Дикие лебеди

Дикие лебеди
Андрей Сергеевич Терехов

Не то постъядер, не то предъядер. Планета только-только начинает вскрикивать, но до полного ора ещё далековато. А тут и ядовитый смог, и чего-то ищущий, куда-то бредущий герой, и бедная умирающая девочка, и отель как символ прошлого благополучия и процветания той, ушедшей уже жизни.

Есть на юге Европы каньон Дунай. Один меланхоличный попугай, которого я выиграл в трик-трак, говорил, снова и снова, пока не сдох от голода, будто раньше это была речка. Бог ее знает.

Посреди каньона тянется дорога, и стоит на обочине древний, как Бытие, мотель. Он стоит там черт знает сколько и мигает своей непонятной вывеской – чего никто не видит, потому что в этом проклятом мире слишком много дыма, слишком мало света, а главное, слишком мало глаз, которые хотели бы смотреть.

Я нахожу здание по гудению электричества в проводах, этих провисших, грозящих в любой момент рухнуть ниточках, которые держат из последних сил нашу планету.

Они трещат и манят, зовут к себе, будто самки неведомых электрических зверьков в период спаривания. Мои шаги ускоряются – так что гремит в правой руке зеленый чемодан, а в левой – кувшин с неплотно пригнанной крышечкой.

Из клубов смога проступает ржавый шлюз, и я захожу внутрь: жду, пока выровняется давление и воздух очистится от ядовитых примесей.

– Добро пожаловать в "Райские кущи", – бубнит сквозь зубы портье, но даже не отворачивается от газеты. Между этих самих зубов у него торчит сигара: она накренилась, как давший течь кораблик, и грозит вот-вот высадится на пол. Но что-то ее там держит. Клей?

– Комнату на одного, – я стаскиваю маску, и мой голос на протяжении фразы меняется от металлического (из-за подпорченных динамиков) к живому.

– Двадцать семь. Принимаем электричеством и водой.

За все время портье так на меня и не посмотрел.

– Па-ап, скидка! – тут я замечаю, что сбоку, у входа в кухню или ресторан, стоит девчушка чуть старше меня. Лет тринадцать-четырнадцать. – Сегодня день президента Республики.

– А. Да. Двадцать шесть.

Я кладу на стол чемодан и открываю:

– Фильтры "Fudhy-46-g". Три системы циркуляции, новая матрица. На северном побережье вы купите их в лучшем случае за сотню, но я согласен на комнату, ужин, завтрак и карту округи.

Портье впервые обращает на меня внимание. Даже пигалица сбоку отрывается от своего косяка и щурит подслеповатые глаза.

– Ты из этих, – кивает сам себе хозяин.

– Да, но тут я не по работе.

Я действительно не по работе, иначе содрал бы с него втридорога.

– Идет.

Портье забирает колбочку фильтра и, порывшись в ящиках, протягивает мне ключ.

– Номер для новобрачных, – щербато ухмыляется он. – Гайя, проводи нашего гостя. Карты нет, но моя дочь знает все кусты в округе, просто скажи ей, куда надо.

Я закрываю чемодан и направляюсь к лифту.

Три недели назад

– А теперь позвольте представить вам лучшего менеджера в секторе Восточной Европы! Ян Аргир! Прошу…

Зал рукоплещет, и я поднимаюсь на сцену. Ставлю рядом с микрофоном кувшинчик – раздается суховатый "Тук!", усиленным басовыми колонками в стенах.

– "Мы продаем надежду", – начинаю я. – Так сказал мне дядя, когда устраивал сюда по блату. Лучше бы он этого не делал…

Среди зрителей раздаются смешки.

***

– … закончу речь опять же словами дяди: "Мы продаем надежду, что когда-нибудь дым рассеется и солнце вновь засияет над нашей планетой. Но также мы продаем надежду на то, что мы отыщем путь к свету в наших сердцах".

Зал взрывается аплодисментами, среди которых доносятся разрозненные "Браво" и "А парень-то дело говорит".

– Теперь я могу ответить на ваши вопросы. Пожалуйста… Вы?

– Скажите, как вы смотрите на будущее подводных платформ?

– Что вам обычно снится?

– Какую продукцию вам сложнее реализовывать в B2C-секторе?

– Скажите, а что у вас в кувшине?

Три недели спустя

Лифт едет наверх или вниз – в наше время высота уже ничего не значит. Я смотрю на потертые кнопки с иконописью отпечатков пальцев, а за спиной хрипло дышит Гайя.

Вы никогда не обращали внимания, что порой жизнь сокращается до нескольких вещей. Какого-то цвета или слова, звука… Сейчас это гудение мотора, жирные пятна на кнопках и одышка Гайи. Жуткая, похожая на скрежет песка по металлу одышка, которая уносит большинство из нас в могилу, не давая отпраздновать и двадцати лет. Просто частицы дыма скапливаются в легких, забивают их черной липкой жижей. От нее сбежать нельзя – засела внутри, рядом с сердцем, и душит, терзает, изводит каждый день. У меня пока только кашель по ночам, а Гайе недолго осталось. Год, два, от силы.

Лифт "дзинькает", и мы заходим в номер: девушка включает тусклую лампочку в ванной. Вот вода течет из кранов, как те ручейки, что бегут весной по страницам древних книг; вот хрустит и клацает ретрорадио, выдирая из тишины запись концерта. Орган, флейта, скрипка. Иногда мне кажется, что вся жизнь похожа на плохой оркестр: где дирижер напился, а у музыкантов нет ни слуха, ни чувства ритма и каждый играет невпопад.

– Вот и все. Здесь телефон, но папа не отвечает. Считает выше своего достоинства, – виновато улыбается Гайя.

Интересно, на небесах есть телефон? Если да, то там давно не снимали трубку.

– Если что, – продолжает девушка, – лучше езжайте вниз и там спрашивайте. Ужин в семь. Вам нужно было какое-то место?

– Да. Маяк Бельи.

Я стою посреди номера для новобрачных: с алой кроватью в форме сердца, с занавесками, похожими на женские трусики, с фигуркой двух лебедей на столе. Клянусь хвостом Дьявола, зажатым в лифте где-то между адом и раем со дня сотворения мира, я не знаю, куда мне поставить чемодан.

– А, так это недалеко! Когда вас отвести?

– Завтра утром.

Семь недель и два дня назад.

Я стреляю в голову дяде, и его череп взрывается, будто хлопушка с конфетти на детском празднике. Девятнадцать лет, два месяца и три дня мыслей, чувств, надежд и разочарований усеивают стены кабинета и мое лицо.

Оружие я кладу ему в руку и сжимаю еще теплые пальцы – как если бы дядя и убил себя. Тут главное не переборщить: оставлять улики будто ненароком, мимоходом. Знаете, как очередное рукопожатие.