рождался дивный почерк
российских пристяжных.
День ставил ногу в стремя,
рассказывал взахлёб,
опережая время,
переходя в галоп.
День умирал нелепо,
тянул и долго гас,
уже при свете слепок,
при подвиге рассказ.
Невыносимый прочерк,
не выявленный стих.
Не явленных пророчеств
колокола живых.
Рубцов
Две родины в одну слились;
погоста тень, мазута слизь.
До звука смертного сопрано
равнины даль и неба высь,
щемящье, сучье слово жизнь.
И органично и органно.
***
По лужам ласточкой раскрытою скользит,
во взгляде влажный блеск, зовущая истома.
В её руках парящий дождевик.
Раздвоенный язык в раскатах грома.
***
И у виселицы последнее желание,
и у зрителя великодушие ложное.
И поэзия – крови переливание
из пустого в порожнее.
***
Всё прекрасно в ложном начале —
вера, юность, отчаянье.
И брусчатка, что вниз к реке
как зерно в хранилище сыплется,
стёрла угол на каблуке.
Время поло. Ничто не движется.
Только взгляд ленивый скользит,
не вникая в превратности зеркала,
что растянутостью исковеркано,
а не рожей. Поздний транзит.
Та же улица, мршавость дома,
под лопаткой удушья истома.
И отсутствие матерных слов
на зашлёпанном краской заборе.
Тот же сумрак и сырость углов,
стоит лишь развести шторы.
***
И разговор о жизни точится
о разговорец уже о здоровье;
и за пазухой у подруги – бессонница,
овощи и молоко коровье.
А небо безмолвно, и, значит, безбожно,
и, значит, не договориться;
и, значит, проще: случиться не позже
вчера, чтоб сегодня ничему не случиться.
Так как время, теряя нить сюжета,
кружит кругами вороньей стаи.
И тело наполовину уже в предметах,
отдающих тепло свет принимая.
И венок желаний, дурную бесконечность
какого-то Дантова круга,
разумней использовать в качестве подсвечника
ночью, когда порвёт провода вьюга.
***
Зачав от ветреной погоды,
как песня от воздуха птичьей свирели,
поздняя осень, женщина после родов,
обнищавшая в теле,
уже равнодушна к ветрам
и холодна в постели.
Хозяйка прямо с утра
янтарную кровь в бутыли
разливает. В штакетнике не хватает ребра
ещё со дня сотворения мира
послевоенного, с тех пор, когда
рассветы в Киеве не бомбят в четыре
по московскому. А слово да
произносим сегодня, как бес без б,
что так же грустно, как на трубе
грустно Б, когда упало А.
И окончательно впадая уже
в подражательность, замечаю,