Африканский дневник

Вот – и сиденья, и сцена театра; вот – ложи; они сохранились вполне; вот – цистерны, или ряд полукруглых отверстий; в отверстиях, точно в пещерах, ютятся теперь бедуины (поселок); из рвани протянуты грязными лбами старухи; бедуинята бросаются к нам:

– «Аа!»

– «Бакшиш!»

– «Но мы – далее!»

Вот и музей; небольшой он; при входе с нас брат (белый брат) берет мзду; мы – проходим. Музей этот – частью раскинутый сад перед зданием скромных размеров, где стены уставлены глыбами пестрых сокровищ; часовня стоит посредине; она – в честь Святого Людовика, некогда здесь опочившего; статуи: вовсе безвкусны они; отразился упадок в них римского творчества: Гений, Виктория (т. е. Победа). Победа имела свой культ в Карфагене: пространство музейного садика – место, где храм Эскулапа увенчал римский Акрополь; а раньше стоял здесь пунический храм; во втором еще веке[49 - До Р. Х.] разрушен был он; стены садика – в досках; на досках ряд надписей (все – по-латыни); под стенами – множество римских амфор; отступя же от стен, – возвышается ряд саркофагов (пунических); многие – малы; господствует мнение, что в них прежде таился лишь пепел сожженных; 300 отроков, 200 младенцев, принес Агофокл в жертву богу Молоху во время осады пунической крепости римскою армией; множество малых гробов указует на множество душ, здесь сожженных когда-то; вон – целая горка их.

Входим внутрь здания: можно ли все осмотреть в один день? Мне бы надо недели просиживать здесь – так здесь все интересно; в двух, в трех малых залах рассыпана бездна сокровищ; хотя бы пунический зал, где все мелочи ярче томов нарисуют картину древнейшего быта.

– «Carthago, Carthaginis, Carthaginiensis» бывало твердим гимназисты, не ясно себе представляя конкретно, что есть тот «Carthago»; потом прочитаем мы все у Флобера в «Саламбо»; ряд пышных картин возникает в сознании а la Семирадский; и мы – не вживаемся; после обзора музея, теперь мне отчетлив «Carthago».

Вот ряд безделушек: я тоньше работы не видел нигде; все – ручная работа; ее разглядеть можно в лупу; сгибаюсь к стеклу, чтобы увидеть всю нежную прелесть легчайше слиянных линейных мелодий камней ничтожных размеров; градация линий слагает симфонию быта и вкусов далеких столетий (камея, амфорочка, малый резной амулетик, смех рожечки, змейки, точеная ручка ножа) – на пространстве аршина, который вы можете изучать целый месяц – весь быт Карфагена кричит еще ярче, чем в ярком романе Флобера; вот – столик с браслетами (хватит на месяц!); вот – стол ожерелий (каких!).

Карфагенская мелочь вещей изощренней египетской (много я видел последней в булакском музее в Каире); но более прочих влияющих бытов Египет сказался на них; есть в фигурочках, статуэтках – от жеста Изиды; а вот – плоскокрылые коршуны; нечто в них есть в египетских реющих ныне еще над Каиром, а вот – не египетский хохот головки камеи; в Египте фигурки, камеи таинственных лиц не смеются: чуть-чуть улыбаются, как… Джиоконда; здесь рты они рвут: от сплошного какого-то хохота; хохот камней почему-то напомнил кровавые оргии злого Молоха.

Вот – перл: это – крышка от саркофага, почившей, должно быть, прославленной жрицы; изображение жрицы – на крышке; в изображении лика есть что-то от Греции; восстает VI век[50 - До Р. Х.], вот – надгробная крышка; следы стертой краски на ней; и под ней – саркофаг; в саркофаге же – кости: нетленные кости прославленной жрицы.

Танагрские статуэтки: и блюда, и утварь; вот – бритвы с резьбою на ручках; прочел я: такие же точно ножи, той же формы, со схожей резьбою – ножи боевые свирепого танганайского негра; теперь в него, может быть, брызнула капля погибшей культуры; другие же брызнули капли – куда?

Вспоминаем мы здесь, что цвета, нам пестрящие взор – ярко-синий и желтый: орнамент арабский Тунисии их повторяет; случайно ли это? Не знаю, но знаю, что брызги разбитой культуры на северо-западе Африки, точно осколки стекла, здесь и там, через зелень позднейшей пробившейся жизни блистают отчетливо; и – желтосиний орнамент Тунисии, верно, неспроста – такой желтосиний; неспроста мальтийским крестом увенчали щиты туареги; неспроста венчает отчетливый крест туарегский кинжал.

