Тарзан и Сашка

* * *

Погода испортилась, зарядили дожди. Гулять в парке стало невозможно, и Сашка собралась в школу. О драке, рассудила она, уж все, конечно, позабыли. Да и учительница – ей что, делать больше нечего? Пошла.

В школе было все по-старому: сутолока в коридорах, гомон, похожий на птичий крик. Уборщица Варвара Макаровна, со вздернутой губой, приоткрывающей редкие гнилые зубы, придирчиво ощупывала взглядом каждого входящего – взял сменку али нет?

Школьники встретили Сашку настороженным молчанием. Сивушкин скорчил плаксивую гримасу и отвернулся. Галина Васильевна вошла за минуту до звонка, просканировала класс большими роговыми очками – все увидела, ничего не пропустила.

– А вот и Коровина объявилась. Где же ты, милочка, пропадала? Болела? Справка от врача есть?

Ответа не последовало.

– Ну вот что, дорогая моя, после урока пойдем к директору.

Класс глядел на Сашку, как на пойманную бабочку. Сейчас ее проткнут булавкой и поместят под стекло в энтомологическом музее в качестве нового экспоната. Но бабочке, казалось, было все равно. Она не испугалась, не стушевалась, не съежилась, не побледнела, а только раздула крылья носа и угрожающе сузила глаза в ответ на ехидную гримасу Сивушкина.

Урок протекал скучно и нервно. Всем хотелось дождаться перемены, чтобы поглядеть, как поведут к директору «психопатку и истеричку» Коровину – эту меткую характеристику дала новенькой Лиза Лебедева.

Галина Васильевна обратила внимание на несобранность класса и наказала двух «твердых хорошистов» не менее «твердыми» тройками. Ни от кого не укрылось, что она не в духе.

Прозвенел звонок, но ни один ученик не шелохнулся. Сева Лазарев полез было за бутербродом и тотчас отдернул руку, испугавшись хруста целлофана. Все ждали.

Галина Васильевна, склонившись над столом, что-то писала, на секунду оторвалась, глянула поверх очков:

– Коровина, где ты там прячешься? Пойдем.

Громко захлопнула журнал, словно поймала залетевшую в него муху. Встала.

– Коровина, ты слышишь меня?

– Я никуда не пойду.

– Что? Что ты сказала?

В гневе Галина Васильевна умела менять голос до неузнаваемости – делать его то глухим и низким, то резким и высоким, то пронзительным и пульсирующим, как звук бормашины. Когда ее неподвижный взгляд останавливался на ученике, а голос, вибрируя, попадал в нужный регистр, самые отъявленные хулиганы бледнели и у них пропадала охота пререкаться. Школьники знали об этой особенности строгой учительницы и боялись доводить ее. Вот и сейчас от Галины Васильевны точно повеяло стужей, так что сидящие поблизости девочки невольно ощутили озноб. Сашка сидела намного дальше от учительницы и, вероятно, поэтому ничего не чувствовала.

– Я никуда не пойду, – повторила она твердо.

Это было неслыханно! Тишина в классе съежилась и забилась в угол. Все напряглись – как в фильме, когда герой оказывается на волоске от гибели и мало кто верит в его спасение. Галине Васильевне никто не сочувствовал, но в разворачивающейся драме все были на ее стороне, ведь новенькая – чужак, существо непонятное, инопланетное, враждебное.

Тоскливо прозвенел звонок.

Учительница побагровела, но по-прежнему сдержанно, не повышая голоса, сказала:

– Хорошо, Коровина, не хочешь идти к директору, он придет к тебе сам. Но пеняй на себя… Кто дежурный? – обратилась она к классу.

Как по команде разом вскочили близняшки Медведевы – в их сходстве было что-то мистическое.

– Мы дежурные.

– Отвечаете за дисциплину. Всем сидеть тихо. С мест не вставать.

Галина Васильевна вышла, заперев дверь на ключ…

Через три двора от дома деда Матвея у баптиста Егорова жила собака Манька – рыжая, с белой подпалиной, вечно дрожащая сука. Однажды соседские мальчишки перебили ей заднюю лапу. Манька так жалобно скулила на всю округу, так надрывно плакала, что у Сашки от переживания поднялась температура. Девочка физически ощущала чужую боль, и теперь ей казалось, что Манька – это она. Ее окружают злые, бессердечные люди и наслаждаются ее страданиями. Ей хотелось поскорее убежать от них куда-нибудь подальше, спрятаться, забиться в глубокую щель, чтобы ее никто не нашел.

Класс сначала молча смотрел на новенькую, потом зашуршал, задвигался – всем стало еще интересней.

Сашка сгребла портфель, подошла к столу Галины Васильевны, взяла стул и с его помощью взобралась на подоконник.

Окно было закрыто на два шпингалета.

Верхний подался легко – выскочил с глухим стуком из металлической скобы. Нижний не тронулся, хотя Сашка тянула его изо всех сил.

– Коровина! Ты что, с ума сошла! – в один голос вскрикнули Медведевы.

– Боже мой! Это какой-то боевик! Дикий Запад! – заверещала Лебедева, всплескивая руками.

Класс закипел.

Сашка, не оборачиваясь, все тянула и тянула проклятый шпингалет, так что побелели суставы пальцев.

– Это что она задумала?

– Ненормальная!

– Вот ей будет! Вот будет!

Чей-то знакомый голос выделился среди прочих:

– Надо связать ее и передать Галине Васильевне! Хватайте ее! Хватайте!

Сашка обернула перекошенное от ярости лицо и крикнула:

– Кто сунется – получит в пятак! Так и знайте!

Угроза возымела действие. Все помнили, как легко она расправилась с Сивушкиным, никто не сдвинулся с места.

Наконец шпингалет, щелкнув, вылетел из паза. Сашка дернула оконную раму – и та радостно зазвенела. В открывшийся проем хлынул холодный влажный воздух.

Сашка с каким-то отчаянным ликованием в последний раз взглянула на одноклассников, высунула язык и люто выматерилась. Ее темные волосы вспушил и разметал ветер, а выражение стало диким, разбойничьим.

– Уголовница! – крикнула Лебедева, но Сашка не услышала ее. Она прыгнула в окно и быстро побежала. Казалось, что если она взмахнет руками, если хорошенько оттолкнется от земли, то непременно полетит, и там, среди туч, где мелькал лоскуток чистого неба, растворится навсегда.

3

В учительскую вошел мужчина – квадратная челюсть, скошенный лоб, взгляд исподлобья, во рту золотая фикса. Типичный уголовник. Учителя переглянулись. Странно! Здесь не оптовый склад, не продуктовая лавка, не цех по пошиву ширпотреба, здесь нечем поживиться. Уж не собирается ли криминал облагать данью общеобразовательную школу?

Мужчина с фиксой поднес ко рту волосатый кулак и густо кашлянул, прочищая горло. Потом заговорил неожиданно тихим, неуверенным баском: