо.

Рисковать нельзя, а то останется Машенька без лучшего друга и жениха Миши Романова. Да, они твердо решили обвенчаться, когда вырастут. Даже если небо упадет на землю, даже если курицы залают, даже если Мишу назначат великим государем, царем и самодержцем всея Руси.

Алексей Тишайший и часовой мастер Высоцкий

Алексей Михайлович Тишайший (годы правления: 1645–1676)

Прежде всего, Алексей Михайлович совсем не был тихим. Он постоянно что-то выдумывал, кипел энергией, взрывался из-за ерунды, а потом так же быстро остывал и заваливал обиженного подарками. Любопытный, простодушный, немного даже суетливый, но в то же время и вдумчивый царь – таким был отец Петра Великого. Он обожал жизнь во всех ее проявлениях, но не забывал и о духовной стороне бытия. Любил западную культуру, но еще больше – все русское. Окружал себя талантливыми мастерами и радовался необычным гаджетам. Так, в 1673 году часовой мастер Оружейной палаты Петр Высоцкий построил у царского трона золотых львов, они рычали, вращали глазами и открывали пасть. Механика, приводящая их в движение, была скрыта в отдельном помещении. Таких хитроумных изобретений у Алексея Михайловича было множество. Однако царь, при всех своих достоинствах, не сумел организовать систему оплаты труда мастеров Оружейной палаты. Жалованье им либо не платили вовсе, либо платили медными монетами, на которые и хлеба-то было не купить. Вот таким неоднозначным «покровителем» технического прогресса оказался второй царь из династии Романовых.

Знающие люди сказали Петрушке, что просто так, с кондачка, к царю лезть нельзя. «У него этих челобитных знаешь сколько? – качали головами знающие люди. – Целый стог на столе. Кинет твою жалобницу к остальным и не взглянет даже. А чрез седмицу и вовсе на окно переложит. Тогда всё, пиши пропало, никто и никогда потом про твою челобитную не вспомнит».

Как уверяли знающие люди, сперва нужно было заручиться заступлением боярина, близкого к царю, – стольника, который в нужный момент нашептал бы государю на ушко: «Изволь взглянуть, милосердый батюшка, вот на эту грамотку».

Но Петрушка Высоцкий был иноземцем, в Москве оказался пару лет назад, и никого здесь толком не знал. Он и по-русски-то говорил плохо, с польским акцентом, да еще и примешивал белорусские слова, отчего понять его было весьма затруднительно. Ну, положим, Петрушка и у себя на родине, в Шклове на Днепре, мало с кем дружбу водил, просиживал штаны в полуподвальной мастерской, и никто ему был не нужен, даже и солнечный свет. Возился со своими шестеренками, да так в них закопался, что всю войну пропустил, не заметил, как родной город от Речи Посполитой к русскому царю перешел. Ну а ему, Петрушке, простому часовому мастеру, какое до того дело – как собирал свои механизмы при короле польском Яне Втором Казимире, так и при Алексее Михайловиче продолжил их собирать. Незачем глупому посадскому люду совать любопытный нос в замыслы великих государей.

И черт его дернул пойти на рынок в тот роковой день две осени назад. Бродил-бродил по рыбным рядам, да и выбрел на площадь. А там – московский посланник в нарядной шапке вещает, сулит золотые горы и всемерную царскую милость искусным умельцам, которые согласятся в первопрестольную ехать, новый государев дворец в селе Коломенском строить. Сладкоречивый прохиндей, помнится, много чего сказывал про доброту царя Алексея Михайловича, как государь чуть не каждый день все перстни с рук раздаривает, а иной раз и шапку пожалует, с соболем, вот как эту, – тут посланник сдергивал с себя бесценный убор и крутил его перед ахающей и охающей толпой. Ну тут Петрушка не удержался, сорвался навстречу чудесам. Кто же знал, что вот так все обернется.

К кому же из царских стольников на поклон пойти? Знающие люди советовали Богдана Матвеевича Хитрово, главного оружничего, хозяина всей Оружейной палаты. Поговаривали, что лучше боярина Хитрово никто шептать не умеет. Наверное, не врали, поскольку государь Михаил Федорович пожаловал боярину саблю с золотыми буквами на вороненом клинке, а государь Алексей Михайлович одарил оружничего кафтаном атласным золотым на соболях, кубком золоченым и денежной придачей в восемьдесят рублей. Боярин Хитрово и на польском говорил как на родном, ему можно было бы от души поплакаться, составить жалобницу по всей форме.