* * *

Просветленные мыслью о связи культуры, мы выходим наружу: выходим из садика; вон – Захуан, вон – вершина Двурогой горы, а вон – Пратес (per rates): наш милый Радес; и лазурен, и светел нам веющий свежестью день; в ясном воздухе слышатся ярко чеканные речи бессмертной латыни:

«Carthago»…

«Carthaginis»…

Все – опрозрачено: дальше – садимся в коляску; и – катим; дорога врезается в рыжий песчаник: колеса хрустят; омыляются лошади липкою пеной; их бег тяжелеет: крутеют подъемы; зеленые холмики валятся на плечи – вниз, опадая, как будто разгладясь у моря; меж ними присел Карфаген; море, рытвины, цирк и театр – нам отсюда являются в той же плоскости; а голубые эфиры бьют в грудь, упадая с верхов; улыбаясь друг другу, отходим в восторг вознесений: в волне бледно бьющих зефиров как будто отметилось что-то воздушное, спускаясь, медленно крепнет; едва различимая линия тихо толстеет; она осаждается в воздухе образом тонкотелого минарета; другая такая же линия – явственней: то – полукруг, белый-белый – далекого купола.

    Боголюбы 911 года. Брюссель 912 года

Сиди-бу-Саид

Минарет, минарет, минарет; куполок, куполок; полукруглая линия купола, купол на белом сверкающем каменном кубе, – весь белый, сверкающий; белые кубы домов среди рыжих песчаников ярко стреляют в глаза белизною; и – падают с выси на нас полукругом, отчетливы тенью сквозной осиненные впадины уличек, пересеченных густеющим золотом солнца; все то, приближаясь, твердеет; линейные плоскости вот, обступя, наливаются тяжестью камня; пространством тяжелым становится стая домов, розовеющих явственно в солнце своими боками; и явственно впадиной двери, окна, тупичка, перегиба, прохода они просинели.

Давно наблюдал с плоской крыши Радеса чуть видную белость высокого мыса, которым свергается Африка в море; та белость – Сиди-бу-Саид; в этих кряжах живут богачи; много мавров здесь водится; двери домов – изощренней; когда же приблизившись к дому, его белизна, как нигде, рассечется на ткань кружевеющих здесь изразцов; то – изящный квадрат безоконного бока исходит блистающей вязью зелено-синеющих цветиков с вкрапленным кармином розы, блистающим глянцем; то очерк дверного квадрата с зеленою дверною подковою блещет затейливо медными бляхами; та чешуя мелких блях покрывает подкову дверей, посредине которых литое, витое кольцо; по бокам – две колонки; над дверью ритмично идет полукругом отчетливая изразцовая полоса синерозовых глянцев на белом, слегка розовеющем выступе дома; а выше – решетка окна зеленеет и из нее над подковою двери свисают цветы.

Такой дверью выходят дома на ступенчатость улички; выше над ней – перегиб, как бы арка орнаментов; видишь под аркою ты продолженье ступеней; и видишь зареющий блеск: прозарел минарет и мулла призывает к молитве; под аркой, у входа в кафе, на ступенях пышнеет араб лепестками плаща, в высочайшем, как митра, тюрбане, окрученном яркою золотою веревкой; ты видишь, что нет гондуры на арабе; он весь перекручен под белым плащем белой шерстью; и он – розовеет, как домики; это, наверное, мавр, обитатель поселка.

Коляска осталась внизу: поднимаемся в белых пустынях крутеющей улички; сбоку пролеты – в просторы; над кручей – перила; под кручами – пена грохочущих волн; я – прекраснее места не видел еще; весь Радес – только проза перед этой поэзией красочных линий и звуков; идя по ступенчатой лесенке, кажется нам, что мы шествуем в небо; уже голубеет душа; не сквозные ли наши тела?

Но – дома расступились: перед нами – площадка; наверное, здесь высочайшее место окрестностей; ярким узором кровавых полос изразца – над перилами (где-то внизу) разблисталось кафе ниже вьющейся улички; сверху накрыло то все голубое раздолье; а спереди – небо, море воздушно слились; в это все убегает маяк; мы отсюда его наблюдаем: кровавое око нам видно в Радесе; он – вертится: раз-раз – мигнет; и потом – не мигает; в то время белеющий сноп его падает в море и снова – раз-раз – подмигнет.

Закрутили налево обрывины, мысы и вдавлины береговых очертаний до самой Бизерты[51 - Крепость и военная гавань французов.], направо – тунисский залив; и мыс – Добрый, бросающий сноп с маяка, освещающий тракт пароходов, бегущих от Гибралтара к Суэцу; а сзади – сливается лентой залив, расширяясь над нами на десять и более километров; едва там мутнеет Тунис, едва виден Радес; но малиновый вечером верх Захуана все так же отчетлив; Сиди-бу-Саид весь под нами; под ним – провалились все карфагенские холмики; пятнышком белым едва видим нам карфагенский собор; море – с трех сторон хлопает; гребни, шипя, неустанно дымеют соленою влагой.

* * *

Сиди-бу-Саидом кидается Африка в море; за морем – Европа; Европе подставил бурнус от нее отвернувшийся мавр; знает он; заскрипит колесо на сиди-бу-саидском подъеме; и тащит – неверных к утесу, с которого старый маяк, как циклоп, одноглазо уставится в волны, бросая снопы бриллианта в кипенье воды; но он знает еще, что от Сфакса, Гафсы, Суз потянутся толпы паломников с яркими стягами к чистым костям марабу, опочившего здесь; в его честь понастроены все эти пальца мечетей; село богатеет доходом с паломников.

