Каждые сто лет. Роман с дневником

Дом как две капли воды походил на мой, такая же длинная серая пятиэтажка. Все эти юго-западные дома похожи друг на друга и ещё – на грубые картонные коробки из-под «Уралобуви». Второй подъезд, третий этаж, белые шторы, открытая форточка затянута сеткой от комаров. Под окнами набирающая цвет сирень и клумба, разбитая внутри старого автомобильного колеса: из неё пёрли вверх жёсткие зелёные конусы.

Входная дверь в квартиру Соргиных была обита мягким материалом и украшена декоративными гвоздиками, звонок пел мелодию «К Элизе». В самый последний момент, когда Танечка уже открывала замки (не спросив, кто там, и даже не поглядев в глазок!), я стащила с головы кепку и сунула её в карман.

Первое, что я замечаю в чужих домах, – это запахи. У нас дома пахнет книжной пылью. У Вари – растворимым кофе и пастой Теймурова, которой её мама мажет подмышки. У Таракановых – бабой Фросей. А здесь, в квартире Танечки и Александры Петровны, пахло моим папой: его рубашками, нотами, любимым чёрным чаем… Я чуть не снесла с дороги Танечку, так захотелось мне войти в эту запасную, дополнительную папину жизнь! Она удивлённо моргала, мы стояли в коридоре, пока я не догадалась сказать:

– Знаешь, кто я? Твоя сестра!

Танечка молча посторонилась. Она, видимо, только что пришла из школы и ещё не успела переодеться. Школьное платье было у неё не коричневое, а бордовое, цвета варёной свёклы. На груди комсомольский значок, фартук отглажен, оборки топорщатся, как новенькие. Ноги при этом голые – ни колготок, ни гольфов. Может, я её как раз отвлекла от переодевания?

Танечка молчала, и я тоже не знала, с чего начинать разговор. Вспомнила мамин совет: если не знаешь, что сказать, говори что-нибудь нейтральное.

– Ты в десятом учишься?

– В девятом.

– Везёт!

– Почему это?

– Ну, тебе не надо в этом году экзамены сдавать.

Я говорила это и думала: значит, Танечкин год рождения лежит между нашими с братом. Сначала родился Димка, потом Танечка, после – я.

– А отец знает, что ты здесь? – спросила Танечка.

– Нет, конечно, и ты ему не говори ни в коем случае!

– Почему это? – снова спросила сестра. Её любимое выражение подходило, скорее, Таракановой.

Я не знала, как ей всё объяснить, и мы какое-то время молча сидели на софе, угрюмо разглядывая друг друга. А я ещё и косилась по сторонам.

Комната, куда Танечка меня привела, очень напоминала нашу гостиную – такие же полки, сколоченные папой, тот же телевизор и даже пианино «Этюд». На крышке пианино, с левой стороны – стопка нот. Точно как у нас дома.

– Ты играешь? – спросила я.

– И я, и отец, – ответила она и сразу же стала ужасно неприятной. Какое право она имела называть моего папу отцом? Почему она вообще существует, зачем сидит здесь, дышит, смотрит в окно? Если бы не было этой Танечки, моя жизнь была бы счастливой, как раньше. А теперь я так запуталась, что ниткам мулине не снилось… Я совсем позабыла, что пришла сюда не выяснять отношения с Танечкой, а потому, что мне нужно было кому-то довериться, рассказать про Бланкеннагель, про Димку и Княжну, про все эти сложности, которые вдруг на меня свалились. Теперь мне казалось, что я должна всё высказать этой самозваной сестре, должна отомстить ей за мою маму (пусть даже мама ничего не знает – когда-нибудь всё равно догадается!).

Мне до сих пор стыдно того, что случилось после.

Я хотела ударить Танечку по лицу, но вместо этого просто заревела, как маленькая девочка. И тогда Танечка вдруг притянула меня к себе, стала гладить по голове и повторять «ш-ш-ш», как говорят совсем маленьким детям. А я из-за этого ещё сильнее расплакалась, потому что даже сквозь слёзы понимала, какие мы с ней разные и насколько она меня лучше, добрее, взрослее. И, к несчастью, красивее.

Всё-таки чем-то мы были похожи, это сходство проявлялось не в чертах лица, а в каких-то движениях, жестах, поворотах головы. Я смотрела на Танечку, как она ходит по комнате, как поправляет бретельку фартука, как протягивает мне носовой платок, а потом достаёт из буфета чайные чашки с рисунком, и видела словно бы своё собственное мелькание в зеркале.

– Сейчас чай будем пить, – объявила Танечка. – Но сперва я всё-таки переоденусь.

