Шестая симфония

Шестая симфония
Андрей Алексеевич Авраменко

Выпив стакан холерной воды Чайковский попадает на страшный, изматывающий допрос к самой Смерти. Зачем Смерть его мучает? Что она хочет у него узнать? А может быть, это всего лишь изощрённый сеанс психоанализа, помогающий погибшим душам принять свою прошлую жизнь и разобраться в себе?

Пьеса для камерной сцены в одном акте о жизни и смерти великого русского композитора Петра Ильича Чайковского.

Андрей Авраменко

Шестая симфония

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Петр Ильич Чайковский

Смерть[1 - Роль Смерти, безусловно, может быть исполнена как женщиной, так и мужчиной: в тексте для этого специально не используются глаголы, однозначно определяющие пол. По мнению автора пьесы, вопрос выбора актера или актрисы на эту роль будет определять и характер самой постановки.]

На сцене небольшой столик, накрытый аккуратной скатертью. На столе стоит стакан воды. Два стула по бокам от стола. На заднем плане вид осеннего Петербурга. Слышны звуки города: топот лошадей, приглушенные разговоры, звон посуды и пр. На сцену выходит П.И. Чайковский и присаживается за столик. Все это время голос за сценой читает текст.

ГОЛОС ЗА СЦЕНОЙ. «Осенью 1893 года в Санкт-Петербурге разыгралась эпидемия холеры. К 20 октября в городских домах и больницах скончалось уже больше сотни человек. Во всех газетах широко извещалось о том, что сырая вода является главным источником холерного вибриона. Бацилла была найдена в водах Невы и даже в водопроводе Зимнего дворца. В этот день, находясь в смешанных чувствах после премьеры своей Шестой симфонии, Петр Ильич Чайковский за ужином в ресторане Лейнера просит, чтобы ему принесли стакан холодной воды. Узнав, что кипяченой воды нет, он настаивает, чтобы подали сырую.»

Все звуки постепенно затихают. Чайковский долго внимательно смотрит на стакан и затем выпивает его. Когда он ставит стакан обратно на стол, весь свет гаснет на несколько секунд.

ЧАЙКОВСКИЙ (растерянно). Это… все? Это конец?

СМЕРТЬ. Нет, Петенька. Это – только начало.

Зажигается свет (освещая только небольшую область вокруг стола, оставляя всю остальную сцену во мраке), и зрители видят, что на втором стуле, напротив Чайковского, сидит Смерть.

ЧАЙКОВСКИЙ. Где я? Нет. Не может быть… (встает) А как же… Я думал, что туда… (протягивает руки вверх)

СМЕРТЬ. Туда? (непонимающе) А! В смысле «Аааалилуйя!»[2 - На мотив «Аллилуйя» из оратории «Мессия» Генделя.] Туда (показывает наверх, посмеивается). А может быть «Па-ба-ба-бам»[3 - На мотив Пятой симфонии Бетховена.]. Туда? (показывает руками вниз).

Чайковский смотрит остолбенев.

Да ты не переживай, Петя. Мы с тобой просто поговорим. Присаживайся. Разговор будет долгий.

Чайковский возвращается на место.

Ох уж эти поэты-художники… так болезненно склонные ко всякого рода мистификациям и трагическому символизму (покручивает стакан рукой). Не понимаешь? А ты помнишь, Петя, кто еще скончался от холеры?

ЧАЙКОВСКИЙ. Не помню… Хотя нет… Кажется еще… художник… Ива?нов?

СМЕРТЬ. Нет, Петя… Я не про него. Но хорошо. Ты вспомнишь. Так зачем ты меня звал, Петя?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я?.. Я никого не звал!

СМЕРТЬ. «Никого не звал»… Угу. А объясни мне, зачем тогда ты выпил этот стакан?

ЧАЙКОВСКИЙ. Но я не знал, что вода отравлена! Я не знал про холеру!

СМЕРТЬ. Да. Наверняка – ты не знал. Но ты надеялся. Глубоко в душе ты искал встречи со мной. «Смерть есть величайшее из благ, и я призываю ее всеми силами души»… Это твои слова?

