География одиночного выстрела

– А что, здесь и войска рядом? – поинтересовался Павел.

– Не, рядом тут ничего, кроме трех якутских городов. Это просто военные склады на случай войны. Я, когда тепло было, ходил туда пару раз…

– А что, здесь и тепло бывает? – удивился Добрынин.

– Конечно, бывает, в июле здесь иногда до нуля доходит, а обычно летом всего минус семь-десять…

– Федя, что у тебя с примусом? – перебил хозяина летчик. – Я уже замотался с ним…

Федор обернулся, уставился на примус, помолчал минутку, потом спросил:

– А может, там керосин кончился?

Летчик проверил. Федор оказался прав, керосина там не было, и пришлось Валерию Павловичу идти с грязной банкой к самолету, слить из бака немного горючего.

Наконец чай был готов и разлит по жестяным кружкам, на которых особым способом был выдавлен самолет и надпись «ОСОАВИАХИМ». К чаю у Федора были консервированные военные галеты, которые перед употреблением рекомендовалось на пятнадцать минут замачивать в теплой воде.

– У меня там сухари есть, – вспомнил Павел.

Летчик снова сходил к самолету, принес котомку Добрынина. Когда контролер высыпал сухари из мешочка на стол, оказалось, что два сухаря надкушены.

– Один из них товарищ Калинин кусал, – заметив вопросительный взгляд Федора, ответил Павел.

Два надкушенных сухаря положили обратно в мешочек.

– Завтра за вами приедет комсомолец Цыбульник на аэросанях, – говорил, фукая на чай, Федор. – Он вам все объяснит… поедете с ним в город Хулайбу…

Павел пил чай, кивал и, ощущая в себе присутствие беспокойства, пытался понять его причину. И вдруг понял.

– Товарищ летчик, – повернулся он к Валерию Павловичу. – Там же конь остался, в самолете… Надо бы накормить, согреть немного…

Летчик задумался.

– Да, Валерий Павлович, – обратился к летчику и Федор. – Ты мне это, дров привез?

– О чем речь, Федя! Конечно! И береза, и сосняк! – улыбнулся во все зубы летчик. – А ты сейчас чем топишь?

– Дерном, – ответил Федя. – В самый теплый день посрезал лопатой, землю чуть постриг, потом высушил, и вот, горит немножко. Хотя запаха никакого…

Добрынин нахмурился, будучи недовольным потому, что про его коня забыли. Нахмурился и уставился на летчика недружественным взглядом. Но летчик был парень хороший, только чуть рассеянный, и по этой самой рассеянности и забыл ответить на вопрос Павла, а как только почувствовал на себе недобрый взгляд – сразу вспомнил в чем дело.

– Да, – закивал, глядя на Добрынина. – Надо коня выгрузить… Счас, только чай допьем…

И действительно, как только допили они чай из симпатичных «осоавиахимовских» кружек, поднялся летчик, кивнул Федору, мол, тоже вставай, поможешь; и вышли они втроем на мороз.

Пройдя несколько метров, Павел снова ощутил щеками холод, но уже не так сильно щемило, да и чай помог разогреться. Так что не очень-то он обратил внимание на суровость северного климата.

У самолета все трое остановились, поразмышляли вслух, как лучше коня вытащить. Ведь если просто вытолкнуть его – может ноги сломать, все-таки не бог весть как высоко, но конь – не человек, к таким прыжкам не приспособлен. Кончилось тем, что вынесли из домика стол, поставили его прямо под выходом-люком, а сами забрались в самолет и общими усилиями подтолкнули коня Григория к выходу. Тут он, может быть, из-за морозного воздуха, упрямился минут десять, но все-таки в конце концов спрыгнул на стол, пробив в его поверхности одним копытом дырку, а уже со стола и на землю. И сразу закрутился, замотал головой огромной, заржал.

– Видать, холодно ему, – взволнованно сказал Павел и, схватив Григория под уздцы, повел в дом.

Следом Федор и летчик внесли поврежденный стол.

В этот раз Павлу показалось, что в домике, пока они отсутствовали, стало холоднее. Он хотел коня заставить улечься под свободной стеной, но конь наотрез отказывался, и тогда Добрынин махнул рукой.

Федор сходил за дерном и принес его целую груду. Сушился дерн на наружной стороне дома на гвоздях, обильно вбитых в бревна стен.

Буржуйка радостно зашипела, получив топливную подкормку. А Павел, оставив коня в покое, взял кастрюльку, набрал-наскреб за домом снега, и, вернувшись, поставил кастрюльку у печки. Растопится снег – конь воды напьется.

– Может, сразу и дрова выгрузим? – предложил Федору летчик.

– Та чего спешить! Ты ж еще несколько дней пробудешь! – ответил на это Федор.

Выпили еще чая, потом Федор подошел к стоящей в углу на тумбочке аппаратуре, что-то там сделал, и в комнате раздался писк.

– Это что там? – поинтересовался народный контролер.

– Радиостанция! – горделиво ответил хозяин домика. – Надо ж радировать, что вы долетели!

– В Москву? Товарищу Калинину? – обрадовался Добрынин. – А привет от меня передать можно?

– Нет, – замотал головой Федор. – У нас тут субординация… Я буду радировать в Хулайбу, это город ближний, километров триста отсюда, оттуда прорадируют в Якутск, оттуда в Хабаровск, из Хабаровска в Москву, а уже из Москвы – в Кремль. Вот!

– Можно и прямо в Москву, – сказал, заметив, что Добрынин чуть погрустнел, летчик. – Только не положено, могут за это Федю с работы снять.

– А-а-а, понятно, – протянул Павел. – Значит, порядок такой.

– Да, – кивнул Федор. – Порядок. – И в подтверждение этого развел руками.

Потом он уселся на табурет перед радиостанцией, настраивал ее, крутя какую-то черную штучку то влево, то вправо, потом надел наушники, и разнеслась по всей комнате музыка Морзе – даже конь Григорий запрядал ушами, не понимая этих звуков.

Добрынин завороженно следил за Федором, а Валерий Палыч с интересом наблюдал за народным контролером, который подкупал летчика своей простотой и такой не свойственной для этой простоты должностью.

На улице начинало темнеть.

Федор, сняв с головы наушники, опустил их на поверхность радиостанции. Был он чем-то расстроен.

– Что там? – спросил летчик.

– Да все нормально, передал, – отмахнулся Федор. – Просил Полторанина, чтобы он мне что-нибудь из свежих газет прорадировал, а ему Кривицкий не разрешил!

– Да-а, – сочувственно промычал летчик; потом подошел к окну. – Темнеет уже… А я-то опять забыл тебе газеты привезти.

– А здесь когда светает? – спросил Добрынин.

И летчик, и Федя посмотрели на него с некоторой малозаметной ухмылкой.

– Месяцев через пять-шесть, – спокойно произнес Федор.