Плещущийся

Плещущийся
Андрей Скабичевский

Приключенческая история, основанная на реальных событиях. Пять дней из жизни обычного рабочего парня, работающего на заводе. История о любви, поиске, пьянстве, футболе и черной металлургии. Содержит нецензурную брань.

Суббота

«Оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер…»

Непонятный набор звуков, повторяясь, крутился у Сереги Гоменюка в голове, постепенно выводя его из состояния крепкого пьяного сна в мир реальности. Странная фраза куском липкого скотча приставала ко всем мыслям пробуждающегося человека в состоянии дикого похмелья. Оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер… В голове Сереги творилось страшное: прямо над правой бровью с разной периодичностью возникала накатывающая боль, как будто за время сна в череп его имплантировали звонницу с огромным колоколом и теперь пьяный монах-буддист неистово бьет в этот колокол в религиозном исступлении. Во рту было сухо и мерзко, будто коктейль из тухлятины с пряностями перемешивался с ароматами химической лаборатории. Оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер… Серега, не открывая глаз, попытался сглотнуть, чтобы избавиться от премерзкого привкуса. Слюны не было, поэтому у него получилось только причмокнуть на вдохе.

«Пора вставать» – решил Серега и открыл глаза. Монах-буддист над правой бровью решение Гоменюка не одобрил и стал долбить в колокол с удвоенной энергией. Оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер… Закрыв правый глаз, пытаясь таким образом обмануть монаха-буддиста, кряхтя и охая, Серега сел на диване. Тут же накатила волна тошноты – вестибулярный аппарат отказывался служить верой и правдой. Сереге пришлось вцепиться трясущимися руками в кровать, чтобы нормализировать свое тело в пространстве. Он посидел так несколько минут и понял, что лучше не становится. Пришло время вырабатывать план дальнейших действий по собственному спасению.

«Во-первых, – вспомнил Серега, – сегодня суббота! А значит на работу не нужно. Повезло!». Он поискал глазами мобильный телефон и обнаружил его на столе, а это значит – ура! – телефон не потерян. Мобилка не имела особой ценности (дешевая, с поцарапанным экраном и отваливавшейся кнопкой ОК), но содержала телефоны нужных Сереге людей, а значит потерять её было крайне досадно. Значит, опять повезло. Мать сегодня вышла в смену на работу – можно сказать трижды повезло. Сейчас её нравоучения по поводу серегиного образа жизни были бы очень некстати. Тут и так одного монаха-беспредельщика над правой бровью более чем достаточно.

Мать Сереги работала машинистом конвейера аглофабрики металлургического комбината города N по самому лучшему в заводе графику: два через два, то есть двое суток по 12 часов работая, двое суток дома и сейчас она была на вторых рабочих сутках. Сам он работал в цеху обслуживания металлургического оборудования номер четыре (сокращенно ЦОМО-4) бетонщиком третьего разряда. Отца Серега не помнил. Его посадили, когда Сереге было три года. С зоны Гоменюк-старший не вернулся, умер там от туберкулёза. Мать так больше и не вышла замуж и детей, кроме Сереги, у неё не было. Жили мать и сын Гоменюки в двухкомнатной хрущевке на четвертом этаже. Одна комната считалась спальней матери, где помимо застеленной кровати со скрипучей пружинной сеткой стоял коричневый бельевой шкаф советского производства – на три створки с зеркалом посередине – и в тон ему комод того же периода и расцветки. Вторая комната в зеленых с вертикальным белым орнаментом обоях считалась Серегиной, она же была залом. Одну стену зала подпирал бледно-зеленый раскладной диван, на котором сейчас восседал страдающий похмельем молодой человек, и рядом с ним накрытое синим клетчатым пледом кресло. Почти всю противоположную сторону закрывала коричневая гэдээровская стенка с телевизором в центральном отделении, книжным наверху и небольшими отделениями со стеклянными дверцами по бокам. За дверцами с одной стороны прятались хрустальные бокалы (их выдали в начале девяностых вместо зарплаты Серегиной матери), с другой стороны стоял сервис, хранимый хозяйкой на большой праздник и которым почти не пользовались.