ЧАЙКОВСКИЙ. Да, но я хотел… Я думал, что…

СМЕРТЬ. Я знаю, чего ты хотел, Петя. Ты хотел сбежать от всех своих проблем. Вы все этого хотите. Вот так просто взять пистолет, и прощай несчастная любовь. Взять веревку, и прощай все долги. Взять стакан отравленной воды, и… И что? От чего ты хотел сбежать?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я устал… устал так жить… Я хочу тишины… и покоя…

СМЕРТЬ. Устал? Устал от чего? От денег? Славы? Женщин? От чего ты устал, Петя?

ЧАЙКОВСКИЙ. Почему так фамильярно? «Петя»… Так меня называют только близкие родственники. Я – Петр Ильич Чайковский. Изволите обращаться ко мне на Вы?

СМЕРТЬ. Ах, Чайковский… А почему, собственно говоря, Чайковский? Может быть Петр Ильич Чайка? Ты ведь знаешь, что это твой дед приписал окончание к вашей фамилии, так ее облагородив? На самом деле ты, Петя – Чайка (изображает чайку). Но не спеши огорчаться, потому что когда-то давно у вашего рода вообще не было фамилии. Никакой. А еще раньше у людей на земле не было даже имен. Все это лишь условности, Петя. Это при жизни могут быть важны ваши фамилии, звания, чины… А после… Жизнь ваша настолько коротка, настолько недолговечна, что для меня вы все остаетесь одинаково малыми детьми. Так что ты уж прости мне, Петя, но я буду обращаться к тебе по привычке. Итак?..

ЧАЙКОВСКИЙ. Я… Я не знаю, что…

СМЕРТЬ. Я понимаю. Нелегко начать говорить о своих проблемах. Поэтому, давай начнем с чего-то простого. Например… кто ты, Петя? Чем ты занимаешься?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я?.. Я композитор.

СМЕРТЬ. Замечательно. И какую музыку ты пишешь?

ЧАЙКОВСКИЙ. Симфоническую.

СМЕРТЬ. И как, успешно?

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну… с Глинкой я, может быть, и не сравнился, но… многим моя музыка нравится.

СМЕРТЬ. «Многим» – многим, это же прекрасно. Нравится всем, кроме критиков, я полагаю? Как это всегда и бывает. И кто же научил тебя писать музыку?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я играл на рояле с самого детства. Помню, моей первой учительницей была Мария Марковна Пальчикова. Она занималась со мной, когда мне было пять лет. Еще помню, в нашем доме стояла оркестрина, и я заслушивался «Дон Жуаном». Я просто боготворил Моцарта! Когда я впервые услышал арию Церлины, то почувствовал слезы, тоску, счастье. Она возбудила во мне святой восторг. Музыка не давала мне покоя. Когда я ложился спать, в голове начинали рождаться мелодии, фантазии. Я стал просто-напросто одержим музыкой. Записывал на слух ноты, что-то импровизировал на рояле, сочинял пьески. Но потом меня в 10 лет отдали в училище правоведения в Петербурге, и музыкальным занятиям пришел конец. В училище единственной моей отрадой стали церковный хор и редкие уроки фортепианной игры со стариком-немцем Ка?релем. Я старался приобщать своих товарищей к опере и театру, играл им на рояле польки, под которые все танцевали. Однако, училище было большим испытанием для меня. Частенько я уединялся где-нибудь в классах и втихомолку плакал. Я родился и вырос в большой семье: у нас дома в Воткинске всегда царило веселье, было много гостей. А в Петербурге я остался совершенно один, в закрытом мужском училище, со своими порядками…

СМЕРТЬ. С телесными наказаниями…

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет. Меня никогда не наказывали…

СМЕРТЬ. Тебя – не наказывали. Но сама гнетущая атмосфера насилия, царившая в училище, как Домоклов меч всегда висела над твоей хрупкой и ранимой душой.

