Шенгенская история

– Всю, – сказал. – От начала и до конца.

– И как? Как тут жилось? – Витас пытался разговорить деда.

– Жилось, – ответил тот. – Сначала хорошо, потом хуже, потом, когда жена умерла, грустно жилось, да Рената грустить не давала.

– А ее родители? – осторожно спросил Витас. – Она о них говорить не любит…

– А что она может о них сказать, если она их и не помнит почти! Только по фотографиям… Они уехали за границу, когда ей лет шесть было. Сказали, что на три месяца. Денег заработать. Отец ее там и похоронен, за границей. А мать, – дед Йонас сделал паузу, выпил рюмку бальзама и протянул пустую Витасу, – а мать пропала. Тоже, наверное, умерла.

Витас выпил свой бальзам и опять наполнил рюмки.

– И что, вы ее не искали? – спросил удивленно.

Старый Йонас отрицательно покачал головой.

Помыв посуду, Рената забеспокоилась. Оделась. Опять вышла во двор.

– Вы тут ночевать собрались? – спросила сердито у двух подвыпивших мужчин.

– Забирай его домой, – предложил Йонас.

– Нет, вы оба пойдете, – твердо сказала она. Так твердо, что и дед, и Витас зашевелились, поднялись со стульев, и захрустела снежная корка под их ногами. Позади, следом за ними, несла к порогу дома два стула Рената: один старый и легкий, из кухни Йонаса, а второй тяжелый и не такой старый, из комнаты Ренаты.

– Я бутылку и рюмки там забыл, – остановился вдруг Витас.

– Никто за ночь не выпьет, – выкрикнула негромко Рената. Нотки раздражения прозвучали в ее голосе слишком явно.

И Витас послушно продолжил путь. Короткий зимний путь к порогу дома, в котором теперь жил.

Глава 32. Земля Заксен

Если бы Бог, создавший землю, был немцем, то и земля была бы квадратная. Все углы были бы прямыми, и было бы намного легче и понятнее по ней передвигаться.

Если бы Бог, создавший землю, был немцем, то в земле было бы намного больше железной руды и угля. И все эти минеральные драгоценности лежали бы на удобной глубине и возле дороги, по которой к ним можно было бы подъехать. Если бы Бог, создавший землю, был немцем, то и все люди, населившие землю, тоже были бы немцами. Бог-немец не стал бы заселять землю французами или греками. Зачем оно ему?

Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы создал немца и поручил бы ему подготовить чертежи будущей земли с подробным описанием всей необходимой для существования земли инфраструктуры. Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы попросил своего заместителя-немца для создания Литвы выделить половину какого-нибудь удобного для проживания континента, где жилось бы ни жарко и ни холодно, где земля охотно бы кормила своими полезными солями всякую съедобную растительность, где зверей и птиц было бы намного больше, чем людей, где не было бы гор, но чередовались бы леса с речками и озерами.

Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы обязательно создал французов и попросил их заниматься виноделием, создал бы поляков и попросил бы их делать самую вкусную водку и самую вкусную колбасу в мире, создал бы чехов и попросил бы их обмотать весь мир своей звукопередающей проволокой, чтобы все в мире имели доступ к музыке и к радионовостям. Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы никогда не смог решить: кому можно доверить писать новости для такого всемирного проволочного радио.

Но Бог, создавший землю, не был ни немцем и ни литовцем, не был он ни французом, ни голландцем. И поэтому Бог создал литовцев, немцев, французов и голландцев и сказал он им, чтобы они сами свои страны обустраивали с его высочайшего позволения.

И отправились они строить свои королевства, отвлекаясь иногда на размножение, а иногда на эпидемию чумы или холеры, после каждой из которых опять приходилось отвлекаться на размножение, чтобы было кому эти королевства строить.

Мимо скамейки, на которой сидел задумавшийся странными мыслями странник с деревянной ногой, прошла полненькая блондинка, толкая впереди себя коляску с ребенком. Невидимый Кукутису ребенок мурлыкал, а она смотрела на дорогу впереди коляски, смотрела строго и монотонно. Ее взгляд своей неподвижностью отражал неподвижность ее мысли. Неподвижность мысли делает движения человека ритмически однообразными и правильными в геометрическом смысле. Это Кукутису было известно давно, со времен войны. Тогда те, что постоянно думали, чаще высовывали голову из окопов и оттого умирали чаще. А те, у кого мысль оказывалась неподвижной, так и сидели неподвижно, и из окопов не выглядывали. Потому и выжило их больше, хотя многие стали калеками.