Гоменюк с трудом отодрал зад от дивана и проковылял на кухню. Не нашел стакана, стал пить воду прямо из носика чайника. Вода была дважды кипяченной с привкусом накипи самого чайника, но холодной, а это в данный момент для Сереги было главным преимуществом. Напившись, ему даже полегчало – привкус тухлятины с химлабораторией во рту как-будто стал меньше, и даже казалось монах-буддист над правой бровью слегка угомонился. Но все еще мутило. Посетив туалет и умывшись, а также еще дважды попив водички из чайника, Гоменюк пришел к выводу, что пора решать моральную дилемму: оставаться дома и терпеть нынешнее состояние или кардинально его изменить по старинному народному рецепту «лечи подобное подобным». К преимуществам первого варианта относилось нынешнее материальное состояние Сереги: денег у него не было. Его банковской зарплатной картой распоряжалась мать, выдавая сыну необходимые по её разумению суммы. Всю имеющуюся у него наличность он пропил вчера. Второй вариант сулил определенные материальные и, возможно, моральные затраты, но зато все это компенсировалось облегчением нынешнего физического состояния, а также вероятностью потенциальных приключений. Как обычно Серега выбрал второй вариант и приступил к его выполнению.

Дома, естественно, не было ни капли алкоголя. Была у Сереги Гоменюка дурная привычка пить алкоголь либо пока дно бутылки не увидит (или деньги не закончатся), либо пока не лишится сознания от алкогольной интоксикации. Нужно было выбираться из дому в поисках людей, которые могли занять денег или так же страдали от похмелья и нуждались в компании для соблюдения похмельного ритуала. Проще всего было не мучиться выбором, а позвонить тому, с кем он вчера пьянствовал, а по совместительству коллеге-бетонщику, с которым Гоменюк работал в одной бригаде.

Серега поклацал торчащей вместо клавиши ОК пластмасской, на дисплее желтая полоса нашла среди прочих надпись «Костян». Серега нажал на вызов, поднес телефон к уху и приятный женский голос сообщил, что абонент находится вне зоны действия сети. Кому позвонить кроме коллеги Гоменюк не придумал и решил положиться на удачу, которая с утра его преследовала. Стал собираться.

В черных спортивных штанах с пристегнутым чехлом от мобильного телефона, не глаженой зато чистой серой футболке, в синих резиновых тапочках на босу ногу, шаркающей походкой человека страдающего диким похмельем, одиннадцатого августа 2007 года из подъезда панельной хрущевки заводского квартала города N вышел двадцатидвухлетний бетонщик третьего разряда Сергей Николаевич Гоменюк по прозвищу Щавель. В подростковом возрасте Серега был худым и сутулым, из-за чего получил в школе прозвище Щавлик. Кличка являлась забавным фонетическим симбиозом слов щуплый и чахлый. Однако к двадцати годам Щавлик немного возмужал, раздался в плечах, стал меньше ссутулиться, и постепенно кличка трансформировалась в ближайшее фонетически схожее слово – Щавель.

На улице был чудесный летний день, но Серега всего этого не видел. Его раздражало решительно все: и слепящее яркое солнце, и бойкое воробьиное чирикание, и довольные коты, вылизывающие себя возле подъезда. Не увидев во дворе ни одного подходящего для данной жизненной ситуации человека, Щавель направился в сторону трамвайной остановки. Рядом с остановкой в окружении лиственных деревьев стоял магазинный киоск, созданный из списанного морского контейнера. К нему прилагались большой кафешный зонт и прячущиеся в его тени три пластмассовых столика со стульями. Называлось сие место магазин и кафетерий «Поляна». Название было исключительно географическим. В период перестройки это место должно было застраиваться новым зданием: площадку успели выровнять, деревья вырубить, оградить забором с двух сторон, выкопать котлован под сортир и поставить над ним характерное деревянное сооружение. Но дальше этого стройка не пошла, сначала исчезла дверь сортира, потом весь сортир, а чуть позже и забор. А вот название «Поляна» не исчезло, осталось в народе, чем и воспользовался хозяин киоска. Каждое субботнее утро за столиками можно было найти как минимум одного человека, восстанавливающегося от вчерашнего праздника проводов рабочей недели. На это Серега Гоменюк и рассчитывал.