Она скрылась в соседней комнате, а я тихонько подошла к письменному столу, над которым висели полки, и стала рассматривать книжные корешки. Всё те же справочники по геологии и минералогии, которые стояли у нас дома и казались мне невозможно скучными. В историях, которые папа рассказывал мне во время наших прогулок или перед сном, минералы и руды были живыми: они рождались глубоко в земле, пили воду, распускались самоцветными букетами, приносили богатства одним людям и горе другим. Бедные мастеровые находили золотые слитки, но алчные хозяева заводов отбирали их, а мастеровых избивали плетьми до полусмерти.

Интересно, рассказывал ли папа Танечке про «гнилой камень» рапакиви? Путала ли она в детстве, как я, слова «слюда» и «слюна», смеялся ли отец над этой ошибкой? Разглядывала ли с отцом мою любимую карту полезных ископаемых Урала, где длинная горная змея испещрена геометрическими фигурами: золото – круг из двух половин, чёрной и белой, а торф – три кирпича, походящих на олимпийский пьедестал? Есть ли у неё деревянная шкатулка с приклеенной этикеткой «Коллекция шлиховых минералов»? Эту шкатулку папа подарил мне к десятилетию. Она раскрывается на две половины: в одной лежат прелестные маленькие пробирки, заткнутые пробочками, в другой – пронумерованные выемки, на дне которых написаны чёрной тушью названия: андалузит, берилл, биотит, барит, вольфрамит, гранат, золото (моя гордость!) и так далее по алфавиту до сфена, турмалина и флюорита. В каждой пробирке хранятся образцы, напоминающие то песок, то каменную мелочь, то простую пыль. Не хотелось бы видеть у Танечки такую же точно шкатулку, но… всё-таки она имела на неё право. Тем более у неё не только папа в музее работает, но и мама.

Танечка вышла из комнаты в коротких спортивных брюках и носках-джурабах, и я тут же вспомнила, как мечтала о таких ярких носках с орнаментом и как мама всего за одну ночь связала их для меня! Мне так жаль стало маму, что слёзы снова выступили на глазах, и Танечка нахмурилась:

– Ты всё время такая плаксивая? Знаешь, ведь это мне надо плакать, что отец живёт с вами, а не со мной! Мама говорит, они раньше познакомились, чем с Верой Петровной, и, если бы Вера Петровна не забеременела…

Тут Танечка тоже чуть было не заплакала, но в последний момент всё-таки сдержалась, только носом шмыгнула. У неё гораздо более сильный, чем у меня, характер, а впрочем, она ведь старше на целый год. И, оказывается, знает имя и отчество моей мамы! А вот мама даже не подозревает о существовании Танечки и думает, что Александра Петровна – просто какая-то коллега по музею. Всё теперь было ещё хуже, чем раньше. Непонятно, почему я думала, что мне станет легче после знакомства с Танечкой, – наверно, я просто очень хотела с ней познакомиться и пыталась найти для этого причины.

– Кстати, ты слышала про маньяка? – спросила вдруг Танечка. – Отец так боялся за меня, что чуть ли не каждый вечер проверял, когда я домой вернулась. Всё-таки хорошо, что его поймали!

– Никого они не поймали! Ты ничего об этом не знаешь!

– А ты, конечно, знаешь!

– Да. Вот увидишь, скоро найдут ещё одну жертву! И у неё будет немецкая фамилия!

На этих словах я вылетела из квартиры опешившей Танечки и сбежала вниз по ступенькам. Потом, успокоившись, пошла быстрым шагом. Запоминала бетонные плиты во дворе, вздыбившиеся, как айсберги. Запоминала голубей на крыше гаража – неподвижные, будто их посадили на клей. Одни, с бензиновым ожерельем вокруг шеи, были сизыми, как свежий асфальт, другие – конопатыми, в ржавых перьях. Всё это – чужое и ненавистное, но в то же время родное и знакомое – нужно было запомнить для того, чтобы никогда сюда больше не возвращаться, достаточно будет вызвать в памяти сегодняшнюю картинку: книги, Танечка в джурабах, голуби…

И, пожалуй, хватит на сегодня. У меня рука болит, мозоль на пальце, и в тетради осталось всего три страницы. Но сама я при этом совсем не устала, мне даже стало легче.

Прямо посреди ночи нам домой позвонил следователь Василий Михайлович. Завтра днём, сразу после экзамена, я должна буду опознавать подозреваемого. Василий Михайлович сказал, что они задержали соответствующего моим описаниям человека.

Старые слёзы

Полтава, февраль 1896 г.

Надежд на хорошую партию для Генички теперь уже вовсе не было, тогда как Оля Абаза стала невестой, выходила по любви за молоденького пехотного офицерика. Выбор Оли удивил Полтаву: такая богатая невеста не смогла найти ничего лучше? После свадьбы молодые должны были поехать в Кобеляки, захолустнейший город губернии, новое место службы Олиного жениха.

