Выжить без зеркала. Сборник новелл

Слава богу! Все стало понятно.

– Мне также говорили. Уже восьмую недельку прокапывают, – Настасья расчесывала свои длинные волосы. – Ты спрашивала вчера, сколько я здесь. Я вот посчитала, восемь недель завтра будет.

Аня села на кровать к Настасье:

– Надо сообщить брату моему. Родители у меня из глубинки, их в Москве нет, да и не помогут ничем. Здесь брат, с ним надо связаться.

– Не надо. Тебя не спасут. Все, что они знают о тебе, они используют. Думаешь, ты на дне сейчас? – Настасья схватила и крепко сжала руку Ани, которой та упиралась о кровать: пошатнулась.

– А я уже на дне.

Весь завтрак Аня ждала возможности снова поговорить с Настасьей. Халаты в цветочек, алюминиевые ложки, сосиски. Измученная амазонка поплелась чистить зубы. Аня за ней.

– А зубы чистить тоже без зеркала?

Настасья сплюнула в начищенную раковину сгусток зубной пасты.

– Хочешь выжить? Будешь выживать без зеркала, придётся забыть отражение. Выживать придётся одной, надо забыть братьев, сватьев и всех остальных. Моя сестра приезжала сюда первые дни. Говорила, подожди, скоро домой поедем, только убедятся врачи, что можно тебя без надзора оставлять, что ты здорова. А сама с каждым днём убеждалась только, что я больна.

– Это она её убедила?

– Нет, это она сделала из меня больную. А теперь давай считать твои дни. Сегодня четвёртый.

Аня выскочила из палаты. В коридоре дежурные за массивным столом. На столе тонна бумаг и телефон. Когда её привели сюда в пятницу, четыре дня назад она видела, кто-то в фланелевом халате говорил по телефону, ей разрешили сесть на табуретку сбоку и набрать номер. Значит, могут разрешить и Ане.

Из-за стола поднялась сухая самопоедающаяся старушка:

– Вернись в палату. У тебя нет разрешения на прогулку по коридору.

– Мне нужно позвонить!

– Разрешение на звонки даёт только Ирина Витальевна.

– Позовите её!

Аня снова лежала на кровати, руку зафиксировали, чтобы с капельницей не было проблем.

В старушке не было злости, старушка только самоуничтожалась, и сил ни на какие другие эмоции не было. Она попыталась не быть грубой.

– Ирина Витальевна будет только на следующей неделе. Ты телефон – то помнишь? Она придёт, даст разрешение, а я не могу, я не врач.

Надо вспомнить номер телефона брата. Номер, который Аня набирала всего раз в жизни, чтобы записать.

Можно и не вспоминать – через неделю её и так выпустят. Уже даже меньше, до пятницы осталось всего ничего. Точно выпустят, её ведь не за что здесь держать. Прокапают и выпустят, а номер буду вспоминать не из-за необходимости. А чтобы чем-нибудь себя занять. Не все же спать.

В коридоре звон. Приглушённый голос старушки: «Алё. Сейчас буду». Поднялась на своих ногах-костылях. Открыла дверь столовой, нырнула туда. Это не баржа, она сухая, не тонет, но и не плывет.

Столовая – проходная комната в здании клиники, чуть дальше кабинеты: врач, главврач, психолог.

Главврач. Ирина Витальевна. Стук в дверь. Тишина. Снова: тук-тук.

Секунду.

– Войдите.

Ирина Витальевна сидела слегка, развалившись…

2. Ирина Витальевна

Ирина Витальевна сидела в кресле, позволив себе развалиться ровно настолько, насколько она при этом не теряла грации женщины, обладающей властью. Настоящей, а не властью гардеробщицы, хватающейся за любую возможность ее продемонстрировать.

Ирина! Ирина была хороша, немного до сорока, но пока ещё не. Крепкие мускулистые икры – выше облегающая черная юбка. Белый локон спустился на плечо из прически.

Она знала, что редкий мужчина осмелится к ней подойти, хотя многим и хотелось. Знала, потому что годами строила этот образ ядовитого алого цветочка.

Ирина была хороша и подразбита. Насчёт Ани она не ошиблась. Одна из тех, кто ничего из себя не представляет, из тех, кто никогда не был лучше хоть кого-нибудь, хоть в чем-то.

Но такие всегда отличались.

И, если честно, едва ли уместно так обобщать. Аня была вторым таким человеком из тех, что встречала Ирина. Хотя уже девятнадцатый год шли ее поиски, начавшиеся сразу после смерти первого.