ЧАЙКОВСКИЙ. Да, мне приходилось плохо… Я ведь никогда не хотел быть юристом. Родители сначала хотели отдать меня в Горный корпус, как старшего брата Коленьку, но потом прознали о новомодном училище в Петербурге и записали меня в правоведы. Мой отец прошел путь от простого горного инженера до управляющего заводами. Он всю жизнь посвятил службе и не видел другой судьбы для меня. Однако же, он не был совершенно слеп к моим талантам и мечтам, и даже во время мой учебы в училище оплачивал воскресные занятия с пианистом Кюндингером. Но… Рудольф Васильевич не видел во мне никакого таланта и успокоил отца словами, что выдающимся музыкантом мне никогда не стать. За это я ему бесконечно благодарен. Ведь до этого все родственники считали меня музыкальным гением, сродни Моцарту: я играл на рояле с закрытой полотенцем клавиатурой; угадывал на слух тональности; запоминал произведения с одного проигрыша и затем повторял без нот. Но Рудольфа Васильевича этим было не удивить: такие «дарования» в детях он встречал постоянно. Он не стеснялся ругать меня за мое абсолютное невежество по части музыкальной теории, за узость кругозора: в ту пору я не знал ни Баха, ни Шумана, не мог перечислить симфонии Бетховена. Кюндингер, хоть и не верил в меня, но очень многому научил. К сожалению, спустя три года наши с ним занятия пришлось прервать, так как мой папенька разорился. Что конкретно произошло, я не знаю: тайну своего банкротства он не раскрыл никому из родных до самого конца жизни. Но, так или иначе, денег не стало. Мне было 19 лет, я как раз выпустился из училища, в чине титулярного советника, и поступил на службу в Министерство юстиции. Я часами просиживал в канцелярии, занимаясь совершеннейшей ерундой, перекладыванием бумажек. Служба меня абсолютно не интересовала, и я чувствовал свою бездарность, ненужность в этом деле. Единственное, что меня спасало – это наши шумные вечера с друзьями. Мы, кажется, беспрерывно кружились в каком-то смерче развлечений и удовольствий. Жизнь была беззаботна и легка. Постоянно какие-то спектакли, прогулки, рестораны. То и дело, мы попадали в какие-то истории, скандалы… А потом снова понедельник, снова утро… снова моя серая, тусклая служба, благодаря которой я оплачивал все свои приключения. В какой-то момент мне наскучило мое безнадежное существование. Я спросил себя, чего я хочу от жизни? Каким я вижу свое будущее? Никаких карьерных перспектив в Министерстве я не добился – при каждом новом назначении или повышении меня упорно обходили. Я понял, что мне совершенно безразличен сегодняшний день. Я думал лишь о высоком, о вечности. Все что меня интересовало – это искусство. И я решил променять службу на музыку. Я захотел делать то, к чему влекло меня призвание, и поступил в Санкт-Петербургскую консерваторию – а вернее, тогда еще только музыкальные классы – к Антону Григорьевичу Рубинштейну. Помню, как отец отнесся к моему бегству из Министерства юстиции. Ему было больно, что я не исполнил тех надежд, которые он возлагал на мою служебную карьеру, но он никогда ни единым словом не дал мне почувствовать, что недоволен мной…

СМЕРТЬ. Если я все правильно понимаю, то, оставив службу в Министерстве, ты оказался без средств к существованию. Папенька, конечно, всячески одобрял тебя, но при этом спокойно наблюдал за тем, как ты добровольно бедствуешь, не предлагая никакой помощи. Так?

ЧАЙКОВСКИЙ. Да… Денег не хватало. Тогда я впервые ощутил, что такое настоящая бедность. Прежний мой уклад жизни претерпел существенные изменения. Раньше я ходил щеголем, а теперь… Вся одежда поистрепалась – приходилось донашивать заштопанные кухаркой жилеты. Не мог позволить себе экипаж – ходил только пешком. Прежние знакомые перестали со мной здороваться. После окончания консерватории, брат Антона Григорьевича – Николай Рубинштейн – предложил мне место профессора в музыкальных классах в Москве. Другой работы не было – я, конечно же, согласился. Мне нечем было платить за съемную квартиру, поэтому я бесплатно занимал угол у Рубинштейна – в одном здании с Московской консерваторией. Мне приходилось гоняться за рублевыми уроками. Постоянные долги, которые отравляли жизнь и парализовали рвение к работе. У меня не было даже своего инструмента, и я рисовал клавиши на письменном столе, чтобы хоть как-то упражняться!

СМЕРТЬ. Да… Ты ведь мечтал быть знаменитым композитором, а стал всего лишь бедным учителем музыки, о котором говорили, что он недурно сочиняет. Консерваторские занятия казались тебе бедствием: эти глупые, никчемные, неспособные ученики, которые только крали твое свободное время для творчества, отнимали у тебя силы.