P.O.W. Люди войны

Он оказался в Легионе пять лет назад. За это время дослужился до капрала. Для парня из украинского города совсем неплохо. Игорь родом из Черновцов. Служил в украинской армии, а потом решил податься туда, где платят больше да и работа поинтереснее. И впрямь, жизнь легионера скучной не назовешь. Основная база спецподразделений – на острове Корсика. Раз в год «спецов» отправляют в Африку – в Габон, в Джибути, в Центрально-Африканскую Республику.

«Мы привыкли к Африке, – рассказывал мне Игорь после того, как получил приказ сниматься для украинского телевидения. – Примерно раз в полгода нас отправляют в Джибути. А теперь вот сюда. При тех нагрузках, которые мы переносим в учебном центре, здесь еще неплохо, своеобразный отдых».

Но отдых здесь только для тела, не для души. Ствол бронетранспортера все время направлен в сторону Буаке, туда, откуда каждый день слышны автоматные очереди и крики демонстрантов. «Мы не любим Гбагбо!» Это в адрес действующего президента. «Французы, убирайтесь домой!» А это в адрес легионеров. Интересно, что бы кричали демонстранты, если бы узнали, что среди легионеров почти нет французов?

Мятежники контролируют ситуацию. Они сопровождают демонстрантов, когда те с плакатами и палками идут из города к французскому блокпосту. Боевики не дают толпе приблизиться к бронетранспортеру, но день ото дня дистанция между горожанами и легионерами сокращается.

«С мятежниками мы не сталкивались, – признается Игорь. – Видели их, только когда они сопровождали демонстрации протеста и вместе с ними подходили к нашей позиции. Но воевать с нами они, похоже, не хотят».

По некоторым признакам мы определили, что легионеры намерены сворачивать свой блокпост и покинуть пригород Буаке. Это может означать, что дела налаживаются и французы здесь больше не нужны. Или что силы правительства намерены идти в наступление и, стало быть, большой войны не миновать.

Каждый из легионеров вооружен винтовкой ФАМАС. Неплохая винтовка, говорит Игорь, но в отличие от «калашникова» очень чувствительна к грязи. Хорошее сравнение. В Легионе любят солдат с родины «калашникова», наверное, потому, что они так же неприхотливы, как и знаменитый автомат.

«Если они двинут на нас, то крупно пожалеют, – произнес сквозь плотно сжатые зубы Де Ла Шапель, командир Омельянчука. – Они нас боятся, потому и не идут вперед. Я в легионе уже двенадцать лет и, поверьте, знаю цену жизни и смерти».

Легионеры заблуждаются – боевики никого не боятся. Может быть, где-то в душах чернокожих солдат и спрятался животный страх перед смертью, но у каждого боевика есть испытанное средство борьбы со страхом, о котором французские солдаты не знают ничего. Этому средству тысячи лет, в сравнении с которыми несколько минут терпения ничего не значат.

И у нас появился шанс узнать об этом средстве. И выбор, на чьей стороне нам оставаться. Де Ла Шапель сообщил, что только что получил приказ пропустить вперед правительственные войска. Это означает только одно – город будут атаковать. Мы должны сделать свой выбор в течение нескольких секунд: оставаться под защитой легионеров или оказаться в центре сражения – на свой страх и риск. Я принимаю решение довериться судьбе. «Ты как?» – спросил я оператора. «Так же, как и ты», – ответил, покуривая, Вадим. Мы сделали выбор и едем в Буаке. Отныне все мы, черные и белые, оказавшиеся волей случая или провидения в этом городе, в руках судьбы. И только судьба знает, кто из нас увидит завтра свой последний рассвет.

– Nous sommes les sold?tes de la Justice et de la Liberte! – кричал, стоя на капоте малинового «мерседеса», бывший старший сержант ивуарийской армии Сумаоро Шериф Усман. – Мы солдаты Справедливости и Свободы!

– Да-а-а! – скандировала толпа. – On n’aime pas Gbagbo! Мы не любим Гбагбо!