Семья Абаза – это высший полтавский свет, потому мы так дорожим этим знакомством, но, честно признать, Елена Фёдоровна нравилась бы мне и без этих условностей. Она из обрусевшей немецкой семьи Дейтрих, и брат её Владимир Фёдорович занимает высокий пост в Петербурге. Елена Фёдоровна выделяется простотой и непринуждённостью в обращении. Лет ей около сорока, и, по отзывам моих родителей, она ещё очень хороша собой. Я так не считаю: дамы зрелого возраста кажутся мне все одинаково некрасивыми.

Абаза – дворянский род молдаванского происхождения. Многие члены этой семьи были крупными сановниками, сенаторами, а один из прямых родственников мужа Елены Фёдоровны был откупщиком и нажил на этом деле миллионное состояние! Говорят, он построил дворец на окраине Петербурга, превосходное большое здание, напоминающее творения Растрелли. Подобный выстроен также в Абазовке, имении вблизи от Полтавы.

Ко времени нашего знакомства старшей дочери Елены Фёдоровны, Оле, исполнилось шестнадцать лет, и она только что вышла из полтавского института. Брат её Саша учился в кадетском корпусе и уже снискал себе славу лентяя, а младшей Тане было двенадцать лет. Таня пошла в мать, она очень красива и сознаёт это. При жизни мужа – он был полтавским головой, любителем давать званые обеды и жить на широкую ногу – Елена Фёдоровна блистала на балах и устраивала в своём дворце роскошные приёмы.

Про богатство Абаза в городе ходит много слухов. Говорили, что муж оставил Елене Фёдоровне огромное количество фамильного серебра, предназначенного в приданое дочерям, – будто бы оно помещается в специально оборудованном хранилище, а для приёмов им не пользуются, серебра для гостей у них с лихвой. Там даже были серебряные самовары, вызолоченные внутри, и серебряная, также вызолоченная внутри самоварная труба, сделанная по особому заказу. В самовары Полтава верила, а вот труба служила предметом споров: одни сомневались в её существовании, другие упорно его отстаивали.

Позднее, впрочем, выяснилось, что за Олей ничего не дали – положение их было безнадёжное. Хорошо хоть тряпки справили! Между прочим, разговоры о серебряной трубе Абаза оказались не выдумкой, а чистой правдой. В Полтаве жил один почтенный ювелир, потом он уехал, а на его место явился новый. И вот приходит к нему человек и приносит самоварную серебряную трубу, вызолоченную внутри, предлагает купить. Ювелир был наслышан о серебряных кладовых Абаза, но не верил россказням – как вдруг эта самая труба лежит у него на прилавке! Ювелир заподозрил неладное, навёл справки и выяснил, что кладовая Абаза пуста! За всё время вдовства Елена Фёдоровна не удосужилась хотя бы раз проверить сокровищницу, и бывший домоуправитель семейства, человек, как считал покойный муж Елены Фёдоровны, безукоризненно честный, подделал ключ и повытаскал всё серебро, продавая его в разных городах. Трубу оставил напоследок и решил рискнуть с новым ювелиром, думая, что тот не узнает. Оказалось, что домоуправитель выстроил себе два дома, в Полтаве и в Кременчуге, положил деньги в банк и жил себе припеваючи! Его, конечно, посадили в тюрьму, но состояния Елене Фёдоровне никто не вернул.

Геничка теряла дом, где можно было встречаться с молодёжью… Забаринские не принимали, Ахиллес Иванович сильно болел. Мама жаловалась, что не может уложиться в шестьдесят рублей, отведённых на хозяйство, но просить прибавки не решалась. Пенсия отца строго распределена: квартира, папиросы, одежда и наши сберкнижки…

Тут и Лёля добавил неприятностей. Он ещё в начале года говорил маме, что не сможет удержать первое место в классе, потому что у него появился сильный соперник в лице недавно поступившего в класс Ициксона. Этот юный еврей обладает блестящими способностями, память имеет великолепную, вообразите, даже у Коваржика с первого же разу получил «пять»! Лёля снизил по русскому, и его учитель Изваленский предложил заниматься с ним отдельно. Говорили, что этот учитель играет на снижении оценок, чтобы потом давать уроки отстающим, и так дошла очередь до брата. Пришлось пойти на этот расход.

Я не знаю, как жила бы, если бы не мой дневник… Здесь я пишу обо всём честно, без опасений быть неверно понятой и незаслуженно наказанной. Вечерами я теперь подолгу не могу заснуть и выдумываю разные сказки, чтобы отвлечься, отстраниться от того, что происходит в семье.

Недавно я играла в мячик в гостиной и невольно стала свидетельницей такой сцены: мама вышла из столовой и остановилась, прислонясь спиной к роялю. Вид у неё был усталый, руки в изнеможении опущены, глаза смотрели куда-то вдаль и, кажется, ничего не видели… Следом за ней вбежал отец, протянул к ней руки и воскликнул, задыхаясь:

– Зачем ты меня мучаешь, скажи, зачем?

Вид его был так жалок, что я решила помочь ему, подошла к маме и сказала:

– Мама, не мучай папу.