Немой набат. 2018-2020

– Видишь, твой профессор ждёт вакцину. А как же с юбилеем Синягина? Он на осень намечает, но вакцина, дай Бог, только к Новому году появится, а скорее, к весне.

– Во-первых, Веруня, Иван Максимыч, как ты знаешь, от широкого ресторанного праздненства отказался. Поскольку дата уже миновала, хочет всего лишь пригласить на дачу нескольких близких людей, и я рад, даже горжусь, что в их число и мы с тобой вошли. Во-вторых, думаю, к осени число инфицированных резко сократится, а значит, и риск заражения сойдёт к минимуму. Ну, и наконец, весьма вероятно, что все гости накануне сдадут экспресс-тесты. Во всяком случае, мы с тобой тест пройдём обязательно, и до и после. Теперь это просто.

– А ты с Синягиным давно общался?

– Как теперь говорят, офлайн, очно, глаза в глаза – давно. А вот онлайн мы часто перезваниваемся, новые проекты наклёвываются, к тому же он хочет меня кое-кому посватать. Хотя в экономике дела швах, чувствую, настроение у него на подъёме. Он же в словах не стесняется, говорит напрямую: содержимое власти начинает меняться, Белоусов намерен трансформировать систему управления экономикой, теперь либеральная выумь-заумь на нет сойдёт, а коли так, Россия вот-вот вперёд рванёт. Дай только с вирусом расправиться. Да, кстати! Я тебе намеренно некоторые детали не рассказывал. Иван Максимыч осенью задумал учинить сугубо мальчишник, без жён. Ну, я, конечно, отказался, так и рубанул: без меня. Веруня, это дело принципа, без тебя я никуда, без тебя я теперь ничто и никто. Он перезванивает через несколько дней, говорит: твоя взяла, приедешь с женой, молодец, что заупрямился, уважаю.

Вера обняла его, стала зацеловывать.

– Да, хороший мужик, Иван Максимыч. Помню, мы про чиновников говорили, он смешную байку из прошлого рассказал. Тогдашние начальники, советские, они, как и сейчас, были кабинетчиками, по телефону указания давали, в реальной жизни многое упускали. Ну, один секретарь обкома и надумал их уму-разуму научить. После совещания повёз осматривать новую коровью ферму. Но ферма-то новая, а к ней ни пройти ни подъехать, кругом жирная грязь по щиколотку. Все из машин вылезли, мнутся. А секретарь надел резиновые сапоги – он-то знал, куда едет, – и говорит: пошли, ребята! Ну, хоть ты в паркетных туфлях, а попробуй не пойди!

Вера рассмеялась:

– Да-а, круто проучил.

– Синягин мне и говорит: тот поучительный случай у меня на заметке; грязь, она не только под ногами, знаю, куда и как своих управленцев носом сунуть. Чтоб не дремали.

– Кто бы теперешних бюрократов так проучил. Помнишь, как с мамой вышло? Ещё до эпидемии.

– Конечно, помню. Я водителю велел куда-то в конец Москвы её к врачу везти.

– Представляешь, хотела записаться в райполиклинике, где тридцать лет на учёте, а ей говорят: вас открепили, езжайте на Автозаводскую. Почему, отчего? Это страховщики: где пациентов мало, туда они живые души и подбрасывают, чтоб платить за них. И главное, не считают нужным ставить в известность! Люди, считай, без врачебной помощи, не у всех зять с машиной, чтобы везти куда-то на кулички. Наворотили, наоптимизировали! Койки сократили, врачей поувольняли. О чём говорить, если бывший министр Скворцова утверждала по ТВ, что сто лет назад наши предки массово лечились подорожником – как ей орден за такие речи не выдали, не понимаю. Вот и пришлось в эпидемию из кожи вылазить. Но никто не ответил за прежние ошибки. Ник-то!

– Знаешь, Вера, эти люди… Я ведь часто имею дело с чиновниками, пусть и не высшего разряда. Чугунные зады! Но стиль-то, он с верхов идёт. Наш бюрократ твёрдо знает, что безнаказан – за безделье и ошибки. Если на взятке подловят, – да, тогда погорит. Эти люди… Это особая каста, они пришли ниоткуда и уйдут в никуда. Все, снизу доверху. Останутся Синягины, люди дела. Только их добром поминать будут.