Гбагбо – это фамилия тогдашнего президента Республики Кот-д’Ивуар, против которого восстала часть армии. К этой части и принадлежал Шериф Усман. Военная карьера его явно шла вверх. До восстания он был просто старшим сержантом, чья власть распространялась на отделение новобранцев. Во время восстания число его подчиненных выросло до семи сотен боевиков. После восстания Сумаоро Шериф станет политиком регионального масштаба. А все потому, что дар народного трибуна в нем смешался с чутьем уголовника. Он всегда чувствовал тот момент, когда нужно подняться над толпой. Наша камера включилась как раз в самый разгар митинга. Я решил тут же, в толпе сторонников восстания, записать комментарий. Со всех сторон на меня налегали кричащие люди. «Свобода!» – слышал я звенящий вой над городом. Мои руки были заняты микрофоном. Пока я рассказывал о солдатах свободы и справедливости, ловкие чужие ладони рыскали в задних карманах моих джинсов, так нагло и уверенно, что захотелось прервать репортаж и врезать по морде их обладателю. Но это было почти невозможно. Судя по количеству рук, их обладателей было несколько. Да и толпа стиснула меня могучими тисками народной африканской солидарности.

Вечером, после митинга, я нашел Шерифа и его людей на заправке. Машины боевиков в Буаке заливали бесплатно.

– Шериф, мне нужно твое интервью, – заявил я бывшему сержанту армии Кот-д’Ивуара.

– О чем? – Он даже не посмотрел в сторону человека, задавшего вопрос.

– О чем угодно, о французах, например.

Он повернул ко мне свое лицо. На глазах очки с темными стеклами, хоть на дворе была ночь. Над бровями спортивная разноцветная шапочка-«пидорка» с вышитой от руки аббревиатурой MPCI – Патриотическое движение Кот-д’Ивуара.

– Где?

– Да где хочешь.

– D’accord, – согласился он и крикнул в пространство: – Embarquer! Грузиться!

Это «эмбарке» звучало так вяло и одновременно так жестко, что я сразу понял: никто не мог ответить этому черному парню «нет». Люди Шерифа, жевавшие неизвестную мне африканскую снедь, бросили это приятное дело и быстро запрыгнули в кузов пикапа, на крыше которого был установлен крупнокалиберный пулемет. Я и сам долгое время после этого интервью, пытаясь ускорить себя самого, прикрикивал мысленно: «А ну-ка, Андрюша, эмбарке! Быстренько грузиться!» Иногда добивался результата.

«Мы не преступники, мы повстанцы. Преступники боятся смерти. Мы же ее не боимся, – так говорил Усман, стоя на пустынной улице перед нашей камерой. За ним, ощетинившись стволами автоматов, сгруппировались его боевики. А дальше ярко горел костер перед пустующей постройкой. Отличный фон для интервью с мятежником. – Мало того, лично я очень хотел бы, чтобы французские солдаты, которые окружили город, вошли сюда и встретились лицом к лицу с нами. Я не хочу войны с Францией, но если она начнется, это будет на совести французов».

Он уже знал, что легионеры утром пропустят правительственные силы безопасности.

«Нас немного, около семисот человек. Но за нас весь народ севера страны. Думаешь, мы смогли бы контролировать второй по величине город Кот-д’Ивуара, если бы люди не хотели этого? Вот и подумай, смогут ли взять жандармы этот город с боем. Я лично не очень уверен», – и Шериф Усман расплылся в щербатой хулиганской улыбке.

– Взять, пожалуй, и не смогут, – подумав, заметил я, – но попытаются. Будет много жертв.

– Может быть. А где ты видел революцию без жертв? – риторически переспросил Шериф.

– Я не уверен в том, что это революция.

Усман внимательно посмотрел на меня.

– Поехали с нами, – сказал он. И снова я услышал, как он бросает своим людям это легкое «эмбарке».

