Немой набат. 2018-2020

– То-то и оно! – охотно поддакнул Добычин. – Верхушку ЕР превратили в сборище чинуш. В точности повторяют трагедию КПСС, когда партийность сделали условием успешной карьеры. Сами себя ставят в коленно-локтевую позицию: при смене партии власти – демократия! – слишком широкий начальственный круг менять придётся. Но ежели едроссы под своим флагом ни одного кандидата в Мосгордуму не выставили, считай, смена на носу. На сей раз обман, может, и пройдёт, да боком выйдет. Без персональных претензий потом не обойтись. Время на глазах вырождается в безвременье, таким и останется дух этой эпохи. Путинской.

– Позднепутинской…

Впоследствии, прокручивая в голове тот долгий разговор, Власыч не мог вспомнить, какие блюда они заказали, чем закусывали жалкие, вдобавок недопитые сто грамм на двоих, – просто позабыли о них. Он был поглощён беседой абсолютно, до потери вкусовых ощущений. Добычин, только что вернувшийся с Южного Урала, всплывший из глубин провинциальной российской жизни, словно сбросил с себя обязывающую к осмотрительности суждений тогу депутатства, резал напрямую.

– Власыч, у меня всё в башке перемешалось. С одной стороны, понимаю, – нет, твёрдо знаю! – что без перемен вместо прорыва нас ждёт шестилетие скудных дел. А с другой стороны, не могу – и не хочу! – соглашаться с примитивной провокацией, которая обрела хождение стараниями несистемных оппов и аукается ёрничеством «Если в кране нет воды, виноват Путин». Я по рождению южноуральский, связи доверительные на малой родине сохранил в разных слоях, мне правду-матку режут. И вижу, что люди держатся за Путина, только на него надежда. Но и вал нареканий растёт… – Вдруг вскинулся: – Ты слышал такое слово – котерия?

– Не приходилось…

– Котерия – это группа лидеров с особыми, тайными интересами, как бы гражданская хунта. На процессе в Конституционном суде по делу КПСС котерией назвали группу Горбачёва – Яковлева, которая провозглашала высокие цели, но исподтишка готовила развал партии и Союза. У меня такое чувство, что вокруг президента начинает набухать подобие котерии, причём с неформальным лидером, а Путин этого не замечает. – Худой, тонкошеий Добычин неопределённо тряхнул головой, от чего льняные волосы растрепались, длинными прядями прикрыли уши, причёска уподобилась женской. – Вместо народа подсовывают Путину «активное меньшинство», убаюкивают его оптимизмом, внедряют в сознание людей, а прежде всего в его собственное сознание мысль о том, что лидер никогда не совершает ошибок. В Кремле, в аппарате лакокрасочный цех открыли, на телевидении бесконечная современная версия «Кубанских казаков». Обрати внимание: у нас же нет институтов порицания – сплошь восхваления. Цифровизация стала новым платьем короля. Без великой идеи, без образа будущего, убеждают, будто изобретённые чиновниками нацпроекты гарантируют счастливое завтра. Сами-то эти спецоптимисты живут текущей минутой… Возможно, начинают сказываться объективные возрастные деформации политиков, они ведь не со здоровьем, не со спортивной формой связаны… Трудно, очень трудно, Власыч, разобраться в нынешней византийщине. Но и не думать об этом нельзя, на кону главная ставка – какой будет послепутинская Россия.

Донцов был удивлён. Те же проблемы волновали Синягина, когда он пустился в политические рассуждения после допроса по части Поворотихи. Выходит, борьба за послепутинскую Россию уже началась, во всяком случае, подспудная, в сознании верхних слоёв. А люди с большими капиталами вроде Ивана Максимовича вне политики лишь формально. И ещё это платье цифровизации… А если она не даст желаемых результатов, как было когда-то при повальном увлечении АСУ – автоматическими системами управления?

Добычин вдруг снова дёрнул головой.

– А кто в группе прорыва? Прозападная кучка либералов. Кто по статусу на острие прогресса, во главе передовых технологий? Чубайс… Какой прорыв! Двадцать лет назад Греф утверждал, что население России, предназначенной служить источником ресурсов, не должно превышать пятьдесят миллионов, – свидетели живы, здравствуют, между прочим, люди известные. О Грефе я от них лично слышал. Сегодня этот персонаж заявляет, что наибольшее зло – это социальное государство, и по факту тоже ратует за депопуляцию. Главбанкирша Набиуллина призывает закрыть всё неэффективное, в том числе дотационные поселения. Моя ЕР восемь лет отклоняет проект закона о незаконном обогащении – лидер партии Медведев считает его дискриминацией состоятельного сословия. Печёнкой чувствую, что в недрах нашего хозяйственного механизма зарождается так называемый идеальный шторм, – экономисты знают, он похуже кризиса. Нацпроекты – всего лишь смена пропагандистских лозунгов, а не курса. Помёт эпохи. Какой прорыв, Власыч!

