Первый, случайный, единственный

– Какого учения? – переспросила упрямая Полина.

– Учения мистиков Тибета, – спокойно ответил он.

– А, так это ты буддист, который музыку привез! – наконец догадалась она. – Ну, тогда чего же, тогда, конечно, все мираж, ясное дело.

Ее растерянность, даже оторопь, тут же прошла, и в голосе появились обычные интонации. За свои двадцать лет Полина перевидала множество адептов всевозможных учений – от сторонницы ортодоксального мусульманства скульпторши Гули, которая ходила на занятия в Строгановское в парандже, до «голубых» телевизионщиков Гани и Гени, отправлявших культ вуду непосредственно в коммуналке на Сиреневом бульваре, где они жили в одной комнате с Гениной сестрой-лесбиянкой. Мелькнул однажды даже кальвинист, трудившийся помощником Жириновского. Поэтому удивить ее разговорами о тибетских мистиках было невозможно, и не это заставляло Полину вглядываться в бритый затылок очередного буддиста, встретившегося на ее насмешливом жизненном пути.

Но что-то заставляло же! Она даже прикоснулась ладонью к стволу у него за спиной, словно пыталась почувствовать это будоражащее «что-то».

И тут он наконец обернулся, и его лицо оказалось прямо напротив Полининого. Свечные огни дрожали в стеклах его очков, в этих неярких отблесках свечей и света, падающего из окон, особенно отчетливо видна была тонкость и выразительность всех черт его лица. И то светлое спокойствие, которое Полина сразу почувствовала в его голосе, было так же ощутимо во внешности.

Ее вдруг снова взяла оторопь и даже растерянность, которую она почувствовала, как только услышала его голос, и которая вообще-то совсем не была ей присуща. Полина почти рассердилась на этого чертова буддиста – с какой радости она должна перед ним теряться? – но тут он сказал:

– Если хочешь, мы можем посмотреть мои танки.

Он предложил это так спокойно и доброжелательно, словно ничего более правильного сделать сейчас было невозможно. Самое удивительное, что и Полина подумала в эту минуту то же самое: что нет ничего правильнее, чем смотреть эти неведомые танки, которые этот неведомый человек называет своими.

– Это что такое танки, стихи? – спросила она. – А как же их смотреть?

– Танки – это наши иконы, – ответил он, поднимаясь с земли. – Тибетские иконы на льне и шелке. Пойдем?

– Ну, пойдем, – кивнула, тоже вставая, Полина.

Она вдруг поняла, что, если бы он предложил ей не посмотреть танки, а, например, сию секунду отправиться в темный лес за грибами, она точно так же ответила бы «пойдем», хотя и при свете дня не различала, где восток, а где запад, и могла заблудиться в трех соснах, притом буквально в трех. Если бы когда-нибудь – да что там когда-нибудь, пять минут назад! – кто-то сказал ей, что с ней произойдет подобное, Полина подняла бы его на смех.

«Ну, посмотрю эти его танки, что такого, – подумала она все же с некоторым смущением. – Интересно же…»

Буддист остановился в самом развалюшном, крайнем у забора домике, где жил Лешка Оганезов. Здесь было сравнительно светло из-за горевших на шоссе фонарей, и только поэтому Полина не сломала ноги, поднимаясь вслед за своим спутником на полусгнившее крылечко.

Комната, в которую они вошли, смотрела окнами на противоположную от шоссе сторону, поэтому в ней не было видно ни зги.

– У Лешки лампа керосиновая есть, – вспомнила Полина. – Подожди, я сейчас принесу.

В комнате не было даже стола, только железная кровать без матраса, и она поставила зажженную лампу на пол. По бревенчатым стенам заплясали легкие тени – от Полининых растрепавшихся волос, от бритой головы буддиста, от его тонких пальцев, которыми он осторожно развязывал веревочку на прислоненных к стене картинах…

– Вот это – Зеленая Тара, – сказал он, устанавливая картины на узком подоконнике. – А это – Белая.

Танки были совершенно необычные, это Полина поняла с первого взгляда, несмотря на полумрак. Ткань была натянута на подрамники и загрунтована, это она определила легко, но вот состав грунтовки определить ей не удалось. Так же, как и состав красок. Сама Зеленая Тара – пышногрудая женщина с благостной улыбкой на лице – не вызвала у Полины молитвенного благоговения, но она, эта Тара, была такого чистого малахитового цвета, что к нему невольно притягивался взгляд. Танка была обрамлена узорчатой парчой.

– А что за краски? – с интересом спросила Полина, еле удерживаясь от желания потереть пальцем священную женщину.

– Из непрозрачных минералов и сока растений, – ответил буддист. – Я краски сам делаю, и грунтую тоже сам. Для грунтовки смешиваю животный клей с мелом, а краски – вот это, видишь, малахит. Лазурит еще беру, ляпис-лазурь. А для Цеу Марбо брал киноварь. Он же красный, огненный, Цеу Марбо, – добавил он, улыбнувшись.

Улыбка у него была такая, что не ответил бы на нее разве что столб. Казалось, все вокруг должно перевернуться от такой улыбки.

Но ничего не перевернулось в пустой комнате, только тени замерли на стенах. Полина улыбнулась в ответ.

