Три с половиной мира

– Я – Вечный Маухи. Маухи сильный. Много раз на войну ходил.

Выдохся, сразу так много слов наговорив, вздохнул тяжко. Потом уставился на свою левую руку, стал разглядывать ее, будто давно не видал. На мизинце двух фаланг не хватает. Маухи прижал к ладони большой палец, остатки Олекме показал и добавил:

– Три раза на войну ходил Вечный Маухи. Ты будешь говорить с нами?

Ну а о чем поговорить-то? О погоде разве?.. Что такое есть эта «погода» Олекма не знал. Присказка такая просто, ежели без толку болтать.

– А я – Олекма. На войне не бывал. А к вам нелегкая занесла…

Сидят, молчат. Над головой твари какие-то летают, хоть и не птицы. Крылья у них из кожи между длиннющими пальцами, и рыла больно страшные. От камня спине холодно.

– Дождь будет? – это у Маухи пацаненок безусый спрашивает, что рядом сидит. Старик отвечать не стал, только кряхтя ноги вытянул, протянув в сторону Олекмы босые ступни.

– Митху тоже не был, – кивнул на пацаненка старик, – Может потом сходите вместе.

Пацан фыркнул презрительно и пальцем тыкнул:

– Олекма слабый, Митху сильный! – кричит гордо, с вызовом в глаза глядя.

– Чего это я слабый? Я давеча муравья голыми руками угомонил! – вырвалось невпопад. Пацан аж покатился со смеху:

– Муравья не получается убивать! Олекма неумный обманщик сам! – крикнул опять пацан, за что тут же от старика подзатыльник схлопотал. Приуныл, осознал…

Остальных мужиков заявление о победе над муравьем не рассмешило. Задумались мужики над чем-то крепко, хоть и вид на себя напустили мечтательный. Снова надолго тишина над поляной повисла.

– Муравей Сё – могучий зверь. Первый сын Ёти. Муравей Сё сам знает, когда убивать, и когда умирать.

– Не верите – и не надо! Не очень то и хотелось! – обиделся человек на дикарей. Ну а что еще оставалось делать?

– Ты, Олекма – дегенерат.

Это их «дегенерат» коммуникатор не смог перевести, но и так понятно, что ничего почетного в слове нет. Маухи тем временем продолжает себе под нос гундосить:

– Пластиком и всякой гадостью воняешь, мозги с железом перемешались, Леса не знаешь, ссышь где попало, как щенок. Зачем по земле ходишь? Не понятно…

Вот же старый засранец, судить еще вздумал. За плохое поведение.

– Так я же говорю: сам не знаю, как к вам в лес попал. С неба свалился, не по своей воле.

– Угу… – Маухи разглядывал напившегося комара на своем плече. Легонько дунул, сгоняя кровососа с кожи, проводил взглядом. Комара тут же проглотила крылатая тварь с жуткой рожей и по лицу старика скользнула улыбка. – С горожанами всегда так: вечно они не знают, что и почему с ними случается. Ни в чем своей вины видеть не хотят. Наугад свою тропу топчут.

Эх, тоска-печаль… Вот и обвинение уж прозвучало: виновен в том, что в неположенном месте с неба свалился. Еще смотрят так жалостливо всей шайкой своей подлой…

– Понятно все с вами… Ладно бы хоть я напал на того вашего, к которому подкрался…

Тут уж все дикари на поляне со смеху повалились. Так бьются в припадке, что слезы из глаз. Откуда-то из-за спины вышел тот самый, вырубивший Олекму с одного удара. Нагнулся над ним, все еще прыская смехом, снял с Олекминой груди жирную блоху, пересадил ее себе на голову и сказал:

– Иди куда шел, дегенерат! Глупый щенок.

1.6.

С пацанами, подросли когда маленько, стали силой да сноровкой мерится. Только не интересно было меж собой-то, да и глупо. Так, намнешь бывало бока соседу через три кубрика по левую руку, и неделю потом глазенки воротишь друг от дружки. А куда денешься-то? Казарма хоть и велика, а в общем коридоре не разминешься шибко, или в досуговой если телевизор посмотреть рядом не садишься… Придумали казармой на казарму сходиться. А повод всегда можно сообразить, но не так чтобы серьезный. Вот из-за девок хотя бы. Бывало, возле столовки замешкаешься как бы между делом, окликнешь пацана с верхнего яруса:

– Слышь-ка, долговязый, а ты пошто на наших девок заглядываешься?

А тот расфуфырится тоже:

– Да кому нужны ваши, у нас свои есть!

– Так ты может скажешь, что ваши не такие бледные?

