Пленэрус

– Дальше, дальше читаем!

Тележка обсуждения бодро покатила под гору, и уже минут через пять весь писательский список был зачитан.

– Что же получается, – Галямов вновь огляделся – на этот раз изумленно, – утвердили только присутствующих?

– Вы же сами всех забраковали.

– Дорогие мои товарищи! – Галямов встал. – Можно ругать водку, можно ругать правительство, но сами смотрите, до чего мы договорились. Получается, что на трезвую голову мы черствы и жестокосердны?

– А может, наоборот – объективны и рассудительны?

– Как бы то ни было, – Василий Гаврилюк поднял перед собой список и приспустил на носу очки, – мы прописали пятерых человек: Галямова, Ржавчика, Куржакова, Юру Лепехова и Костю Белкина. Усачевский не может, я, к сожалению, тоже. Конечно, в принципе не так мало, но…

– Давайте Шуру Бочкарева возьмем!

– Я уже объяснял, август заканчивается, у Шурика АХЧ и начало учебного года.

– Шур, может, плюнешь? – Ржавчик развернулся к молодому поэту. – От сессии до сессии, сам знаешь, живут в деревне весело.

– Нас и так обещали на картошку послать, – стеснительно выдохнул Бочкарев. – В первую очередь тех, у кого хвосты.

– А ты у нас, значит, из отряда хвостатых?

– Господа, господа, пять человек – это нонсенс! – возмутился Ржавчик. – Какая-то, понимаешь, октябрятская звездочка! Давайте относиться к делу серьезно… Я администрирую, договариваюсь, Галямов стихи читает, Куржаков – прозу, Лепехов – тоже стихи, Костя поет…

– Еще и танцую!

– И танцует, да… Но кто-то должен и подстраховывать. А если у Галямова голова разболится? А Куржаков ногу сломает? Или ключицу, к примеру?

– Чего ты болтаешь!

– Я только просчитываю варианты.

– Ничего себе варианты!

– Как хотите, но нужны запасные игроки. Шурочка, давай все-таки заменим твою картошку на литературный десант. Мы тебе письмишко организуем. В деканат или на имя ректора. Объясним все честь по чести, печать нарисуем, подпишемся. Неужели не поймут?

– Ну, я не знаю…

– Вот! Один человек уже есть! – глаза Ржавчика победно блеснули. – Василий, ты как? Письмо сделаем?

– Сделаем, какой разговор.

– Вот и ладушки! – Ржавчик с шумом выдохнул, так же шумно вдохнул. – Забыл сказать, что одного человека – так сказать, внештатно – я включил в список по собственной инициативе. Между нами говоря, он и эскизы нам готов накидать – для возможных афишек.

– Погоди, погоди! Ты не Беню ли Варанова хочешь взять?

– А что, человек безотказный, рисует мастерски.

– Он же мегарасист! И книги принципиально не читает.

– Вот и будем воспитывать. Главное, он точно свободен. С последней работы его недавно турнули, так что…

– А мне нравится эта идея! Он ведь может портреты всем нарисовать. Кого из вас он рисовал до этого? Никого. А там будет время, – глядишь, увековечит в масле да темпере. Будете висеть потом рядом с картинами Воловича…

На эту приманку собрание клюнуло. Повисеть в масле и темпере захотелось многим. Конечно, Беня был сумасшедшим, но местных сумасшедших давно уже не боялись. А увлечение теориями Ломброзо, Мальтуса и Макиавелли прощали и людям более свирепого нрава. Кроме того, наивные теории Бени умиляли до слез. Скажем, Бенислав искренне верил, что количество семян-душ, ежегодно просыпаемых сверху, остается некой вселенской константой. При этом количество тел-скафандров росло в геометрической прогрессии. Следовательно, люди обречены были мельчать и глупеть, процент личностей снижался, а демократический строй знаменовал последнюю стадию загнивания цивилизации. И говорил об этом художник с такой истовой убежденностью, что с ним даже не пытались спорить.

А еще согласно умозаключениям Бенислава, мир должен был давным-давно погибнуть, поскольку нормальный человек во власть не лез – брезговал, виртуальная экономика обрастала стеклянным куполом, угрожая вот-вот рухнуть, атом и химия душили планету, а вирусы с бактериями год от году зверели. Тем не менее, все шло прежним чередом; мир пыжился, задыхался от копоти, но держался, что железобетонно доказывало существование Бога. «Есть, стало быть, Нечто, что еще печется о нашем дурдоме». Таким примерно образом, Беня вычислял Всевышнего.