– Ты их всех, что ли, сюда привез? – спросила она. – Покажи Цеу Марбо!

– Цеу Марбо не привез, – прямо и ясно глядя на нее, ответил он. – Я только эти две привез, потому что хочу еще одну Тару здесь начать, Белозонтичную.

– Это цветочную, да? – неизвестно чему обрадовалась Полина. – Здесь такие зонтики растут! Цветы – не цветы, трава – не трава, такие огромные, блеклые, то ли белые, то ли зеленые… Очень живые. И грибы есть, тоже зонтики. Я таких грибов никогда раньше не видела. Думала, это поганки, а оказались вкусные, и жарятся за три минуты.

– Вообще-то не цветочную, – ответил буддист. – Просто у нее белый зонтик в руках, вот и Белозонтичная. Этот зонтик – одно из семи сокровищ и один из восьми благоприятных символов, – объяснил он. – Означает, что добродетель Будды равно нисходит на все живые существа. А вообще-то Белозонтичная Тара помогает домохозяйкам.

– Ну, тогда это не ко мне, – махнула рукой Полина. – Из меня домохозяйка никакая. Но краски такие делать – это я попробовала бы. Мы тут пару дней назад в Александров ездили, фрески смотрели. Это же Александровская слобода была, там очень старые есть фрески в церквях, и иконы тоже. И, знаешь, мне даже страшно как-то стало… – Она на секунду замолчала, словно ожидая, чтобы он спросил, почему ей стало страшно. Но он не спросил, и она продолжала, как будто отвечая на его непрозвучавший вопрос: – А потому что я поняла, что иконы писать… Это, знаешь, обо всем забыть надо, ну совершенно ни о чем не думать, вот что мне показалось. Непонятно? – спросила она, хотя буддист по-прежнему молчал, только смотрел прямо в ее глаза, и она все время чувствовала, как от него исходит этот ясный свет. – У икон вся тайна – только в технике! – торжествующе заявила она. – Если ты технику освоишь, то все у тебя и получится, а болтовня всякая про духовность или про что там еще – вообще ни при чем. Только как ее освоить, такую технику, это и есть вопрос.

Тут Полина замолчала, словно захлебнулась. Она вдруг поняла, что говорит совершенно незнакомому человеку то, что и себе самой до сих пор не умела высказать ясными словами. И это при том, что человека она увидела ровно десять минут назад и что он ни о чем ее, в общем-то, не спрашивает.

– Что реальность – это мираж, а мираж – это реальность, я и сама могу на уши навешать, дело нехитрое, – сказала она. – А вот как сделать, чтобы вообще ничего говорить не надо было, – в этом весь и фокус.

«Теперь точно обидится», – весело подумала она.

И тут же с удивлением поняла, что ей совсем не хочется обижать этого ясного человека. И даже более того – что ей жалко его обижать.

– Знаешь, я ведь живу… как-то за пределами даже надежды и страха, – сказал он, снова улыбаясь этой своей необыкновенной, беспомощной и спокойной улыбкой. – Меня невозможно обидеть.

– За пределами надежды и страха? – хмыкнула Полина. – Ну-ну… И видишь ты не глазами, и слышишь не ушами. Имя у тебя хоть есть? Или ты безымянная сущность?

После пяти минут общения с ним Полина была готова к тому, что его зовут как-нибудь… Калу Ринпоче, например, что-то такое она слышала от одного буддиста, забредшего пару месяцев назад на Глюков чердак в Монетчиковском переулке. Вообще, буддистов среди художников, поэтов и прочих представителей творческих профессий, в хороводе которых Полина вертелась лет с пятнадцати, было довольно много. Но этот чем-то отличался от всех, а чем – она не понимала.

– Имя есть, – кивнул он. – Игорь.

– Вот просто так – Игорь? – восхитилась она. – А меня Полиной зовут.

– Красивое имя.

– Обыкновенное. – Она пожала плечами. – Родители думали, оно оригинальное, потому что среди их ровесников ни одной Полины не было. А в детском саду, кроме меня, три Полины было, и в классе две. Оказывается, все оригинальное приходит во все головы одновременно. Но вообще-то меня в честь маминой мамы назвали, так что на оригинальность наплевать, – добавила она.

– Тебе со мной, наверное, скучно, – сказал Игорь. – У тебя очень живой характер.

– Что есть, то есть, – усмехнулась Полина.

«Разговариваем, как Маленький Принц с летчиком, – подумала она. – Я о своем, он о своем».

– Хочешь, я тебе анекдот расскажу? – вдруг предложил Игорь.

– Что-о расскажешь?! – засмеялась Полина. – Анекдот? И какой же, интересно? Про Петьку с Василь Иванычем или, может, про поручика Ржевского?

– Почему? – С ума можно было сойти от его улыбки! – Просто один буддистский анекдот, хочешь?

– Излагай, – разрешила Полина. – А я и не знала, что у буддистов анекдоты бывают, думала, только эти, как их… мантры!

Она забралась с ногами на жалобно скрипнувшую кровать и, положив руки на согнутые колени, подперла кулаками подбородок, приготовившись слушать.

– Был прекрасный день, на берегу было тихо, солнечно и тепло, – начал Игорь.

Полина не удержалась и хихикнула.