Вот только жаловаться Петрушка Высоцкий собирался именно на боярина Хитрово. Так что идти к нему плакаться тоже было никак нельзя.

Что ж, делать нечего. Придется пытать счастье и бить челом царю без всяких заступников.

А вот и царская карета, в немецких землях изготовленная, мягкая, с рессорами, не то, что русские колымаги. А за ней еще с десяток сверкающих экипажей. Кавалькада влетела во двор Коломенской усадьбы, запылила, зашумела, зафыркала. Тут же из резных дверей высыпали встречающие, подбежали к экипажам, стали доставать государя из немецкой кареты под белы рученьки.

Петрушка понял, что пора. Он споро протер руки ветошью – негоже будет заляпать челобитную маслом, которым он смазывал башенные часы над входом в усадьбу, пусть даже это масло самое отборное, оливковое, особо привезенное для царя купцами-фрязинами из Рима. Затем, ловко, как белка, соскочил с лестницы и бросился в ноги государю:

– Не вели казнить!

– Фу ты, господи! – Алексей Михайлович отпрянул, мелко крестясь. – Страдник, худой человечишка, напугал-то как!

Петрушка почувствовал, как в него уперлись пики стрельцов, охранявших государя. Копья разодрали и без того дрянную одежду и больно, до крови, проткнули кожу.

– Великий государь, – бормотал Петрушка со своим ужасным польским акцентом, – я холоп твой верный, Оружейной палаты иноземец часовой мастер Петрушка Высоцкий, смилуйся, батюшка государь, позволь челом тебе бить смиренно!

– Ах, помню-помню, – успокоился царь и велел стрельцам: – Оставьте его, он мне львов делал у трона, механических. Подходят ко мне посланники иноземные, а львы у трона пасти разевают, как живые! Головами мотают, глазами сверкают, потеха! Посланники с испугу заикаются, – государь захихикал радостно, как ребенок. – И часы вот тоже он мне соорудил… – Тут царь обратился к кому-то из своей пышной свиты: – Богдан Матвеевич, что же это у тебя, боярин, за непорядки в Оружейной палатке? Мастера царя пугают, с неба валятся, как ангелы сатанины али яблоки спелые.

– Прости, батюшка, Христа ради! – недовольно загудел знакомый голос. Петрушка не осмелился поднять голову из пыли, но и так было понятно, что его начальник страшно взбешен. – Разберемся с ненадобным шпынем, злодеем пронырливым, позволь вот я его заберу отсель…

– Погоди, боярин, – вздохнул царь и легонько тронул красным сафьяновым сапогом Петрушку за плечо. – Ну, что тебе, человечишка, говори скорей! Думаешь, у царя и забот больше нет, чтоб стоять тут целый день на солнцепеке, на тебя, грязнулю, любоваться?

– Позволь, великий государь, челом бить смиренно, – повторил Петрушка, несколько осмелев. Уперся локтями в пыль и, стоя на четвереньках, принялся читать по заранее заготовленной бумажке, написанной по-русски, но латинскими буквами: – «В прошлом, государь, в семь тысяч сто восемьдесят первом году по твоему, Великого государя, указу и с приказу Большого дворца делал я, холоп твой, в селе Коломенском львы и часы на башню, а твоего Великого государя жалованья давано мне в то число поденного корма по гривне на день, а годового денежного и хлебного жалованья не дано ничего, и оттого я, холоп твой, оскудел и одолжал великие долги…» – Петрушка чихнул от пыли и быстро продолжил: – «Вели, государь, мне для моей скудости и великих моих долгов на нынешний на семь тысяч сто восемьдесят второй год своего государева годового денежного и хлебного жалованья и с поденным кормом весь сполна выдать».

Петрушка весь сжался, что-то скажет государь? А если осерчает?

– Что ж, сегодня я в благодушии пребываю, – сказал царь добрым голосом, и Петрушка поднял голову, – а посему приказываю: за твою многую работу выдать сполна. Распорядись, Богдан Матвеевич.