Мы подъехали к южной окраине Буаке. Западноафриканская ночь светилась тысячей огней. Одни затухали в серой темноте, другие, наоборот, разгорались. Приблизившись к огням, я разобрал, что это сигареты, тлеющие на губах и в руках солдат. Люди в форме с оружием в руках сидели на земле и ждали рассвета. Их прикрывал целый ряд одноэтажных домов, за которым начиналась лесостепь. Я знал, что она другим концом упирается в колеса бронетранспортеров правительственных сил, и они сейчас готовятся одним рывком намотать километры равнины на свои передние и задние мосты. Содрать с революции одеяло расстояния. Но люди на той стороне не видели того, что видел я. К испуганным мужикам в военной форме, сидящим в переулке, подходили такие же испуганные мужики в гражданском. Их становилось все больше и больше, и новые сигаретные светлячки зажигались тут и там. Им, гражданским, было очень страшно. Один из них ходил среди толпы с тридцатимиллиметровым снарядом в руке и говорил: «Это прилетело с той стороны, это попало в косяк двери моего дома». Да, им было страшно, но они не собирались уходить, хотя до рассвета оставалось все меньше и меньше времени. Я сел на бордюр тротуара. Рядом со мной примостился ладно скроенный парень в зеленой форме.

– Ну, как ты? – улыбнулся он.

– Нормально, буду ждать рассвета со всеми, – сказал я. – Ты куришь?

– Нет, разве ты забыл, я же спортсмен, хоть и в далеком прошлом.

Это Туо Фози. Раньше он был членом сборной Кот-д’Ивуара по легкой атлетике. Его рекорд на стометровке долгое время никто в Африке не мог побить. Теперь он стал, как это принято называть в газетах, полевым командиром, после того как поддержал мятежников и возглавил их. На его погонах сержантские знаки различия. Такие же точно я видел у Шерифа Усмана. Но в революционной иерархии Туо Фози на ступень выше, чем Сумаоро Усман. Шериф принимает военные решения «стрелять – не стрелять». Туо – политический рупор всей операции. Он ведет переговоры с министрами и генералами. Он руководит жизнью восставшего города. Возможно, над ним есть еще фигуры. Несомненно есть. Когда я утром брал у него интервью, Туо часто отвлекался на звонки спутниковой «турайи», внимательно слушал и слишком часто повторял: «да, шеф, да, да, да». И это давало основание считать, что всей герильей кто-то руководит из весьма безопасного места. Но среди сигаретных огней на проселке, который скоро станет передовой линией фронта, это, пожалуй, было неважно. Усман был мне интересен, Туо – не только интересен, но и симпатичен. И я ему, кажется, тоже, по непонятным причинам. Оливье записывал мое интервью с Туо Фози на диктофон, для Радио Франс Интернасьональ.

– Такого он еще никому не гграссказывал, – уважительно заурчал он мне на ухо, когда запись остановилась.

На самом деле ничего особенного бывший спортсмен так и не сказал. Просто снял тампоны с незаживающих ран на душе. Почему передо мной?

«За то, что я не поддерживаю нынешнего президента, я был осужден на двадцать лет тюрьмы. Мне приписали убийство капитана во время нападения на резиденцию генерала Роберта Гея. Да, я там был. Но я не сделал ни единого выстрела. Президент Гбагбо хотел устроить показательную порку непокорных. Я вынужден был бежать, а сейчас вернулся, чтобы умереть на земле Кот-д’Ивуара. Я не знаю другой страны, другие страны не существуют для меня. Я ивуариец, и пусть все это знают!

Одиннадцать лет назад я был в сборной Кот-д’Ивуара по легкой атлетике, был в Европе, Африке, Америке. Я видел мир, и меня знает спортивная публика. Двадцать лет мне не было равных в армии. Рекорд, который я поставил на стометровке, никто не повторил до сегодняшнего дня. И что теперь? Потому что я против Гбагбо, меня хотят лишить родины?

Посмотри, здесь семьсот ивуарских парней, и у них та же проблема с тем же правительством! Не надо думать, что мы подлецы и оборванцы. Мы люди, которые поднялись, чтобы говорить от имени народа и ради блага народа! Народа, который страдает от несправедливости, потому что лишен свободы. Мы воюем за свободу и справедливость. За право честно выбирать президента и контролировать то, что делает власть. Вот за что мы воюем.

Люди на протяжении года были заключены в тюрьму за якобы подрыв государственности, по милости этого же государства. И только через год их освобождают из-за отсутствия доказательств. Как ты думаешь, это нормально? Пружина разжалась, и мы взяли в руки оружие.