Аллея в этом парке была тщательно очищена от снега. И скамейки вдоль аллеи тоже. Но только одна женщина гуляла по парку со своим ребенком и только один он – Кукутис – сидел на скамейке. Виновата, конечно, зима. Или, возможно, виноваты газеты? Кукутис бросил взгляд на лежащую рядом на скамейке газету, которую только что читал. На немецкую газету, в которой первые несколько страниц были посвящены добрым или немного странным новостям про себя – про немца, а последующие две – странным или недобрым новостям про других: про бастующих французов, про недовольных греков, про кровожадных исламистов и про то, как в Америке акула откусила руку студенту Гарварда.

Кукутис еще успел в мыслях пожалеть этого однорукого студента, но жалость как-то уж слишком мгновенно превратилась в уверенность, что этот студент обязательно станет выдающимся ученым, так как чем меньше у человека конечностей, тем больше он работает головой! Да и самые выдающиеся ученые, которые лучше всего понимают строение мира, они ведь вообще парализованы и живут в инвалидных колясках. Тут Кукутису и его собственная нога вспомнилась. Та нога, с которой он уже много лет назад попрощался. Вспомнилось, как долго он привыкал без нее жить и как долго привыкал к деревянной ноге, и как много он тогда думал. Обо всем думал: о мире, о войне, о Европе и смерти, о Литве и любви. И как только он стал на одну ногу короче, сразу мысли его стали неизмеримо длиннее, четче, просто бери их целиком и в книгу записывай!

Кукутис никогда в жизни не брал в руки газету специально. Всякий раз газета попадала ему в руки случайно и всякий раз он потом жалел, что принялся ее читать или просматривать. Первый раз он пережил подобное, когда какая-то газетка, кстати – тоже на немецком – залетела к нему в окоп благодаря ветру. Ветер, видимо, вырвал ее из рук какого-нибудь офицера и понес по обугленной войной земле над воронками, траншеями и блиндажами.

В той газете писалось о подвигах и о близкой победе. Но писалось на немецком, а рядом с Кукутисом в окопе сидели канадские солдаты. Кто-то курил, кто-то писал письмо на колене, подложив военный планшет. А Кукутис читал немецкую газету и дошел до странички солдатских анекдотов. Сначала даже обрадовался, подумал, что сейчас переведет канадцам немецкие солдатские анекдоты и они вместе посмеются. Но немецкий солдатский юмор не вызвал даже малейшей улыбки. И тогда наслюнил Кукутис палец и высунул его из окопа, чтобы проверить направление и силу ветра. Ветер дул в тыл. «Ладно, – подумал Кукутис, – пускай там почитают!» и подбросил газетку вверх. Ветер ее подхватил и сразу поднял на пару метров над землей. Тут же прозвучал выстрел и газетка дернулась, пораженная пулей, но что ей, газетке, от пули? Ничего. Дернулась и дальше по ветру полетела. А немцы ей вдогонку еще пару пуль пустили. А потом бахнули из пушки.

Оборвал свои воспоминания Кукутис. Не любил он об этом пушечном выстреле вспоминать. Все пытался выудить из своей памяти что-нибудь более раннее, что-нибудь довоенное, из детства. Но детство если и вспоминалось Кукутису, то казалось чужим, а не его собственным. Может, потому, что не сохранилось у Кукутиса своей детской фотографии. Не сохранилось, но и не было никогда. Не сохранилось и фотографии родителей, что, если задуматься, было чем-то необъяснимым. Ведь и самих родителей Кукутис не помнил, а из-за этого иногда возникало в его мыслях сомнение – а были ли у него вообще родители? И тогда на помощь приходила память, вытаскивавшая из далекого прошлого голос матери, зовущей отца ужинать: «Марцелиус, где ты? Иди за стол!»

– Марцелиус, – нежно прошептал Кукутис, обрадовавшийся неожиданно теплым воспоминаниям.

– Можно? – спросил вдруг Кукутиса неизвестно откуда появившийся перед ним бомж. Спросил по-немецки с балканским акцентом и указал взглядом на газету.