И снова удача улыбнулась Сереге. За столом сидел один-единственный человек – зато какой!!! Лушпа Григорий Константинович по кличке Гендальф Синий или просто Гендальф. Работал в том же цеху сварщиком, человек среднеобразованный, но добрый и интеллигентный, с дистиллировано пресным лицом. Кличку свою Григорий Константинович заработал за длинные немытые седые космы и любовь на старости лет накатить спиртного в любое время дня и ночи. Лушпа на кличку не обижался. Толкиена он не читал, происхождения её не знал, но ему в этом слове чудился сразу и рыцарь Айвенго, и виконт де Бражелон, и почему-то Емельян Пугачев. Хотя некоторые злые языки называли его еще Гендальфом Косоголовым из-за привычки сварщика держать голову наклоненной влево, будто он что-то внимательно рассматривает. Гендальфа никогда не видели пьяным в том скотском состоянии, что в народе называется «в дымину» или «в хлам», он просто всегда был каким-то поддатым. Его можно было видеть сразу в нескольких компаниях заводчан, исправно пропивающих аванс и получку, но именно он был тем человеком, который всех разведет по домам. А главное, он всегда помнил кому из собутыльников, дошедших до состояния беспамятства, принадлежали определенные вещи: сумки, шарфы, барсетки, кепки, даже значки и пуговицы, оторванные во время праздничных возлияний.

– Здравствуй, Гендальф! – сказал Серега, и бухнулся на белый пластмассовый стул возле Григория Константиновича. Разница в возрасте Сергея не смущала – при работе на одинаковых тарифах и в одинаковых условиях считалось само самим разумеющимся обращаться к друг другу на «ты».

– Здравствуй, Сережа, – еще бодрым голосом ответил Гендальф и задал универсальный вопрос, который подразумевает что угодно: – Ну, как оно?

– Тяжко жить на свете пионэру Пете, – завел жалостливую песнь Щавель, всем своим видом демонстрируя ужасные муки. – Головонька бо-бо после вчерашнего.

Вид у него действительно был неважный. Лицо под цвет футболки, все в испарине, глаза страдальчески прищурены. Руки слегка подрагивали, поэтому Серега тут же спрятал их под стол.

– Ну, так похмелись, – Гендальф упорно делал вид, что не понимает, куда клонит Щавель. Мужик он был не жадный, но расчетливый. Серегу Гоменюка он знал уже два года, не раз вместе выпивали в общей компании, а потому отчетливо понимал, что если проявит жалость, то пятьюдесятью граммами не отделается.

– Так денег нет, Константиныч.

По отчеству Гендальфа называли редко, поэтому он сразу понял, что сейчас начнутся мольбы.

– Выручи ради Бога, – Щавель использовал всю жалостливую аргументацию для достижения цели, – угости полтинничком, гадом буду – верну с получки, ты же меня знаешь.

Последний аргумент был враньем. Серегу знали в цеху как любителя угоститься за чужой счет, однако сам он угощал кого-то редко. Не по причине жлобства, просто деньги у него заканчивались, не успев начаться. Однако фраза «ты же меня знаешь» срабатывала на интеллигентной публике, которая в силу воспитания не считала достойным тут же перечислять, насколько хорошо ей известен проситель.

– Ну, ничо себе, – Лушпа причмокнул губами, закатил глаза и сделал паузу, которой мог позавидовать ведущий актер столичного театра, надеясь, что Серега прервет сейчас это неловкое молчание и уведет разговор в сторону. Но Гоменюк молчал и только смотрел снизу вверх на Гендальфа взглядом какающей собаки.

Григорию Константиновичу очень хотелось выпить граммов пятьдесят, посидеть за столиком в одиночестве и потаращиться на улицу, полностью уйдя в свои мысли, но и противостоять такой жалостливой невербальной атаке Щавеля не было сил, поэтому он принял соломоново решение.

– Давай, Серёжа, по пятьдесят, но только по пятьде… – Гоменюк не дослушав, понял, что победа на его стороне и радостно закивал. Он схватил деньги Лушпы и уже через минуту поставил перед щедрым сварщиком два пластиковых стаканчика с прозрачной жидкостью и две маленьких карамельки в слипшейся обертке.