Кто марабу?

* * *

Помнит верно неверный: им чтимый король покидал берега нечестивой Европы когда-то с отборнейшим войском; расправила крылья косматая стая судов, нагруженных конями, оружием, множеством воинов, с крупным крестом на руке или груди; их Людовик Святой всех повел на Тунис; здесь в холмах Карфагена, надолго раскинулось станом неверное войско, боясь нападать на Тунис; но чума загуляла в палатках ленивого крестоносного войска; и умер Людовик Святой от чумы.

Так расскажет неверный; но это – не так.

Для арабов часовня Людовика – ложь и обман, если только не глупость неведенья; так было дело: Людовик король был правдивый и честный владыка; и оттого он задумался долго перед белым Тунисом, не смея напасть на Тунис; размышлял он о верах; открылось ему перед боем величие магометовой веры; сомненья одолели его; затворялся в палатке король, изучая Коран; некий опытный муж, тут прослышав о думах Людовика, храбро предстал перед ним, держа славные речи о вере; Людовик им внял; он склонился к Исламу; покинувши тайно палатку свою, он исчез с правоверным учителем веры, нет, он не погиб от чумы, но он хитро себя подменил, положивши на ложе свое зачумленного воина; гяуры верили в смерть его; страх охватил их войска; неудача постигла поход.

Между тем обращенный король научился пяти омовеньям; и – прочим обрядам; прожил он года в полном здравии, день ото дня становился святей и мудрей; он стал под конец своей жизни святым марабу, прославленным целой Тунисией; толпы стекались к нему, как стекаются ныне к костям марабу из Гафсы, Кайруана и Сфакса – процессии с пением, с боем там-тама, с развернутым знаменем, на котором красуется красный изогнутый серп со звездой.

Марабу – есть Людовик Святой: и в Сиди-бу-Саид все знают про это.

Не знают – неверные…

Здесь, в вышине, окруженные с трех сторон морем, передаем мы друг другу слова мусульманской легенды, напоминающей нашу легенду о Федоре Кузьмиче, под личиной которого кончил свои фантастические дни Александр Император.

Пора и домой: опускаемся вниз по ступенчатой уличке, быстро садимся в коляску; и – катимся вниз, к Карфагену, минуя его; проезжаем попутно безвкусную Марсу, где бей коротает все время (теперь в Гаммам-Лифе он); Марса не помнится мне; проезжали ее мы уж вечером; сумерки падали; ночью мы были в Тунисе; с последним же поездом мы возвратились в Радес; нам светила луна; и плутая средь уличек, увидели тени мы белых бурнусов; и слышали гарканья их из кафе: араб спорил с арабом, проклятьем оглашая село, во тьму кинулся спорщик; бурнус, распростерши огромные крылья, как лебедь, понесся в пространства луны.

Еще долго в ту ночь мы сидели на крыше, смотря, как прозрачняся дымом, в луне обозначились мороки бирюзовых пространств, кружевеющих призрачно очерками куполов, белых стен и оград, через которые бледно в луне низлетали соцветья; пурпурные в солнце; там с крыши далекого домика, скрытой стенами, куда, как мы знали, выходит гарем по ночам, раздавалось пение; улыбалась в луне там косматая роща оливок, как бы под покровом сплошной оловянной бумаги; песчаные косы залива – белели, сребрели; оттуда, где были сегодня, от дальнего горного выступа медленно даль прободало кровавое око; моргнул циклопический глаз маяка; и – сомкнулся; еще и еще; и – надолго сомкнулся.

Так трижды моргает на нас карфагенский маяк; и – смыкается око; мы видим лишь дальние светы снопа – где-то там, на волнах, когда око не смотрит.

И – снова моргает: и еще, и еще…

* * *

Средь цветов, в полосатых (и желтых, и красных) шелках Ася тихо поникла над чаем; Людовик Святой не дает ей покоя; а я, закрыв голову шарфом, я – вижу отчетливо древние образы; старый «Carthago» встает и я слышу:

– «Carthago delendaest»…

Нет не «delenda»: ничто не угаснет.

Вот брызнули лучики грелки; метнулась сень зайчиков в розовых розанах пола; задумчивость, радость и сказки и песня араба, унывно гортанная; издали; Африка нас поглощает, Европа свернулась комочком; приподымаются издали нам – Тимбукту, Диэннея, Канкан, павший город великого Самори; и предносится взору великая, африканская Франция.

    Брюссель 912 года

«Двадцать две» Франции

Вы не знаете Франции: европейская Франция – малый кусочек, отросток гигантского тела, лежащего в Африке, – малый кусочек, закинутый как попало в Европу, отломанный кручами Гибралтара; и – брошенный: за Испанию. Знаю наверное я: никогда не пришло вам на ум точно вымерить Францию; вымерил я – отношенье ее европейских частей к африканским за вычетом Мадагаскара (размер мне его не отчетлив) равняется дроби

/

.