Армейские байки. Как я отдавал священный долг в Советской Армии

Так вот, капитан «Чума ХХ века» заходил в комнату, подкрадывался к телевизору и своим противным голосом скрипел:

– Первый дивизион, построиться на плацу!

Конечно, его никто не слушал. Возможно, даже не замечал. Следовала повторная команда.

– Первый дивизион, построиться на плацу!

Реакция оставалась прежней. Тогда капитан Симонов вытягивал свою длинную, тощую длань и выключал телевизор.

– Первый дивизион, построиться на плацу!

Что тут начиналось! Грузинские «могитхан дедис мутели» и армянские «ворот кунем» обрушивались на голову капитана Симонова мощнейшим горным потоком, который поддерживался вкраплениями азербайджанских «сикимов» и «сычдыров». Перевод, в принципе, не требовался, поскольку все было понятно по одним интонациям. К тому же многонациональный состав нашего дружного армейского коллектива способствовал быстрому изучению нецензурной лексики каждого из существовавших в полку языков.

Капитан Симонов не обращал на это никакого внимания и, в конце концов, добивался своего. Дежурный по дивизиону, которому, понятное дело, не нужно было выходить строиться на плац, принимал сторону занудного офицера и начинал пинками выгонять публику на улицу. Пережившие тяжелейший эротический стресс солдаты и сержанты покидали комнату, сопровождая процесс криками: «Симонов – чума ХХ века!», а освободившуюся ленинскую комнату занимал дежурный по дивизиону и каптерщики нашего взвода, ибо, хоть и мы жили в одном помещении, наш взвод и первый дивизион являлись разными подразделениями с разными командирами.

Первый дивизион вообще гоняли гораздо больше нас. Они были рабочими лошадками, а мы – блатными, потому что ВУП (взвод управления), как и ВМО (взвод материального обеспечения) отвечали за организацию всего армейского быта – от мирного до боевого. А пока мы все это обеспечивали, дивизионы занимались (или, скорее, должны были заниматься) боевой подготовкой.

Поэтому, дежурными и дневальными по дивизиону заступали только ребята из самого дивизиона. Особенно часто эта роль выпадала упомянутым выше Месхидзе и Сахарашвили. Они все время ходили вместе, а дежурили по очереди – это была такая своеобразная привилегия. Они выступали как бы маленькими дивизионными начальниками. Месхи и Сахар – так их называли – вообще обладали неплохим чувством юмора. Однажды вечером в казарме устроили какой-то безумный бардак – все кричали, визжали, прыгали по койкам, кидались подушками… В общем, вели себя, как настоящие обезьяны.

В конце концов, этот ад привлек внимание дежурного по полку, майора Гайворонского. Он начал колотить в закрытую стеклянную дверь, которая вела из казармы сразу в помещение штаба.

– Месхидзе! – заорал Гайворонский, едва не расколотивший стекло, потому что дежурный по дивизиону его не слышал, – Месхидзе!

– Слушаю, товарищ майор!

– Что у вас за бардак? Немедленно ко мне!

Месхи убежал в штаб, и на несколько минут воцарилась тишина. Когда Месхи вернулся, он с порога заявил:

– Майор Гайворонский спросил, что у нас происходит? Я сказал: «Свинья забежала в расположение, товарищ майор, ловим ее!»

– И что? – раздался чей-то вопрос.

Месхи выдержал эффектную паузу и сказал:

– Велел продолжать!

Ну, мы и продолжили….

«Карантин, в котором я „воспитывал“ молодых солдат, разогнали за полторы недели до присяги, чему я весьма удивился. Последние два дня в нем были очень насыщенными. Сначала был однодневный полевой выход. Сперва – марш-бросок со всякими „атаками“, „газами“, „нападениями“, а потом, уже на месте, учились стрелять, окапываться, понюхали слезоточивого газа. На следующий день ездили стрелять на полигон. Тут мне удалось „отвести душу“, т.к. мне, как командиру отделения и сержанту, полагалось 24 патрона вместо 3-х солдатских. Оказалось, что стрелять в каске страшно неудобно, потому что мешают очки. Но я все равно сбил четыре мишени из шести. Оба раза я промазал по „пулемету“, а ростовые мишени за 100 и 200 метров – сбил». 18. 06. 1987 г.