– Быть добру! – Серега сказал свой любимый и единственный тост, чокнулся с Гендальфом стаканчиком и одним глотком выпил содержимое. Скривился, передернул плечами, ойкнул и покатал пальцем по столу свою карамельку, но закусывать ею не стал: мало ли, вдруг доброта Гендальфа сегодня безгранична и он захочет повторить процедуру.

Гендальф маленькими глотками выпил свои пятьдесят граммов, аккуратно развернул слипшуюся карамельку, положил её в рот и блаженно засосал, глядя куда угодно, лишь бы не на навязчивого просителя, как бы показывая, что халявный банкет закончен.

Уже через минуту Щавель почувствовал, что головную боль аккуратно накрывает знакомое ощущение первого опьянения, которое на «старые дрожжи» пришло восхитительно быстро. Словно гирю упаковывают в коробку с лебяжьим пухом. Прекрасное ощущение – мир стал свежее, и даже будто бы запахло морским бризом. Щавель тут же расплылся в довольной улыбке. Чувствуя себя обязанным, он решил завести с Григорием Константиновичем светскую беседу.

– Слышь, Гендальф, а что такое «оле-гу-нар-соль-скья-ер»?

Лушпа все так же не глядя на Серегу, подпер косматую голову рукой и выдал:

– Это, кажись, баба, которая про муми-троллей писала.

Словосочетание «муми-тролли» немедленно воскресило в памяти Гоменюка интригующую фразу «кот кота ниже живота», спетую мяукающим голосом.

– Так это вроде мужик, – сомневающимся голосом аргументировал Серега, пытаясь вспомнить, как выглядит Илья Лагутенко.

– Может и мужик, – равнодушно согласился Гендальф. Он по-прежнему игнорировал визуальный образ Гоменюка и ждал, когда до него дойдет, что пора и честь знать.

Щавель был не таким тупым, чтобы не понять намека. Но и не таким тупым, чтобы не понимать простой расклад: раз жалостливый прием сработал с Гендальфом один раз, то можно им воспользоваться и второй. Главное сильно не наглеть и излишне не давить на человека, а поэтому искренне (все-таки удивительно, как на степень искренности влияет алкоголь!) поблагодарил Гендальфа за угощение, положил карамельку в карман – на всякий случай – и встал из-за столика.

Жизнь начинала налаживаться, но была у этой прекрасной жизни и обратная сторона: если в течение пятнадцати минут не повторить прием алкоголя, вся магия закончится. Времени терять было нельзя, и Серега устремился к трамвайной остановке.

Трамвайная остановка представляла собой сваренную металлическую конструкцию по типу футбольных ворот без крыши с каркасом из уголков под скамейку, где по всей видимости должны были крепиться деревянные лавки, но по какой-то причине так и не прикрепленные. Весь этот металлический скелет скорее нес функцию информационную, чем полезную.

На этой остановке останавливались два трамвая – ТРИНАДЦАТЫЙ и четырнадцатый. Оба ходили по одному и тому же маршруту по кругу, только в разные стороны. ТРИНАДЦАТЫЙ трамвай после рабочего квартала останавливался на аглофабрике, потом пару остановок на прокатном стане, потом еще пару остановок на конверторном цеху, потом остановка Заводоуправления, остановка Профсоюз, несколько остановок вдоль доменных цехов и затем три остановки на рабочем квартале. Маршрут № 14 ходил соответственно по всем тем же остановкам, но в обратном направлении. На остановке Заводоуправление можно было пересесть на другие трамваи, троллейбусы и маршрутные автобусы, едущие в другие части города N.

От остановки, рядом с которой жил Серега Гоменюк, до остановки Заводоуправление было одинаковое расстояние как на ТРИНАДЦАТОМ трамвае, так и на №14, но Щавель предпочитал ездить исключительно на четырнадцатом. ТРИНАДЦАТЫЙ был, по мнению Сереги, несчастливым: и цифра заговоренная, и пейзаж какой-то не такой. И вообще, если ему приходилось ехать на ТРИНАДЦАТОМ, то стопроцентно случалась какая-то беда. Похлеще черной кошки с пустым ведром был этот ТРИНАДЦАТЫЙ трамвай.