Вдруг снова возбудился:

– Дурачьё! Доиграются до утраты собственности. А это гораздо хуже недополучения прибыли. О дележе доходов договариваться можно, а право собственности неделимо. Сказал же кто-то на Западе: к чёрту прибыли, если под угрозой собственность! А наши ненасытные, насмерть против прогрессивного налога, но экономика стоит?. Как бы дерипасками всё не кончилось, чужие руки потянутся за российской собственностью. Не понимают этого в берлогах Кремля…

После длинной безрадостной тирады он молчал долго, видимо, перебирая в уме недосказанные невесёлые аргументы. Молчал и Власыч, хотя мог так же горячо, в унисон растолковать Добычину смежную тему – он слишком хорошо знал, как бюрократическая волокита гнобит экономику на нижних этажах, заставляя думать только о выживании, но никак не о прорыве. Однако не хотелось подпевать, превращать глубокий разговор в обмен жалобами, в дуэт разочарований. Он уже неплохо изучил Добычина, видел, что тот завёлся, и ждал продолжения депутатских умствований – не в ироническом, а в самом прямом, буквальном смысле. И Сева не подвёл, взялся за тему, о которой Донцов не задумывался.

– Знаешь, Власыч, что меня очень беспокоит? Да, очень! По депутатскому статусу я обитаю в кругу государственных мыслей и суждений, общаюсь с крупными политическими персонами, участвую в закрытых заседаниях по деликатным, иногда болезненным проблемам российской жизни. Не хочу завышать свою значимость, но депутат Госдумы неизбежно становится человеком государственного мышления и чутко улавливает все – ну, почти все или многие, – глубинные процессы, идущие в управляющем слое. И не могу отрешиться от мысли, что на самых верхах начинает зреть замысел изолировать регионы от участия в транзите власти 2024 года, решить этот вопрос в пределах Садового кольца, в узком кругу.

– Вопрос слишком серьёзный, возможно ли такое? – Донцов был поражён. – Смотри, что у вас с Синицыным творится: даже если он не станет губернатором, процентов тридцать ему гарантировано, а это значит – регион в стадии турбулентности. Безропотно московские варианты не примет.

– Власыч, я, честно говоря, удивлён, что ты так верно вопрос ставишь. У меня на эту тему были кое с кем приватные беседы на Урале, у людей мнение полностью совпадает с твоим. Но… – Добычин взъерошил льняную шевелюру, – я хитрый, допытывался у земляков, что должно, по их мнению, предпринять Садовое кольцо, чтобы реализовать свой замысел, – если он и вправду вызревает. Ответы были разные по форме, но по сути сводились к одному: коли удастся дестабилизировать страну, это поможет прийти к власти наследникам Чубайса. Как дестабилизировать, – иной вопрос, хотя и тут мнения совпадают: только через экономическое недомогание, всякие там навальные и прочая политическая шушера народу пофигу. А вот пустые холодильники… Кстати, холодильник уже сегодня победил телевизор, это общеизвестно. Я, когда свёл услышанное на Южном Урале воедино, когда извлёк из него корень и учёл прогностические горизонты… Власыч, картина очень сложная. Мы с тобой говорим, что группа прорыва не ахти какая. Но не исключено, у неё есть дальний политический интерес ослабить регионы, отстранить их от транзита власти экономическим упадком. Учитывает ли это президент?

Добычин, только что вернувшийся в столицу из российской глубинки, пребывал в состоянии глубокой тоски. Такую изнуряющую хандру нормальные мужики чаще всего глушат доброй пьянкой. Но Сева, хотя и был вполне пригоден для крепкой выпивки со смачным закусоном, – Донцов помнил питерский «саммит» на троих, – в сей раз облегчал душу исповедью. Он много говорил о катастрофическом падении управленческих навыков – по причине низкого спроса за огрехи, возмущался:

– Это что же такое! Путин вторично прилетает в зону паводка, но не может сказать недотяпам-министрам: «Признаю вашу работу неудовлетворительной». Язык, что ли, не поворачивается их напрямую прижучить? Он говорит: «Не могу признать вашу работу удовлетворительной». Но такой оборот речи воспринимается как,

«Извините, но не могу…»

Потом пошёл частить вразброс. Сперва перекинулся на обновительные потребности жизни, потом на ущербность распорядительного законодательства, далее на политический потенциал коррупции, на инфоманипуляции, говорил о необходимости провести широкий аудит экономических решений, вдруг вспомнил о знаменитой пятёрке провинциальных братьев Орловых, славно трудившихся над воссозданием величия России. Донцов исправно кивал головой, но слушал невнимательно. В ушах звучали первые концептуальные аккорды Севиной исповеди, которые побуждали на многое взглянуть иными глазами.

