Литовский узник. Из воспоминаний родственников

И не раз, и не два

Сыну говорила.

Голос смолк, снова появился, ближе и сильней, и опять с тем же началом:

– Помню, помню, помню я…

«О господи, уже успел, хоть спрятаться, не отстанет, поди», – Марья заспешила в избу, села у окна, задернула занавески.

По дороге приближался человек среднего роста, складный, черноволосый. Пропев куплет, видимо единственный, который помнил, он что-то говорил сам себе и размахивал рукой.

Это был первый председатель Старосельского колхоза Григорий Семак. Был он человеком добрым, честным, однако несколько беспечным, чем не замедлили воспользоваться нечистые на руку ловкачи. За пропажу нескольких плугов из колхозного амбара председатель был осужден и отправлен в заключение. Его жена Евдокия несколько раз ездила в город, но попытки разыскать мужа оканчивались неудачей. Когда Марья собралась в город навестить Иванову сестру, Евдокия попросила ее, если найдется время, поискать Григория. Марья пробыла в городе несколько лишних дней и сумела отыскать Григория Семака. Она передала ему ломоть сала, буханку хлеба, написала от себя короткую записку, а вернувшись в деревню, рассказала обо всем Евдокии.

И настолько, видно, этот шпик показался тогда Григорию дорогим, что он не забывал его всю жизнь. Вернувшись после отбытия срока, он сразу пришел к Антиповым, поклонился Марье в ноги, сказал: «Пока жив, не забуду, знала бы ты, Марья Петровна, чем был для меня твой кусок сала».

Он часто старался оказывать Марье разные услуги. А когда проходил мимо Антиповой усадьбы, находясь в «веселом расположении духа», его благодарность выражалась довольно своеобразно.

Подойдя ближе, Григорий остановился перед окнами, снял кепку, начал кланяться:

– Спасительница ты моя, сестра ты моя родная, мать ты моя дорогая, – говорил он негромко, но Марье и затаившимся мальчишкам хорошо было слышно, – ел я тот кусок и слезы катились – не забыли меня, не бросили. Вот человек, – тыкал он пальцем в окна, – в этом доме человек живет! Здоровья тебе, Петровна, до ста лет, Ивану Федорычу, Настасье твоей. Не забуду, Петровна, никогда, а умрешь – понесу на руках, вот на этих, до самого кладбища понесу.

Но жизнь распорядится по-иному, и намного моложе Марьи Григорий погибнет в уже недалекой войне.

Глава 3

Поднявшись по тропе на косогор, Иван огляделся. Отсюда открывались дали и была видна вся деревня. В сотню дворов она уютно расположилась по обе стороны небольшой реки с тихими омутками и заводями, местами сплошь покрытыми зеленым ковром листьев кувшинки с желтыми восковыми цветками; с кряжистыми берегами, поросшими серебристым ивняком, черемухой. Ее перегораживала плотина с мельницей; невдалеке, в старых соснах – ухоженное кладбище. Вокруг – неровные поля с перелесками, дальше чернели леса.

Больше дворов – добротные, с хорошего леса, надолго ставленные. Всевозможные постройки, пристройки окружали их в просторных ухоженных усадьбах.

Над рекой в темных оврагах и бочагах еще лежал синеватый туман, а на открытых местах быстро таял до бело-прозрачной дымки; она исчезала и только вдали, укрывая вершины деревьев, казалась плотной, вилась над лесом рыхлой извилистой лентой, обозначая русло.

Вскоре Иван был на месте. Высокая, густая, пестреющая разноцветьем, росистая в утренние часы, душистая трава бесшумно валилась за косой ровными рядами. Они влажно блестели зелено-матовым цветом под лучами раннего солнца, от них дымился и дрожал прозрачный пар с устойчивым запахом свежескошенной травы. Равномерные, размеренные движения рук и всего тела, сочные звуки отточенной косы, пение птиц, свежие запахи трав, леса – все это наполняло его прекрасными ощущениями, и радость душевного покоя овладевала им.

Он успел скосить порядочный клин, когда пришла Настя. Она сложила все принесенное под куст орешника, расстелила на траве холстину.

– Па-а-пка, обедать!

Иван неторопливо подошел, вдохнул полной грудью, шумно выдохнул:

– Хорошо! Что за благодать, три часа махаю, а будто не устал.