Кукутис кивнул. Бомж взял газету и потопал по очищенной от снега аллее парка. Дошел до следующей скамейки, постелил на нее пару страниц газеты, уселся сверху и, развернув оставшиеся в руках страницы, углубился с серьезным видом в чтение.

Глава 33. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей

Когда Клаудиюс проснулся, окно спальни с внешней стороны все еще было закрыто ночной темнотой. А проснулся он из-за холода. Придвинулся к Ингриде, обнял и сразу ощутил ее нежное тепло. Но насладиться им не успел, так как вдруг, сквозь сон, она что-то недовольно пробормотала и отодвинулась к своему краю кровати.

Клаудиюс поднялся, надел тяжелый махровый халат, найденный тут же, в спальне, в первый же день. Ступнями влез в изнутри пушистые тапочки. Спустился на первый этаж и сразу в кухоньку, к монетоприемнику включателя отопления. Под стенкой, на железной коробке включателя, выложенные в столбик, лежали несколько однофунтовых монет. Клаудиюс бросил в отверстие первую, вторую. Второй фунт «отказался» падать внутрь. Своим ребром он выглядывал из щели. И привычного щелчка, обычно сопровождавшего опускаемые монеты, сигнализирующего о возобновлении отопительного процесса, Клаудиюс не услышал. Взял вилку, попробовал пропихнуть монету внутрь. Не удалось. Тогда Клаудиюс нетерпеливо ударил кулаком по всей железной коробке и фунт наконец провалился в недра аппарата. Послышался щелчок, успокоивший Клаудиюса. Он вернулся в спальню, забрался с головой под тяжелое одеяло. Задремал.

– Этот Артур намного приятнее самого хозяина, – произнес Клаудиюс за завтраком, вспоминая предыдущий вечер.

Уже три вечера подряд на связь по скайпу с ними выходил не господин Кравец, заторможенный и всегда грубовато-высокомерный, а молодой человек лет тридцати, похожий на неформала, с сережкой в ухе и подкрученными кверху кончиками аккуратных усов. Его звали Артур. Он улыбался во время разговора. Спрашивал, какая погода. Просил сфотографировать кустарники и аллеи с разных точек, но особенно со стороны главного въезда на территорию. Говорил, что господин Кравец хотел показать снимки ландшафтному дизайнеру. Спрашивал, бывали ли они с Ингридой в Москве. Шутил. И главное: он оказывался на связи сразу, как только они запускали скайп. Ровно в десять вечера.

– Наверное, сын, – предположила Ингрида, намазывая на слегка подгоревший тост арахисовое масло.

Клаудиюс наклонился к счетчику отопления и попробовал опустить в монетоприемник еще один фунт. Монета не вошла. Взгляд Клаудиюса остановился на наклейке сбоку металлической коробки.

– О! Тут есть телефон обслуживающей фирмы! – С облегчением произнес он и вернулся за столик.

Фирма, обслуживавшая счетчик, откликнулась быстро, и уже через пару часов из белого «форда-фиесты», остановившегося перед воротами, вышел паренек лет двадцати в синем комбинезоне с пластиковым чемоданчиком.

– А чего у вас так жарко? – удивился он, войдя в домик.

Сразу свернул на кухню, присел к коробке счетчика, достал инструменты и маленький ключик.

Удивленный Клаудиюс посмотрел на комнатный градусник, висевший на кухонной стене, – 20 Цельсия. Поднялся наверх.

– Представляешь, он заявил, что у нас слишком жарко! – сказал он Ингриде, застилавшей кровать.

– Это, наверное, по сравнению с улицей, – она кинула взгляд на окно, за которым светило солнце. Редкий сухой день словно звал на прогулку.

Клаудиюс вернулся на кухню. Боковая стенка коробки счетчика была снята. На полу у ног мастера стояла коробка-копилка и отдельно на полу валялся с десяток однофунтовых монет. А мастер тем временем вставлял внутрь счетчика другую, пустую копилку.

– Забилась! – сказал он, оглянувшись на Клаудиюса.

Потом пять монет с пола положил в карман комбинезона, а остальные опустил столбиком на крышку аппарата.

– Извините, как вас зовут? – спросил Клаудиюс.

– Хосе, – представился парень.