Щавель шел к трамвайной остановке не просто так, он решил навесить того самого коллегу-бетонщика по имени Константин (для Сереги просто Костян), с которым они вчера бухали и у которого был отключен телефон. Была у Костяна привычка с бодуна отключать телефон, чтобы его никто не беспокоил. Серегу это особо не смущало: он неоднократно заваливался к Косте домой с утра с предложением похмелиться, от чего последний отказывался очень редко.

И вот в чем беда – Костян жил через четыре остановки от того места, где сейчас был Серега. Через четыре остановки, если ехать на ТРИНАДЦАТОМ трамвае. Мозг Сереги, итак работающий с перебоями из-за монаха-буддиста (временно притаившегося после спасительных пятидесяти грамм), а так же из-за «оле-гу-нар-соль-скья-ера» (что бы эта хрень ни значила), мучительно перебирал варианты. Можно пройти четыре остановки пешком, но тогда действие алкоголя гарантированно выветрится и, возможно, вернутся все болевые ощущения. Можно дождаться четырнадцатого трамвая и ехать к Костяну долго. Действие алкоголя опять же гарантированно закончится. А можно сэкономить время и поехать к Костяну на ТРИНАДЦАТОМ маршруте в надежде, что преследовавшая его с утра удача уравновесит проклятье несчастливого трамвая. Гоменюк прислушался к своим ощущениям и понял, что пелена опьянения проходит. Нужно спешить.

«Ладно, – подумал он, полностью снимая с себя ответственность. – Какой трамвай придет первым, на том и поеду».

Первым пришел ТРИНАДЦАТЫЙ.

Целых четыре остановки Щавель ехал и нервничал: действие алкоголя с каждой секундой неизменно исчезало, трамвай был стрёмный, люди все хмурые какие-то, такое впечатление, что они смотрят на Серегу осуждающе и скрежещут зубами. Кондукторша выглядывала из кабинки водителя на пассажиров, хмурилась и орала мерзким голосом: «Передаем за проезд». Даже люди на остановках заходили в трамвай исключительно хмурые: вон зашла хмурая бабка в дурацкой панамке, а с ней хмурый внук в такой же дурацкой панамке и коленями в зелёнке… хмурые бродячие собаки басом лаяли на проходящий трамвай… у-у-у, проклятущий трамвай…

Обливаясь потом, Щавель добежал до двухэтажного барака на восемь семей, где жил коллега Константин. Торец барака с незапамятных времен украшала надпись, сделанная чёрной краской крупными печатными буквами «Ace of Base». Ниже располагалась одно-единственное слово: «говно», написанное голубой краской прописью. Еще ниже той же черной краской и теми же твердыми печатными буквами было написано «сам говно».

Выклянченная у доброго Гендальфа доза уже практически выветрилась, и Сереге срочно требовалась дозаправка. Не замедляя шаг, он залетел на второй этаж и постучал в обитую дермантином коричневую дверь. Прошло 10 секунд, никто не открыл. Это время показалось Сереге почти что вечностью, он не выдержал и постучал еще раз, на этот раз чуть подольше.

Дверь распахнулась, за ней оказался сутулый небритый тридцатилетний мужчина в серых семейных трусах, с тонкими ногами и выпученным животом – Константин Логунов, он же Костян, коллега-бетонщик пятого разряда. Жил Константин в двухкомнатной квартире с женой и четырехлетней дочкой. По счастливой случайности дома никого не было: жена работала по графику день-ночь-сутки дома и сейчас была на смене, а дочку родители жены забирали к себе на выходные.

– Чо нада? – без лишних приветствий начал разговор хозяин квартиры. Костяну в общении с Серегой нравилась модель старшего товарища жизнь повидавшего, жизнь понявшего и жизни учащего. Это означало, что Серега должен относиться к нему с неизменным уважением, а он к Сереге как к заблудшей овечке, которую нужно наставить на путь истинный и с которой можно особенно не церемониться ввиду её низкого статуса.

– Хотел узнать, как дела, – Щавель решил избрать в общении тактику окольных путей, – как домой вчера добрался. Телефон, вон, отключен, мало ли…