Аквариум

– А ты вместо него.

– Да.

Фермер поддернул лямки, на которых держались его свободного кроя штаны, посмотрел на Гриба и развернулся.

– Что ж, пойдем, – бросил он через плечо.

Как большинство крупных, в теле, мужчин шагал он тяжело, оставляя после себя глубокие отпечатки голых ступней. Жена его засеменила за ним. Вот она была воздушная женщина, и ноги ее почти не тревожили земли.

– Сюда, – сказал Эппиль.

Через грядки он свернул к земляному загону метрах в пятидесяти от дома. По периметру загона, окантовкой, шел ряд кирпичей, положенный то ли для красоты, то ли для высоты стенок.

– Здесь было три овцы, – Эппиль пошел вдоль загона, – двух я потом вывел. Вот через эти ворота, – он показал на жестяные листы, составляющие створки и потопал дальше.

– Надо внутрь, – сказал Гриб.

– Сейчас.

Они сделали поворот, и Эппиль встал, как вкопанный. За ним остановилась его жена, но благоразумно отступила в сторону, дав Грибу приблизиться.

– Вот, смотри, – сказал Эппиль.

Гриб шагнул вперед. Угла земляного загона, высотой Грибу где-то по шею, не существовало. Вместо него имелась вдавлина сантиметров тридцать глубиной. След от пальца, если это действительно был след от пальца, получался гигантским. Вернее, сам палец получался гигантским. Метров пять в диаметре.

– Овца там, дальше, – сказал Эппиль.

Гриб подошел к обвалившейся комьями стенке. В загоне, густо усеянном зеленым горохом овечьих катышков, след от пальца имел закономерное продолжение. Овца или, скорее, то, что от нее осталось, поместилось во вдавлине целиком. Животное было расплющено, бурая кровь и внутренности вытекли, вывалились из треснувшей, бочкообразной туши. Человеку такое сделать было невозможно. С мертвой головы, ушедшей в землю по ноздри, прямо на Гриба взирали остекленевшие, мутные глаза.

– Ну, как? – спросил Эппиль, когда Гриб отвернулся.

– Палец?

– Палец.

Фермер в воздухе показал, как палец падал.

– И ты видел? – спросил Гриб.

– Не когда падал, когда поднимался, – сказал Эппиль. – Небо светилось ярко. Свет в окно. Проснулся, увидел.

– Палец или руку?

– Палец.

– А жена?

– Она новенькая, еще не соображает.

Они вернулись к дому и сели за узкий стол во дворе.

– Вея, чай, – распорядился Эппиль.

Жена поклонилась и юркнула в дом.

– Есть соображения, что это было? – спросил, помолчав, Гриб.

– Ты записывать будешь?

– Запомню.

Эппиль поскреб щеку. Кожа сминалась под ладонью в бугры и провалы. Гриб боялся, что она прорвется, и наружу вылезут мышечные волокна.

– Вотун бы записал, – сказал фермер.

– Я ему перескажу.

– Значит, скажи про палец.

– Я в более общем смысле.

– В смысле, чей это палец? – спросил Эппиль.

Гриб кивнул.

– Да, что ты об этом думаешь?

Эппиль качнулся на скамейке.

– Тут и думать нечего. Это палец высшего существа.

– Бога?

– В этом я не уверен.

– Для дьявола, согласись, мелковато.

– А для Бога?

Вернулась жена Эппиля, неся чашки с горячим чаем. Первую она поставила перед мужем, вторую – перед его гостем. Чай пах чаем, чуть островато, но вполне приятно.

– Хорошо, – сказал Гриб, отпив маленький глоток, – а не было ли это природным явлением? Смерчем? Молнией?

– Травы еще принеси, – распорядился Эппиль и замотал на Грибовы слова головой. – Что я, молнию от пальца не отличу? Руки не видел, но уж палец-то, вторую и третью его фаланги наблюдал, как тебя.

– То есть, ты вышел из дома…

– А ты б не вышел? – фыркнул фермер.