– Пришли ниоткуда и уйдут в никуда… Сильно сказано, даже мощно. Но вот на счёт «снизу доверху», тут надо подумать. На мой-то взгляд, твоя раздача как бы адресная, под неё только самые «достойные» попадают. В моём понимании это те чубайсы со строчной буквы, которые под шум перестройки вынырнули и впрямь ниоткуда, иногда без прошлого, даже с вымышленными биографиями. Словно мухи, засидели Россию, нагадили, испохабили чужие жизни и уйдут в никуда. Это их девиз, но также и их клеймо: «Ниоткуда в никуда». Ничто никогда не превращается в не?что. – Она сделала акцент на местоимении «их». – В общем, заслуженные проходимцы, носители вируса народофобии. Люди случайных происхождений, если глубже взглянуть, – партия госсмуты.

Зацепившись за край одеяла, на него, вякнув, упал Ярик, и Вера подхватила сына на руки: «Ушибся?» Ярик молча обнял её за шею.

– Не ушибся, а испугался. Давай-ка его сюда, пусть на папиной груди полежит.

– А знаешь, что тревожит? – Вера продолжила разговор, но глядела глубже. – Прочла в фейсбуке у госсекретаря Помпео про великую идею Запада. Сегодня «великая идея Запада» – это что? Демократия с ракетами? Фарисейская политкорректность? Диктатура толерантности с гендерной битвой? Митутки? И тем не менее, они используют её на всю катушку, словно кофе навынос. Как мы раньше – социализм. А что несёт миру Россия? Сформулируй… А-а, не получается. А Россия ещё с Третьего Рима предлагала человечеству великие идеи. Но теперь на пьедестале стяжательство и пороки, подумаешь, невидаль. Даже при Ельцине искали нацидею, а сегодня – патриотизм и точка. Но это же не идея – чувство! И хуже всего, об идеях уже никто не думает. Путин – по макушку в текучке, а идеологов за версту не видно. Чертоги разума не при деле. Политтехнологи на коне, теоретическую мысль копытами топчут. Извини за едкие слова… Благодаря Савве Васильевичу Ямщикову я живопись лучше узнала и как бы сопоставляю её с политической жизнью. Вот эпоха Возрождения! Художники поняли, что такое перспектива в живописи, на перспективе всё классическое искусство зиждется. А в ХХ веке пришёл кубизм. Что он принёс? Изображение одного предмета с разных точек зрения. Да, шедевров и в кубизме немало, великое не сравнивают. Но политика наша сегодня напоминает именно кубизм: перспективы нет, по одному и тому же вопросу без устали хлещемся.

– Это, Веруня, разговор долгий.

– Именно что долгий. А ведь самое время предложить Западу нашу народную нравственность – от традиционной семьи до межнационального мира. Если по-крупному, Россия – последний оплот классических европейских ценностей, о которых миллионы людей на Западе мечтают. Человечество-то ныне гниёт с Запада. Но Путину – не до того. Даже позволяет внутри страны над российской духовностью издеваться. Демократия! Великая идея Запада! Э-эх! А у нас: больше цифры – меньше духа. В вопросах теории, я бы сказала, полная беспечность, какое-то стратегическое безмыслие. Нельзя по их правилам играть, они – шулеры. – Засмеялась. – Помню, по ТВ показали юмориста Галкина, – дебаты Путина с Путиным. Один только раз мелькнуло, и всё. А ведь Галкин самую суть ухватил: такое впечатление, что Путин без конца сам с собой дебатирует. Ты ведь понимаешь, что это значит.

Выговорившись, умолкла.

Потом все трое со смаком, с чувством, со счастливым смехом очень вкусно перекусили. Видя, с каким удовольствием уплетают мама и папа, Ярик «составил компанию», не капризничал, сам тянулся ртом к ложке с овощным супчиком, с творожком и даже отпробовал свежепросольного огурчика. А пообедав, послушно позволив маме влажной салфеткой отереть ему губы, уставший от падений и вставаний, «наетый и напитый», сразу уснул на приготовленном для него мягком одеяльце.

Глядя, как она бережно, со словом «Любимка» укрывает сына простынкой, сколько радости на её лице, Донцов сходил с ума от нахлынувших трогательных чувств и, хорошо зная и понимая Веру, был уверен, что сейчас услышит именно тот вопрос, какой вертелся на языке у него самого.

И услышал.

