Influenza. Лирика

за двадцать первым двадцать второе июня.

***
Жизнь кладу на Божьи весы:
годы, годики, дни, часы…

***
Тень в ногах от большой птицы
беззвучна, до сорока
по Цельсию свихнулся август, литься
словам лень. Тоска
бесконечна, как сюжет Евангелия.
Такое-то время, высокий свет,
закладка в книге воспоминаний,
или страница из книги, которой нет.

***
На сонную муху села сонная официантка.
Расхотелось жевать. Осень напоминает фугу,
повторяясь в дождях и франтах-
листьях, уходящих по кругу.

В осени гуще время, плотней пространство,
шагая, только и слышишь свои шаги.
Уходя в никуда, утешаешься всё-таки
неутешительной континуума константой.

Неуверенно просишь повторить, горло
дышит севером, ответ на вопрос «сколько?»
опускает осиянную голову
на жалкую сдачу на плоскости столика.

Кабачок Франсуа Вийона

Здесь грызла кости маета метафор
такая, что, упав на столик,
официант, рванув рубаху, плакал,
как алкоголик.

Здесь сиживали Лермонтов и Блок,
и стриженые женщины Бодлера
им пели и плевали в потолок
и в биосферу.

Здесь, не поймав мыша, плясал чердак,
и стены падали, и неуклюжесть Баха
была сильней, чем тёмный кавардак
Бетховенского страха.

Здесь правил африканский тамада,
имея скулы древней пирамиды.
И если кто-то суесловил, да
был битым.

Здесь чувства и огромные глаза
расписывали Босх и Врубель,
и опускалась чёрная звезда
собаке в руку.

Здесь было место для убогих всех;
весна цвела, гниение отбросив,
и жрал стихи в камине красный смех,
обезголосев.

***

Василю Стусу

Поколенью заплёванных улиц, стандартных домов
посвящаю победный свой хрип над судьбою; отрыжку
всех великих затей громадья и могил без гробов
возвращаю, как фраер фартовый, наличкой
той великой державе закрытых решётками глаз,
наши спины ласкавшей когтистою лапой самицы,
забывавшей про имя, крестившею цифрою нас,
где друг дружке аукнуть, и было в лесу заблудиться;
отрывая от локтя помятое дверью крыло,
прижимая к губам, как бомжара с горилкой посуду,
где метались солёные зубы меж выбитых слов,
сохраняя в последнем сознанье «я всё-таки буду»,
я, рождённый садовником быть, белых роз
воспеватель, выхаркивал строчки о мрази;
в новый век созидателей новых фантазий
старый город каштанов меня, разыскав, перенёс.

***
И день не заберёт, не даст,
и ночи не дано её измерить,
создать такое можно только раз,
не зная самому, что с этим делать.

***
От жажды умирали над ручьём
тянули нескончаемую требу,
кривили губы чёрные: «За що?»
и не было руки делить семь хлебов.

***
Боже мой, я скажу, когда мне надоест
подниматься по грязным ступенькам подъезда,