– А скажу! Наши куда здоровее!

– Ну, тогда извольте с товарищами после отбоя под купол явиться, пообщаемся.

– Отчего ж, придем непременно!

А после ужина во все рванье спешишь одеваться, чтобы доброе в драке не попортить. Или голышом надумаешь, если не мерзлявый. Под куполом-то совсем холодно, там аж иней на свинцовых листах блестит. Можно и нацарапать инея, жажду перебить, если обгадиться не срамно. Но это после. Туда еще подняться надобно. Соберутся бойцы у пожарной лестницы, пересчитаются, да и рванут вверх по ржавым ступеням громыхать.

А соперники уж дожидаются:

– Ну что, нижние, бухтите? Неужто канализация вас топит!? Гы-гы-гы!

Наши тоже за словом в карман не лезут:

– Это девки ваши пустые столько ссут? Только воду переводят! Ни работать, ни рожать не годны?!

Порычим, потолкаемся, и ну бока мять друг-дружке. В голову старались не лупить, а то Отцы накажут.

А на завтрак потом идем, заглядываем на верхних: сильно хромают-то? Окривел кто, или может ребра на вздохе бережет? То-то же. А вот неча! И самому уж сподручнее ложку разбитой рукой держать.

Ну, это если наши победили, ясно. А не всегда… Другой раз и нас отлупят. Тогда уж мы побитые за дальние столы полезем трапезничать. Другим крепостным эдак ясно, который ярус нынче сильнее. Чаще перед общекрепостными мероприятиями драки-то затеваются. Чтобы ясность была, кому на лучших местах сидеть.

Есть в этом правильное что-то, справедливое. Тесты с генетикой тоже чего-то значат, да уж больно заумные они, сверх всякой меры. Вот только никакой тест не решит кто из крепостных парней в драке, в соперничестве справедливом, духом сильнее окажется. Сильные-то, они и сами как кулак сожмутся крепко. А слабакам наука выйдет, чтоб не лезли. Надо же кому-то и канализацию чистить, по большому-то счету. Ни всем же Родину защищать.

Сейчас особого желания подраться Олекма не находил. Оправдывался для себя, что не за что особо, да и противников слишком. Может потом случай подвернется, чтобы расквитаться с обидчиком. Надо же, мелкий какой-то засранец, а вырубил единственным ударом. Да и блохой власти над телом лишил еще потом. Нельзя так оставить… Никогда нельзя так оставлять.

Бывало уж с Олекмой, чтобы одному против десятка. Вот хоть тогда, как Мать в другую лабораторию перевели. Раньше они в маленькой крепости жили, всего каких-то тысяча мест на семи ярусах. Народу и того меньше, в половину может от силы. Грибы растили и пластик. Да и Олекма еще салагой был, не дорос до серьезных драк. А перевели в самую крупную, оборонительную. Мать с соседями переругалась мигом, а Олекме разгребай.

– Мамку твою размораживали когда, перегрели малость! Ошпаренная она! – орали пацаны. И говор в новой крепости непривычный, тоже проблема. Ржут над Олекмой, что не разумеет он. А внутри мерзко от всего. И даже ростом вроде пониже стал, осутулился. Жгучая злоба не всех копится, кипит, крутится в пружину. Вот и сорвалась пружина, как только первого подсрачника Олекме отвесили.

Шибко отпинали его тогда. И в другие разы тоже. Много раз. И всякий раз только страх вечного унижения силы давал отбиваться. Боялся Олекма слабаком прослыть. Слабакам одна дорога – в гриборобы. И никакие тесты не помогут уж…

И сейчас сызнова позабытое липкое беспокойство сковывает. Есть его не станут, это понятно уже. Но и уважать не собираются. Терпят, думают, замышляют чего-то…

Шли узкими путанными тропами. Как будто бы и не торопились никуда, просто брели монотонно, лишь изредка напиться останавливаясь. Дикари срывали с кустов то почки, то гусениц, ели сами и Олекме в рот совали тоже. Хихикали тихонько, заглядывая в глаза. Но не так, чтобы с вызовом, а как вроде игрушку в лесу нашли, зверька забавного. И пихают теперь ему в рот чего попало, играются, покуда не надоел.

А в Олекме подымалась временами обида, подступала высоко, мешалась в горле. Так бы и отвесил пенделя кому. Где ж вы, черти, шарахались так долго? Не могли разве скорее на глаза попасться? Ведь едва только Олекма с ума не рехнулся совсем от одиночества. Да пусть хоть самым последним чуханом, хоть пленником презренным, но только не одному… Скисала обида в затылке где-то, да слезой скупой по щеке скатывалась.