Мы хотим, чтобы французские войска ушли. Они там, на той стороне, значит, они защищают режим президента Гбагбо. Ну что ж, мы будем драться, потому что мы боремся за свободу и за демократию в Кот-д’Ивуаре. Нам говорят, что Франция – одно из самых демократических государств. Французы долго сражались за свою демократию. Зачем же они мешают нам обрести свою?

У меня здесь есть семья. Мой отец умер, а я даже не был на похоронах, потому что был в изгнании. Я не видел отца перед его смертью. Неужели невозможно понять, что это означает для человека? – нельзя проститься с тем, кто привел его в этот мир. И я внезапно и очень мощно почувствовал, что должен подняться с колен, взять на себя ответственность и не допустить того, чтобы это произошло с другими людьми. Мы будем бороться за это. Это тяжелое и сложное испытание, но мы хотим, чтобы в Кот-д’Ивуаре каждый был со своей семьей, чтоб каждый жил у себя дома. Мы пойдем до конца и добьемся своего.

Мы не повстанцы, не террористы и не убийцы! Ты можешь поговорить с людьми в Буаке. И они скажут тебе, что это мы проливаем кровь за их безопасность».

И теперь он сидит рядом, улыбается и ждет рассвета вместе со всеми униженными и оскорбленными этой странной страны. А через несколько часов оказалось, что маятник качнулся в другую сторону. Под тихие трели пуль трехлинейного калибра.

Мы метались от одной передовой до другой. Буаке атаковали с трех сторон. С четвертой повстанцы не пускали правительственные силы, удерживая единственную дорогу, соединявшую город с севером Кот-д’Ивуара. Даже здесь, в Буаке, войска, верные Гбагбо, называли не иначе как «лоялисты», в буквальном переводе «сторонники законности», то есть законной власти. С этой стороны линии фронта была территория революции, и законы здесь тоже были вполне революционные. Что это означает, я очень скоро понял.

Первый минометный залп с той стороны прозвучал примерно в восемь утра. Лоялисты не любили ранних подъемов. Туо Фози в ответ расставил своих минометчиков по периметру города. Армия попыталась войти в город с трех сторон – с востока, запада и юга. Восточный фланг был слабым местом в обороне повстанцев, и жандармам удалось подтянуть позиции снайперов к минометным батареям на окраине Буаке. Один из них засел в здании школы капралов, как раз возле того места, откуда бой снимали мы и француз Грегуар Деню. «Послушайте, парни, давайте обойдем его, – предложил французский оператор. – Сюда, похоже, скоро начнут лупить минометы». На самом деле этот француз хотел снять позицию снайпера. Удачный кадр на чужой войне. Мы почти подобрались к снайперу, он нас не заметил. Но минометная позиция, по которой стрелок ведет огонь, была практически за нашими спинами. Мы сидели в зарослях папоротников и еще какой-то широколиственной зелени, но так и не решились сделать рывок вперед. Страха не было, но что-то остановило нас. Заветный кадр Грегуара остался неснятым. Мы обошли снайпера и добрались до тех самых минометчиков, по которым стреляет жандарм. И, пожалуй, вовремя.

– Мы его выбьем оттуда. Еще пару залпов, и я сделаю свое дело, – спокойно заявил бородатый здоровяк, указывая на то место, где еще несколько минут назад находились мы с французом. В руке, которой он водил в сторону школы капралов, хватало места для шестидесятимиллиметровой мины и сигареты, зажатой между средним и указательным пальцами. Черный повстанец затянулся, не выпуская боеприпаса из рук, потом отнял руку с миной от лица. Сигарета осталась в его полных обложенных кудрями бороды губах.

Солдаты-повстанцы в полный рост ходили под прицельным огнем. Они методично, без излишней ярости и суетливости обстреливали позицию противника, даже не пытаясь укрыться от пуль, которые, судя по свисту, пролетали в сантиметрах от боевиков.

Я слышал, что жандармам, атакующим город, платили по две тысячи долларов за участие в штурме, а это огромные деньги для Берега Слоновой Кости, я знал, что лоялисты – это наиболее боеспособная часть ивуарийской армии. Но все же, мне кажется, они боятся повстанцев. Боятся встать и вот так, в полный рост войти в город, отбросив бунтовщиков на север.