Как ни прискорбно, это был предпоследний раз, когда я стрелял. В каждом мальчишке, без сомнения, сидит эта сумасшедшинка – желание что-нибудь поджечь или взорвать и посмотреть, что из этого получится? Например, наш начхим, начальник химической службы, майор Дубченко позднее мне признался, что сам он в армию пошел именно по этой причине: в надежде «навзрывать» вволю всякой всячины. Конечно, было обидно, когда на стрельбище тебе выдавали всего несколько патронов. И еще возникало чувство недоумения. Как же мы, не дай Бог, воевать будем, если не тренируемся стрелять? Ответ в голову приходил только один: в современных условиях использовать автомат на войне вряд ли придется. С точки зрения здравого смысла ответ этот нельзя было не принять, но на уровне эмоций, повторю, где-то в глубине души оставались досада и недоумение.

Что касается карантина, то новость о закрытии нашей полупрофессиональной учебки, действительно, пришла очень неожиданно. После полевого выхода, когда наши новобранцы в буквальном смысле, понюхали пороху и не только, казалось, что сейчас тренировки развернутся с новой силой. Однако, все свернули с какой-то космической скоростью. Как стало понятно позднее, причина заключалась в начавшейся кадровой революции в Вооруженных силах, которая ко второй декаде июня докатилась и до нашего округа.

Началось все, как и должно было начаться, в Москве, причем прямо на Красной площади. 28 мая на Большой Замоскворецкий мост приземлился малюсенький самолетик. 28 мая 1987 год. Самолет Матиаса Руста на Красной площади. Назывался он «Сессна-172Б Скайхоук», а за его штурвалом находился девятнадцатилетний мальчишка из Гамбурга Матиас Руст. Даже, восемнадцатилетний. Девятнадцать ему исполнилось первого июня. Он пролетел на своем самолете от Гамбурга до Хельсинки, а потом – до Москвы. Зачем он это сделал, так до конца и не выяснено, но факт остается фактом: прокатившись по мосту, он доехал до Храма Василия Блаженного и, выйдя из самолета, начал раздавать гулявшим по Красной площади москвичам автографы. Пока его не скрутили (Матиас Руст в суде)

Если причины поступка Матиаса Руста по-прежнему не установлены, то последствия его «призыва к миру» хорошо известны. И речь идет вовсе не о приговоре самому Русту, которого признали виновным в хулиганстве, нарушении авиационного законодательства и незаконном пересечении границы, за что он просидел в общей сложности в советской тюрьме чуть больше года. Потом его амнистировали и отправили домой. Этот полет, подобно тектоническому удару, перетряхнул всю Советскую армию. Со своих должностей полетели не только командующий ПВО и министр обороны. Ими тогда были Александр Колдунов и Сергей Соколов. Началась грандиозная кадровая чистка и сокращение Вооруженных Сил. Каждый нижестоящий начальник дожидался поступавшей сверху команды: остается он в своей должности или готовится собирать вещи? В одном случае это означало перевод на новое место службы, в другом – увольнение.

Всю боевую подготовку на некоторое время приостановили, рядовые и сержанты по всей стране оказались предоставлены сами себе. Мы исключением не стали, тем более, что закипавшая в своем горшке перестройка, плюс резко испортившаяся в Закавказье погода, привели к моему первому, по-настоящему большому, армейскому приключению…

«У нас наконец-то прекратились дожди. Риони настолько переполнилась, что в городе перекрыли некоторые мосты, т.к. была опасность, что их смоет. В горах было еще хуже: сели смыли огромное количество ЛЭП и телеграфных линий. Никакой связи с деревнями не было, так что нас бросили на помощь местному населению, желающему поучаствовать в голосовании. Вся моя работа в командировке заключалась в том, что я периодически выходил на связь (подавая знак, что я живой), а в воскресенье сообщил о результатах выборов. И все. Остальное время я отдыхал от службы, иначе говоря – балдел. Сидел, ел яблоки и землянику. (За которой никто не ухаживает, но ее там – полно. Лежишь – руку протянул, и – готово) Завтраки, обеды и ужины – это были прямо пытки. Потому что у них принято во время еды пить вино. Поэтому мне приходилось отчаянно защищаться… Пришлось попробовать, чтобы не обижались…» 27. 06. 1987 г.

