Марфа

– Спасибо! Только вот непонятно: почему просто так нельзя дать, если много?

– Дать-то можно, брать не след. А если взял, себе запомни, чтоб надежней вернуть.

– Почему же?

– Когда много в долг, ум сначала ничего, а потом помрачается. Туманный становится, глядь – а ты ему не хозяин уже.

– Так получается, это мы хозяева умам нашим?

Лучи уже удалившегося за горизонт солнца высвечивают розовым другой берег реки. Река словно блеклой накидкой покрывается, а небо, наоборот, сияет, переливается перламутром, от синего до розового, с желтым, с рыжим, с золотым.

Летят по небу воздушные шары праздничных дней. Умы правят своими людьми, а небо светится и ждет ночи.

В тот год она шла по дороге, стократная жена, коварная и внезапная, как любая стихия. О ней говорили, что мужей она сменила, сколько иной прожил дней. И с каждым венчалась, каждому присягала. Она шла, широким подолом стелила по дороге, а пыль не смела взметнуться, вздувалась клубами поодаль, шлейфом парила, как бы и не от нее.

Листья деревьев разучились в тот год блестеть, матовые, словно пудрой покрыты, они сворачивались – прозрачные, хрупкие. Думалось: доколе им так, без перемен? Или вышли сроки?

Она или шла, или стояла; о ней говорили, что наступила, измучила тесной пристрастностью, извела. Тщетно в поисках перемен поводили глазами люди по мглистому горизонту.

Молодые женщины переговаривались, руками держались за бока, локти отводили назад, грудь расширяли, чтоб больше воздуха удержать. Чуть откидывались назад, казалось, качнутся и упадут, но нет, даже в ту пору толкни – не собьешь. Эта земля, этот воздух, молоко этих коров всегда придавали ногам особенную крепость.

– Что там с колодцем?

– Пустой.

– А дальний?

– Брось! Только с реки телегой. Даже дно растрескалось по низам.

Это который же был год? Сейчас не вспомнить, цифры из памяти вышли, вкус и запах гари остался.

Она шла и сжигала живое, жара того страшного лета, сманивала старых и зрелых, тех, кто еще и не думал умирать.

Теперь о ней вспоминают тихо. Понижают голос.

– Разве обильные дожди – наказанье? Ничего, что помидоры поела фитофтора, эта их, помидорная, ржа. Да больше бы не было горя. В то-то год, помните, вообще все пожгло – и ботву, и клубни, и корни.

– Почему одно крайнее? То горит все в округе, а то вон тонет…

– И не жалуйтесь. Смотрите, с этим не шутят. Скажешь «плохо» – и скоро узнаешь, что это слово значит. Не то, что ты думал.

– Выходит, уж не посетуй! Да вам лишь бы приметами потрясать.

Небо влажное, распущенное. Солнце появится, напомнит: «июль», подмигнет, да и прочь. Прокричат птицы, пронесутся низко и вот оно снова – темнота, лиловость, неумеренность. В земле ноги вязнут, по щиколотку уходят в почву.

– Так разве ж это примета, что посетуешь, и хуже станет? Не примета это – закон. Как за зимой весна.

Говорят, в этих краях жил вор, и был он ловким. Однако поначалу неброским. Где появится, что ни то пропадет, а не уловишь. И так ходили, и эдак смотрели, любой догадался, но вора не взять – не обыщешь, а на глаза не попалось ничто. Да и лень.

Он богател сначала немного, а после стал всяко свой дом украшать. До того дошел, козе колокольчик повесил на шею – из золота.

Где краденое хранил вор, куда сбывал – про то не знал никто. Но только у кого что исчезнет, так вскоре у вора новый набалдашник на заборе, и вот вся изгородь, как у разбойников головами людскими, разными трофеями блестит.

Вор ходил по селу – никому не друг, щеки дул, голова поверху. Но нет-нет возьмет да подвезет кого в своей телеге – хоть сзади, хоть сбоку. Или денег в долг даст. А то и подарит что, скажет: «бери, бери», а потом туда-сюда головой крутит, смотрит: заметили? Видел кто?

Думали было мужики его побить или подколоть – мол, наше нам отдает, а будто личным жалует. Но бабы остановили, сказали: «Проходил деревней Старец, спросили. Колоть не велел. Все же вор-то с людьми делится. Да и драки ваши вечные. Сказал, сам сдуется. Вот и посмотрим, каков будет про то Божий-то указ».

Так и жил вор, что ни шаг, набирался. Пышнел. Про любой горох говорил: «Эх, как дорого!», любимое у него было слово. По вечерам выходил вор из дома и смотрел в небо. «Как ярко блестят мои звезды!» – говорил он и улыбался своей козе, а люди шли мимо. Ждали молча, что Бог скажет.

Как-то раз уже поседевший вор решил послушать, как его похвалят люди. Он-то ли не богат? Он-то ли не добр, раз богат? Он ли не умен, раз добр? Он-то ли не красив, раз умен?

И позвал вор к себе всех, у кого воровал.

Люди отправились. Вспоминали потом, как сейчас: в тот день молчали птицы, хоть небо стояло высоко, зазывно. Шли гурьбой и головами крутили с привычкой все примечать, но ни одного крыла не застали в дороге. Даже из кустов не шелестнуло. Подумали: «Это к чему?» и пошли дальше.

Пришли. У вора на столе зело брашно. И вроде отведать хотели люди, но как-то не взялось. Ждали чего-то, хоть никто никому об этом даже головой не кивнул.

– Ну! – поднял глаза вор. – Я вас позвал, чтобы вы все сказали мне, каков я молодец перед вами. Я нажил добра, я украсил свой дом. Одежды мои прочнее всех, и сам я хорош.

А люди молчат. Сначала на стол глаза расширяли, а тут как будто и голод им не знаком, не глядят на еду.

– Что же вы молчите? – вор спрашивает. – Помогал я вам, не померли вы, а могли.

– Помогал, как не помогать, вор-батюшка, – сказала тут одна сердобольная и осеклась. Так посмотрели на нее миром: молчи сейчас.

– Может, вы скромные? – озадачился вор. – Так без конфуза говорите совместно, как любите меня! – и ну кафтан на животе расправлять.

– А ты-то нас любишь ли? – спросил старый.

Вор не ожидал, не нашел ответа.

– То-то и оно, что любви ждешь, а сам в себя всю жизнь любуешься, – сказал еще один, древний.

– Ты крал, думал – хитрый, собой гордился. А мы ведали, да не мешали. Хотели знать, как управит тебя Господь. Или не простит, таким и отправишься.

Помолчал вор, подумал. Не ожидал.

– Значит, не любите? – спросил только.

Повернулись гости да и ушли один за другим. Та же, что его пожалела, помедлила в стороне. В дверях сказала:

– Ты бы, вор-батюшка, с козы своей колоколец-то снял. Глядишь, и простят тебя люди, а иначе-то Богу тебя простить с чего?

С тем и закрыла за собой дверь.

– И что? – спросили рассказчика. – На том все и кончилось?

– На том и кончилось, – ответил.