Настя налила из бидончика миску щей, квас, оглядела скошенную полосу, взглянула на отца, на его прилипшие ко лбу волосы, влажную на спине рубаху, сказала:

– Что-то не похоже, отмахал поле целое.

Он, не отрываясь, выпил квас, опустился на траву, взял ложку.

– А себе?

– Да я только что. С мамой.

Она сидела напротив в ситцевом горошковом платье, крепкая, стройная, поджав ноги, облокотясь сзади на руку. Аккуратно уложена в тугой узел на затылке русая коса, выразительное, цвета здоровой молодости, чуть полноватое, как у отца, лицо, густо-серые, почти дымчатого цвета, с длинными мохнатыми ресницами, большие глаза.

– Наработались вчера? Долго вас держали, – сказал Иван, хлебая щи, поглядывая на дочь.

– И не спрашивай. Цельный день. Морковь пололи, свеклу: обуяла трава, заросло все. Завтра Иван Игнатьич всех старух сгонит. Может, с мамой пойдем. Успевать надо, скоро уборочная.

– Да-а, всем достается, спать недосуг.

Иван пообедал, обтер ладонью усы, стряхнул со штанов хлебные крошки. «Отдохнем чуток», – бросил на траву куртку, снял сапоги и лег на спину, запрокинув руки за голову.

В высоком небе кудрявились белые облака. Щурясь от света, Иван следил за облаком, похожим на мохнатого зверя, плывущего по светозарной сини неба; как медленно расплывались, таяли его ноги, голова и он превращался в бесформенное белое пятно. Трещали в траве кузнечики, звенела, гремела в воздухе несмолкаемая музыка насекомых. Высоко, всё над одним местом, кружил ястреб-тетеревятник.

Настя вымыла в ручье посуду, обернула холщевым полотенцем, положила под куст, присела рядом.

– Пап, – спросила она вдруг, – а как вы с мамой поженились?

– Да как… так же, как теперь женятся. Жили в одной деревне. С малолетства все знакомы. Ее отец – дедушка твой, ремеслом занимался между делом, токарный станок был. Стулья делали. Я вырезать выучился, а брат мамин на станке умел. Мама, понятно дело, тут была, забегала к нам в мастерскую. Она мне давно приглянулась.

Иван улыбнулся, продолжал:

– А потом, когда о женитьбе думы пошли, не знал, как сказать. Родители помогли, без нас договорились. Счас думаю – знали они, конечно, про нас. Родители много видят, детям и в голову не придет.

– А ты, – спросила Настя нерешительно, – чего видишь?

– Что я вижу? Вижу, – Иван поднялся и сел, – вижу, Пашка Шишов хвостом за тобой вьется, что тебе он вроде по сердцу. И скажу, что этому рад.

Настя еще больше распахнула глаза, в них загорелись беспокойные огоньки.

– Вот еще, нужен он мне больно, – и замолчала, соображая, что бы еще сказать, но отец опередил:

– Еще вижу, Павел парень дельный, серьезный, не будет он заниматься пакостными делами. Председатель его хвалит, дома хороший помощник. Видал, как с отцом косил, а баню какую срубили! Молодец. Не гуляка какой беспутный.

– Па-ап, – Настя с нескрываемой радостью глядела на отца, потом вдруг закрыла лицо руками.

– Да, счастье… Кто знает, в чем оно? – продолжал Иван, глядя на большой, обращенный к солнцу золотой подсолнух на песчаном откосе. – Может, в том, что мы сидим здесь с тобой разговариваем, дышим этим воздухом, смотрим в это небо. У каждого, я думаю, и свое счастье должно быть; его много кругом, только надо узнать его и беречь.

Настя отвела от лица руки, подняла голову, долго смотрела в небо, сказала:

– Не говори маме, ладно? Ты вот рад за меня, а про маму не знаю, очень она все переживает.

– Как не переживать, одна ты у нас, за все сердце болит.

Иван поднялся, поглядел на горячее солнце, сказал:

– Отдохнули и хватит, дело не ждет. Помахаю еще маленько, да помогу тебе разбивать.

С косой на плече он пошел к началу прокоса, а Настя с граблями отправилась через выкошенную поляну в другую сторону, туда, откуда Иван начинал косить и где трава уже довольно хорошо подсохла.