Как бы далеко от Москвы ни находился город Кутаиси, в котором я пребывал уже чуть больше месяца, политизированное дыхание столицы добралось до нас довольно быстро. «Перестройке» официально исполнилось почти полгода. 27 января (http://ru.wikipedia.org/wiki/27_%D1%8F%D0%BD%D0%B2%D0%B0%D1%80%D1%8F) на Пленуме ЦК КПСС Михаил Горбачёв выступил с докладом, в точности повторявшим название темы моих политзанятий в учебке: «О перестройке и кадровой политике партии». Начавшиеся в восемьдесят пятом политические изменения в стране формализовали и структурировали. На июнь назначались альтернативные выборы в местные Советы, впервые в истории страны!

Ясно, что этому мероприятию была присвоена наивысшая степень государственной важности. А у нас, в Грузии, как назло, весна оказалась такой бурной и стремительной, что огромная часть населения оказалась почти отрезана от цивилизации и никак не могла выполнить свой гражданский долг.

Таявший в горах снег наполнял реки, которые в считанные часы превращались в бушующие потоки. Мимо нашего полка по Риони проплывали дохлые коровы, вырванные с корнем деревья и фрагменты разрушенных зданий. Сила потока была такова, что какой-то молодец-шофер из ремонтной роты, решивший помыть свой «Урал» в речке, через несколько минут обнаружил, что грузовик его залит водой уже по самую кабину, и выбраться своими силами уже не может. На помощь, естественно, подогнали БТР. И… К вящей радости десятков собравшихся на берегу речки однополчан, река Риони сначала унесла «Урал», а потом и привязанный к нему БТР! Спустя несколько дней обе машины удалось вытащить, они застряли в нескольких километрах вниз по течению.

Личному составу объявили, что через пару дней специально сформированные группы будут десантированы в горные районы для организации и проведения исторического голосования. Как формировались эти команды, я не знаю, но оказалось, что я попал в один общий десант не только с ребятами из моего взвода, но и с Толиком Ерошенко.

Группы были немногочисленные: четыре человека плюс пятый, офицер. Нашей зоной ответственности стала Сванетия. За несколько суток до дня выборов, караван грузовиков выехал за полковые ворота и направился по дороге в сторону Цхалтубо, знаменитого местного курорта, к горам, которыми я мог любоваться ежедневно из окна своего кабинета.

Пунктом назначения моей группы являлся Цагерский район. Говоря откровенно, это – не самое-самое высокогорье, до настоящих вершин еще было ехать и ехать, но нам надлежало остановиться на самых подступах, в Нижней Сванетии, даже не добравшись до административного центра, населенного пункта под названием Лентехи. Впрочем, мне, как человеку неискушенному, и таких гор было более, чем достаточно. Голова кружилась от одного только взгляда в окно и от осознания того, что твоя жизнь находится в руках водителя ГАЗ-66, в общем-то, такого же раздолбая, как и ты сам, разве что отслужившего не полгода, а год или полтора.

До Цагери, гордо именовавшегося городом, хотя жило в нем около двух тысяч человек, а может, и того меньше, наш караван добрался изрядно поредевшим. По пути нас по частям пересаживали на аборигенский транспорт, и дальше по горному серпантину наши спецгруппы развозили уже местные жители. Ехали мы долго. Во-первых, расстояние все-таки было приличным. Во-вторых, на горных дорогах особенно не разгонишься, хотя, по-моему, местные водители на это чихать хотели. Так или иначе, в Цагери нам устроили привал. Нам – это мне, Толику, двум азербайджанцам: Кахрамону Мамедову из моего взвода и еще одному парню из противотанкового дивизиона, имени которого я не знал, а также нашему командиру, капитану Кочевникову из разведывательного.