– Витюша, думаю, на следующий год надо рожать второго, а?

Он жарко обнял её, повалил на одеяло и долго целовал губы, щёки, глаза, шепча между поцелуями:

– Да… Да… Да. Надо, надо, обязательно надо второго.

– Мальчика или девочку? – засмеялась она.

– Двойню!

Когда угомонились, Вера принялась аккуратно раскладывать по пакетам блюдца, ложки, вилки, конечно, и пищевой мусор, говорила:

– Как жизнь меняется, Витюша! Третьего дня мне Антонина сказывала, что раньше деревенские бабы полиэтиленовые пакетики сберегали, мыли их в тёплой воде и снова пускали в дело. А сейчас они стали экологически вредными, идёт возврат к бумажной упаковке. Но мясорубки ручные добром поминают. Электрические, они не надёжные, а те, железные, были вечными, столы ломались, к которым их прикручивали, а мясорубкам хоть бы что. Вот умора!

– Сказывала! Ты совсем окрестьянилась. Раньше-то у тебя было «рассказывала».

– Да ведь верно люди говорят: с кем поведёшься, от того и наберёшься. А по мне, между прочим, этот старосельский язык – он вкусный. Вечерами, когда Ярика уложу, я обычно сажусь пояндексить. И когда был строгий карантин, в соцсетях шла жуткая бойня, люди от безделья устали больше, чем от работы, скука, тоска, вот злость и выплёскивалась. Оно и понятно: бокса без мордобоя не бывает. Потому и язык несносный. Исковеркали родную речь, сплошь гадости да гнусности, сплошь горбатые слова, сплошь онлайн в прамтайм. А здесь, в русской языковой стихии, сижу, словно в блиндаже. Хотя народ не устаёт импровизировать. Знаешь, как здесь выходные дни называют? Просто «выхи». А «кстати» – просто «кста». Но я укрылась от хвори не только вирусной, но и от безумия новых условностей, аж страшновато в город возвращаться, наверное, сперва буду там на цыпочках ходить.

– Нет, дорогая моя, тебе это не грозит, ты у меня абсолютно самодостаточная. – Хохотнул. – Хотя эта цифровая жуть всех зацепила. Потому и смешиваешь французский с нижегородским, сказываешь, что пояндексила.

Виктор смотрел на жену и не мог налюбоваться, немел от восторга, восхищаясь прелестью её слов, полной схожестью взглядов на жизнь, без чего настоящей любви-то, пожалуй, не бывает – только страсть. Чистой воды бриллиант ему достался!

– Ты чего молчишь?

– Веруня, склад ума у тебя, конечно, не стандартный. Начинка для тебя изначально важнее обёртки, фантиком, каким бы он разукрашенным ни был, тебя не возьмёшь. А сейчас, когда измудряются упаковку делать изощрённее и дороже самих изделий, – ты понимаешь, я говорю иносказательно, – твой талант и вовсе на вес золота.

– Я в тебе сразу начинку углядела, – засмеялась Вера. – Но и обёртка тоже высший класс.

Он снова обнял её, принялся обцеловывать лицо.

– Сегодня у нас великий день любви!

Когда слегка размякшие от целебной воздушной настойки нескончаемых приокских лесов они возвращались в Поворотиху, Вера мимоходом сказала:

– Значит, говоришь, мама в полном порядке? Боже мой, я почти три месяца её не видела.

И Донцов вспомнил то, о чём забыл рассказать ночью, – было не до того.

– Тёща не только в порядке, но и ведёт общительный образ жизни. Я на неделе заезжал чайку попить, она рассказала о беседе с каким-то священником.

– Она обрядность не соблюдает, но верует глубоко, даже истово.

– Не в этом дело. Разговор-то со священником был о Сталине.

– О Сталине?

– То-то и оно.

– Любопытно. И что мама говорит?

– Я её понял так, что священник этот очень сокрушался о сатанизации Сталина, которому, впрочем, бить поклоны не намерен, потому что воспринимает его просто как историческую фигуру. Но главное, её потревожило, что отец… Забыл имя, она называла. Что он озабочен отсутствием гармонии в симфонии властей – церковной и государственной, и нажимал на робость священноначалия по части призыва к духовному и нравственному оздоровлению России. Нет, он говорил даже о требованиях к власти. Она и спрашивала, что это значит.

– А ты что?