Лет двадцать назад никто не узнал бы в Иришке, пухленькой девочке с дефектом речи – проблемы со свистящими – этого рокового комиссара, разлегшегося в кресле белой кожи. Девочка в тени своего брата близнеца.

Такого же пухленького.

Начальная школа. Он – лучший. Так никто не читает, никому так не даётся таблица умножения. У него феноменальная память. Олимпиады школьников, конкурсы рассказов, праздники чести. Всюду он.

Иришка выбивается из сил, хотя бы не выглядеть глупо рядом с ним, Иришка учится на пятерки, Иришка добивается участия в олимпиадах, даже выходит на призовой уровень, конференция, публикация в сборнике, доклад по этнографии евреев. Иришка наконец может встать рядом с братом.

Только он на карусели это все вертел. Сбегает из дома. Бунтарь. От него ждали золотой медали, а он получил тройку в аттестат и свалил после девятого класса.

Он просто однажды за столом, во время ужина, попросил никого не уходить и выслушать его решение, с которым сидевшие должны были посчитаться. Он сказал, что дальше он будет заниматься музыкой.

Иришка ликовала. Лучшая ученица школы. Сейчас ее братца, урода, сбросят со скалы…

3. Теперь – правша…

Аня перестала сохранять осторожность. Она знала, плакать было нельзя. За слезы тебя отправляют в палату, которую здесь называют карантин. Та, куда отправляют новоприбывших. Там, где бесконечное число кроватей стоят одна за другой, и ни на секунду тебя не оставляют одного. У этой палаты даже номера нет, и каждый, кто туда попадает, перестаёт существовать. В этой палате нет ни одного “я”, нет ни одного “ты”, там нет даже пресловутого “мы”. Каждый боялся даже подумать, способность мыслить терялась, останавливалась, сознание забивали глухими ударами загнанного от ужаса сердца. Человеку необходима интимность, чтобы просто быть человеком. Внимание! Очень важная банальность: без кислорода ты все ещё можешь быть человеком. Задыхающимся, жалким, посиневшим человеком. А без возможности остаться наедине с собой – нет. После этой палаты миры антиутопий, где за тобой беспрерывно и неумолимо следит какой-нибудь большой родственник, ощущаются совсем иначе. Они уже не вызывают в тебе возмущение или чувство несправедливости. Просто холодят тело. А ты не двигаешься до сих пор, пока боль не отпустит, только чувствуешь как постепенно немеют конечности, снизу вверх, и все равно не шевелишься. Поэтому все так боялись снова попасть в карантин. Но сейчас Аня была не в том положении, чтобы бояться. Её оставили одну, но не дали возможности оставаться наедине. Они даже закрыли дверь. Это единственная палата, в которой закрывалась дверь. Аня стучалась и плакала столько, сколько хотела. Иссохшаяся медсестра начинала сходить с ума от жалости и даже позволила себе заговорить с ней в очередной раз открывая дверь, чтобы проводить в столовую.

– Что же ты психуешь! Ты разве не понимаешь, что это тебя воспитывают! Для твоего же блага. Как успокоишься, так и придут к тебе, наверное, и в палату обычную вернут. С тобой же по-человечески хотят!

Эти правила действительно работали. Но не в этой палате, с Аней играли в другую игру, куда сложнее и изощреннее. Не потому, что правила “для всех” были слишком простые. Просто Ане достался жребий участвовать в другой игре. Вот почему эта палата. Она ведь была обычных размеров, там должно было стоять пять кроватей. Но их не было. Поле подготовили специально для неё.

Вот почему она знала, что нельзя останавливаться и позволяла себе плакать тогда, когда хотела. У неё был сильный соперник, сохранять свободу в одиночной камере становилось все сложнее. На седьмой день она просто не смогла. Галоперидола вкололи столько, что она просто не смогла полностью проснуться. Ирине Витальевне доложили в срочном порядке: У Шестаковой спокойно, не кричит, на медсестёр реагирует вяло.

Как она была притягательно величественна. Царица Ирина. Она соизволила показаться своей подданной. Она села на её кровать, она была готова даже протянуть ей руку.

Аня открыла глаза. Перед ней сидела та самая, что отправила её сюда. Вот почему это имя казалось знакомым, это имя на бейджике участкового врача психоневрологического диспансера под номером семь. Этот паззл сошёлся только сейчас. Аня приподнялась на кровати: игра становилась понятна.