С Кахрамоном, которого, естественно, все называли только «Мамед», у меня сразу сложились теплые отношения. Он был старше, то ли 23, то ли 24 года, обладал высшим образованием и занятной специальностью. Мамед выпустился из вуза технологом винзавода. Говорил он с забавным акцентом, с которым, как потом выяснилось, говорило подавляющее большинство «городских» азербайджанцев. Сельчане изъяснялись по-русски намного хуже. Ярким примером речи Мамеда была перманентная замена буквы «ц» на «ч», и наоборот. Например, Кахрамон всегда говорил только «цай», но, в то же время, «ЧСКА». В этой поездке, на правах более опытного служаки, Кахрамон взял меня под свое шефское крыло.

Мы сидели за накрытым прямо на улице столом, в тенистых зарослях каких-то неведомых мне деревьев, и наслаждались жизнью. На скатерти красовались хлеб, сыр, зелень, мясо, фрукты и стояли графины с вином. Еще перед началом трапезы, мудрый Кахрамон, наклонившись ко мне, произнес:

– Андрей, прашу тибя, сделай мне добру! Послушай! Кагда будиш умират, скажи… Жэнщине какой скажи: «Кала батоно, момеци цхали, ра!»

Я напрягся и постарался запомнить.

– А что это значит?

– Сударыня, дайте напится вады, – с удовольствием пояснил Кахрамон.

– А почему я буду умирать? – наивно поинтересовался я.

– Патаму шта! – классической фразой из анекдота ответил мой наставник и удовлетворенно откинулся на спинку стула.

Обед был чудесным! Я, кстати, на кормежку в полковой столовой не жаловался, она была на порядок лучше, чем в учебке, но с тем изобилием, что сейчас лежало перед моими глазами, ничто сравниться не могло по определению. Больше всего меня поразил сыр. Я всегда очень любил сыр, но такого я, конечно, раньше никогда не ел. Домашнего изготовления сулугуни напоминал свернутую в колечко ленту: можно было взяться за кончик и размотать этот сыр на несколько метров. Конечно, я этого не делал, как-то неловко было, неудобно, но съел я этого сулугуни, наверное, килограмм или больше.

Выпивали мы в разумном объеме. Капитан Кочевников, возглавлявший наш отряд, дал официальное разрешение на употребление алкогольных напитков. Сам он пил коньяк, а мы – красное и белое вино.

Тут, пожалуй, необходимо еще одно небольшое отступление… В старших классах школы я, как и многие мои сверстники, начал эксперименты с «излишествами разными нехорошими». Периодически я делал вид, что курю, периодически, что употребляю спиртное. Пили мы нечто, именовавшееся в те времена «бормотухой», а водку я попробовал уже в 10-м классе, опять же, на проводах в армию одного моего приятеля. Этот эпизод я помню, в основном, по рассказам очевидцев. Но, то, что я выпил три рюмки – это я помню сам. После третьей, как гласят летописи, я залез в ванну, выбросил очки и заявил, что они мне больше не нужны, потому что я вижу лучше всех. Вот, собственно, и все. Из этого краткого рассказа следует вывод, что мое знакомство с алкоголем находилось на самой ранней стадии. Теперь возвращаемся в Цагери…

Привал закончился для всех, кроме капитана Кочевникова. Он уже находился в месте своей дислокации, поэтому мог спокойно продолжать пир. А нас с ребятами посадил в свой «газик» Юра, начальник Цагерского почтового отделения, и повез выше в горы. Мы проехали Догураши, Чхутели, Ласхану и, наконец, добрались до деревни Дехвери. Вернее, добрался я один, все остальные высадились раньше. Юра по дороге объяснил мне, что ближайшие дни я буду жить в доме его родителей.

– Мать тебя накормит и отправит спать, так что не волнуйся, – сказал он на прощание и укатил к себе домой.

Было уже совсем темно, потому что поездка от Цагери до Дехвери тоже заняла какое-то время. В ожидании Юриной мамы я бродил по фруктовому саду, окружавшему дом густыми-густыми зарослями. И вот, на пороге появилась крошечная женская фигурка, едва различимая в ночи из-за своей черной одежды.

– Бичо, моди! Моди, – поманила она меня.

Бабулька была вполне карикатурной внешности – сгорбленная, с густыми усами и общим печальным выражением лица. Можно было сказать, что она очень напоминала Бабу-ягу в каноническом исполнении Георгия Милляра.