В очередную незапланированную паузу из-за переноса важной встречи Власыч решил навестить родителей.

Он ездил в Малоярославец нечасто, но раза три в неделю обязательно звонил туда, а когда, по шутливому замечанию отца, прибывал собственной персоной, оставлял предкам достаточный запас купюр, чтобы не испытывали нужды в повседневной жизни, не перенапрягались в заботах о хлебе насущном. К счастью, несмотря на возраст, здоровье стариков не подводило, чему способствовал и неустанный садово-огородный тренинг. Обихоженная земля рожала щедро, много больше домашних потребностей, и мама очень огорчалась, – до слёзных обид, – что сын наотрез отказывается брать излишки. В итоге отец временами «запрягал» свою заслуженную, но ухоженную «копейку» и отвозил урожай в городской детсад.

О приезде Виктор известил накануне, когда выяснилось, что завтрашний день пройдёт впустую. Выехал из Москвы ранним утром, рассчитывая вернуться вечером, и уже к одиннадцати часам был в Малоярославце. Но с удивлением обнаружил, что отца, который обожал беседы с многознающим сыном, варившимся в котле большой жизни, нет дома.

– День сегодня для пчелы лётный, Медовый спас на носу, вот он к Ивану Семёновичу на пасеку и укатил, – объяснила мама. – Просил тебя позвонить, дорогу подскажет, чтобы ты к ним наведался. Очень ждёт.

Отец рассказал дорогу – всего-то километров десять от города, – и Виктор по набитым просёлкам через поля, луга и небольшие перелески отправился на лесную пасеку. Разыскал без особого труда, лишь единожды притормозил на развилке, и снова пришлось звонить отцу, чтобы не плутать. А когда прибыл на место, умилился чудесному уюту мягкой, неброской среднерусской природы.

Словно в сказке, на опушке небольшого березняка вдруг выросла перед ним избушка – нет, не на курьих ножках да и не избушка вовсе, а сколоченный из досок односкатный летний домик маскировочной шпинатной окраски, под лесной цвет, с хозяйственной площадкой, на краю которой скучала отцовская «копейка», с аккуратной канавкой для ополосок, уходящей в кусты. Лесок просвечивал насквозь, за ним во все стороны шло луговое разнотравье с другими такими же перелесками. Идеальное раздолье для пчёл.

Обнявшись с отцом, познакомился с его напарником, среднего роста возрастным мужичком в обрезных киржачах – полуголяшки, в пол-икры, с заправленными в них изношенными до белизны джинсами, в выцветшей красно-белой ковбойке. Загорелое лицо Ивана Семёновича с глубокими морщинами вокруг рта, но без особых примет, озарялось приветливой улыбкой и несло на себе печать простодушия. После пятиминутного общения с ним, – пока хозяин пасеки показывал своё хозяйство, – Виктору начало казаться, что он давным-давно знаком с этим непритязательным, радушным человеком простецкого обхождения.

– Ну что, Влас Тимофеевич, – уважительно обратился он к Донцову-старшему, – пригласим дорого гостя на наше хлебосолье?

Они обогнули домик, скорее сараюшку с окнами, и позади под молодой берёзкой Виктор увидел небольшой лист толстой фанеры на хлипких ножках, лавки из шершаво струганных досок с двумя табуретными подушками на каждой. На столе классические мужские разносолы, не требующие стряпни: вдоволь пшеничного хлеба, масла и мёда, а ещё гора варёной картошки и мяса, тоже варёного, – на большой тарелке, с верхом.

– Всё в соответствии с врачебными предписаниями, очистить посуду предстоит до дна, мы вчерашнее, переварки в пищу не употребляем, – улыбнулся пасечник. – И как бы извиняясь, добавил: – Летом у нас сухой закон, да и вам, Виктор Власович, рюмочка не с руки.

Донцов с удовольствие отпробовал простых и вкусных угощений, дополнивших обаяние лесной пасеки. Разговор завязался сам собой.

– Мы вроде и не в деревне живём, но по-народному, – откликнулся на похвалы Власыча пасечник, который за столом задавал тон. – Жизнь здесь простая, нараспашку, щи да каша – пища наша. Но огурчики с помидорчиками, зелень огородную тоже пользуем. Правда, на сей раз Влас Тимофеевич говорит, что торопился, к Елене Дмитриевне за припасами не заехал, а своей огородины, видимо, пожалел.