– Итак, если берем Варанова, набирается семеро, верно? По-моему, число неплохое – сулит удачу! – Гаврилюк обвел присутствующих председательским оком, но главного все-таки не узрел.

– Не семеро, а восьмеро!

Собравшиеся в кабинете разом повернули головы. В дверях стоял поэт Пугачев – чуть покачивающийся, как всегда источающий неопределенную угрозу. Что интересно – звали его действительно Емельяном, однако для коллег он был просто Ёмой. А вот Пугачевым Ёма никогда не был – ни по бабушке, ни по дедушке. Но если Дундареву можно было прозываться Усачевским, почему Фомичеву не стать Пугачевым? Тем более что в отличие от писателей, метящих псевдонимами исключительно обложки книг, бывший Фомичев добился того, что в паспорте его воссияла та же грозовая фамилия. В общем, человек он был непростой, и многие в союзе поглядывали на Пугачева с откровенной опаской.

– Восьмеро! – с хрипотцой повторил Пугачев. Для наглядности показал почему-то пятерню.

– Ты что, подслушивал?

– Я не Ван Гог, я слушал.

– Подожди, подожди, мы ведь даже еще не голосовали, – Василий Гаврилюк обеспокоенно покосился на Ржавчика. – У нас здесь все коллегиально. Решаю не я…

– А я, – весомо перебил Ёма и шагнул через порог. – Квартиру свою сдал. На все лето – двенадцати таджикам. Двенадцати! Как у Блока. Потому и пришел сюда.

Более ничего к сказанному он не добавил, но шах был объявлен, ситуация предельно прояснилась. Поэт, пустивший на постой взвод гастарбайтеров, должен был где-то спать. Собственно, и приход его можно было расценивать как претензию на утлый союзный метраж. Василий Гаврилюк понял это раньше других, а потому заметно оживился.

– Что ж, товарищи, думаю, ммм… Предложение Емельяна стоит обсудить. Семеро, конечно, неплохо, но восемь, согласитесь, звучит весомее.

Миша Ржавчик делал Гаврилюку страшные глаза, но председатель, переняв маневр администратора, умело подергивал головой, ныряя и уходя от протестующих взглядов. Наблюдая за этой дуэлью, Галямов ласково улыбался, Усачевский осуждающе хмурился, Лепехов хмыкал в ладонь. Но дело было практически решено. Угроза заполучить невменяемого жильца страшила председателя Гаврилюка куда больше, нежели возможные протесты Михаила.

– Мы ведь читали стихи Пугачева на последнем семинаре молодых, – дипломатично объяснил он собранию, хотя адресовались слова, прежде всего, Ржавчику. – Многим они понравились.

– И этих многих – миллионы! – сипло добавил Ёма. И осветил всех золотым оскалом. – Интернет нашпигован моими стихами, как кекс изюмом. Их тьмы и тьмы. Как скифов. У Блока.

– Да, но состав еще могут не утвердить наверху, – Ржавчик нервно поправил воротничок с галстуком.

– Миша, ты же прекрасно понимаешь: состав утверждаем мы, к нам и прислушаются в первую очередь. Кроме того, ты сам говорил, что нужны запасные игроки, – безжалостно напомнил Гаврилюк. – Дойдет до драки, вот тебе и туз пик. Не сработает Костя, выпустишь Ёму.

– Выпустишь меня, а я кому хочешь, кишки выпущу, – засмеялся Пугачев зловещему каламбуру. – Шутка, конечно… Только, братья мои, учтите, жизнь – это пир тела, который кончается раньше, чем душа добирается до десертов.

– Это в каком смысле? – брови Ржавчика испуганно изломились.

– В том смысле, что к берегу Надежды приплывают, гребя уже ладошками.

Братья писатели тревожно переглянулись. По некоторым непроверенным данным, количество написанных Пугачевым афоризмов давно перевалило десятитысячную отметку. Сам он таинственно намекал на сто тысяч, так что спорить с ним опасались даже мэтры вроде Галямова.

– Значит, с Беней и Пугачевым вас будет восемь, – торопливо подытожил председатель. – Полагаю, с главным мы решили, можно переходить к техническим подробностям…