– Верно. Я думал, ты, Витёк, прибудешь спозаранку, вот сломя голову и погнал Ивана Семёновича предупредить, он-то здесь днюет и ночует. Давно хотел вас познакомить, да ты редко теперь наезжаешь – своя семья!

– Знаю, у вас первенец родился, Влас Тимофеевич меня держит в курсе. Поздравляю! Будем пить чай, поднимем кружку за вашу радость. – Пасечник указал на осанистый самовар с трубой, кипевший на ступеньке у задней двери домика. А Власыч вдруг с удивлением подумал: «Чего это простые мужики, вдобавок односельцы, друг другу выкают и по имени-отчеству? На отца это не похоже, он выкрутасы не привечает». Но вопрос мелькнул и пропал. Поддерживая разговор, спросил у пасечника:

– Значит, вы на пасеке постоянно?

– Всё лето в счастье пребываю, пятнадцать семей у меня осталось, один улей отпадший. Елена Дмитриевна, супруга моя, пропитанием обеспечивает, а ваш папаша периодически её добычу сюда доставляет. Сам я редко в городе бываю, в основном с санитарно-гигиеническими целями. Здесь, Виктор Власович, – жестом показал на широкую округу, – у меня душа поёт. В этом приволье я вырос, ничего мне иного теперь не надо. Как говорится, отсель и впредь.

«Странноватый всё-таки этот мужичок в сапогах», – снова подумал Власыч и увёл разговор в другую сторону.

– А как вообще-то живётся? Чем народ дышит? Я отца-мать спрашиваю, они ничего толком не говорят.

– Чего тебя бередить? – отозвался отец. – Нас ты обиходил, а морочить твою головушку местными заковыками не хотим. Бизнесмен! Своих забот небось полон рот.

– Вот видите! – с деланным возмущением воскликнул Виктор.

– Что ж, мы своего сына – он в Москве – тоже здешними проблемами не обременяем. Верно Влас Тимофеевич сказал: у вас там своих беспокойств выше крыши. Нам-то с ним, – кивнул на отца, – жаловаться грех, от того только грустно, что народ страдает.

– А подробнее можно, Иван Семёнович? Чем всё-таки люди в малых городах живут-дышат?

Пасечник негромко рассмеялся:

– Это разговор долгий… – Вдруг встрепенулся. – Я вот нахожусь под впечатлением того, о чём мне ваш папаша сегодня утром поведал.

– Я только пересказал. Рассказала-то Елена Дмитриевна.

– Ну, какая разница? Перескажите ещё раз.

– Нет, Иван Семёнович, у вас лучше получится.

Они дружески препинались, явно получая удовольствие от взаимоуважения, и наконец пасечник объяснил:

– На прошлой неделе супруга пошла на почту отправить бандерольку в Москву. Оператор выдаёт чек, а там «ускоренное почтовое отправление». Почему ускоренное? Я не просила. А оператор: у меня в компьютере обычной почты нет, только ускоренное с повышенным тарифом. – Снова негромко рассмеялся. – Я бы не обратил внимание, да это второй случай. Зимой отправлял бандероль в Беларусь, – знаете, во сколько обошлось? Две тыщи! Союзное государство, а почте Беларусь выгоднее считать заграницей. Но смотрю, в чеке написано: авиа! Почему авиа, я не просил, это же намного дороже. А оператор своё: у меня в компьютерной программе для Беларуси обычной почты нет, только авиа.

– Вот как простой народ доят! – не выдержал Донцов-старший. – Здесь и без того люди день-деньской за копейку бьются, жизнь такая, что приляжешь – уже не поднимешься. Верняк, в Москве такого нет, на тех наживаются, кто беднее. А с них и взять нечего, кроме анализов.

– Знаете, Виктор Власович, – закончил пасечник, – ведь это грубейшее нарушение закона: навязанная услуга! Государственное ведомство зазорным ремеслом занялось – поборами, и никому нет до этого дела. Но главное-то ваш батюшка сказал. На бедных наживаются: здесь зарплаты и пенсии самые низкие, а тарифы самые высокие. А почтовики – словно кровожадные команчи. Скажите, как это понимать? Поневоле вспомнишь слова Ленина, кажется, о Плеханове: «Некругло выходит». Устройство повседневности никудышнее. Получается, что в глубинке люди стали как бы непрофильным активом. Избавиться бы от него поскорей. Потому телега жизни со скрипом катится.