Поленька

Митя с размаху воткнул в неё ногу.

– Чунька! Где твоя подрунька?

Тупо, сердито чунька пялилась на двор. Митя глянул, куда она смотрела, и ахнул. Вторая чуня непристойно валялась на земле. Как пьяная. Лежит перевёрнутой лодчонкой вверх гладким голым пузичком и никакого тебе стыда, никакой тебе совести!

– Чумазики! Распустёшки! Вы почему дома не ночевали? Хорошие девочки все спят до-о-о-ома!

Мите показалось, обиженно, горько зароптали гулёны.

«А как нам быть хорошими, если ты выкинул нас вчера на крыльцо? – пожаловалась правая чуня. – И так сильно, что левая упала аж на землю! Отбила все бока! За ночь её переехали три раза машины, четыре раза арбы! Всё-о боли-ит!..»

«Оха-оха…» – простонала левая чуня, подтвердила, что у неё действительно все болят ниточки.

– Извиняюсь, госпожа Левка. Некогда мне вас по больницам катать. У меня ещё неизвестно где кепка болтается!

Закипают ералашные поиски кепки. Заламываются матрасы на обеих койках, перетряхивается всё в сундуке.

– От так картузик, – шепчет мама. – Загнал в пот. Дела!.. Хучь всехдержавный розыск подавай.

Расстроенный Митя столбиком торчит посреди комнаты. Немо пялится вокруг. Где ж ещё искать? Может, плохо проверил под матрасом? Он снова заламывает матрас у изножья так, что спавшие на нём Глеб и Антон почти становятся на головы. Сонным не устоять век на голове. Меньшаки просыпаются.

– Ма! – Глебка угорело впрыгнул в штаны. – И я пойду!

– Пойдёшь. Пойдёшь в свой сад. Какой из тебя, хлопче, горячий работун?

Но Глебке очень хотелось, чтоб что-то и от его рук пошло к отцу.

– Не пустите по-хорошему, обманкой убегу, – предупредил он и на всякий случай вышел.

Митя передвигает сундук. Стал краснее рака. Может, тоскливо думает он, мыши затащили кепку под сундук на званый ужин? С горячей надеждой заглядывает под сундук. В разочаровании подымается с колен.

Антон убрал фанерную заслонку, и свежий, бодрый Борька выскочил из-под койки на простор, озоровато просыпал по полу весёлый перестук копытец. Мальчик ликующе наблюдает, как разнарядный со вчера Борька перелетает с табуретки на стол, со стола на подоконник и вот уже важно обозревает улицу.

Перед окном солидно совершал утренний моцион бригадиров петух. Увидев Борьку, он в изумлении замер. Поднял одну ногу и забыл её опустить. Борька был весь в бантах. Антон вчера вымолил в саду у девчонок на один день. На шею повесил голубой, а рожки, которые называл стоячими косичками, ухорошил красными.

Не мигая смотрел петух и ждал, что же будет дальше с этим видением в бантах. А дальше ничего не было. Борька гордо погулял туда-сюда по подоконнику, прощально покивал ему бантами и грациозно спланировал на пол.

Мальчик суматошно бухнулся перед ним на четвереньки, навязывая продолжение вчерашнего боя. И этот бой был принят. Борька взвился колом, ужал передние копытца к грудке и со всего лёту ж-жах! в глупо подставленный безрогий лобешник. Мальчик склочно взвизгнул, опрокинулся на ягодки.

А ради правды надо сказать, при ударе вскрикнули оба, у обоих сыпанули искры из глаз. Борька сразу отпрянул прочь, лишь оглянулся, словно пожаловался:

«Ну и лобина, друже, у тебя. Твёрже кирпича! А рожки мои за ночку хоть и подросли, но не так ещё укрепли, чтоб не слышали больку».

Тесная боль сморщила мальчиково лицо. Он молодцом удерживает близкий рёв, боязко оглаживает ушиб.

– Ну шо, подвезло, как раку в кипятке? – Улыбка мягко стелется по мамину лицу. – Ужалила пчёлка?

– Аха…

– Пчёлка жалит – медку жаль.

Мальчик недоумевает.

Какой же у Борькиных рогов мёд?

А Митя уже валится с ног, потерял всякую надежду найти кепку. Посреди комнаты задрал люк в погребицу, в блажи растянулся по полу – не найду, так хоть отдохну! – выжато таращится в сытую темь погребухи, где зимой живут кабаки, картошка, накиданные на гвозди в стенках венки лука. Всё под тобой, не надо в январскую заварушку выползать на улицу.

Митя смотрел-смотрел, слушал-слушал темноту, угрелся на полу и задремал.

– Ну, не отзывается картуз? – колко спросила мама. Спросила, абы разбудить лодырита.

– Как воды в рот набрал, – лениво ответил Митя. Не понравилось ему, что сон порвали.

Не отпуская рук от ушибленного лба, Антон заметил, что из-за плоской, неглубокой корзинки с наседкой как-то хитровато выглядывал злополучный козырек. Мальчику показалось, что кепка смеялась и пряталась за той корзинкой под койкой. Он достал её, вежливо возложил Мите на голову.

– Ты где её выколупал? – Митя уныло встал, захлопнул люк. Песец! Крути не крути, а культпоход в Мелекедуры не отменяется! – Так где?

– В новом сундуке! – Антон повёл взгляд на корзинку с наседкой.

Над речкой Скурдумкой, в лощине, сбился такой тугой туман, что хоть режь ножом на громадные глыбы до неба. Сквозила прохлада.

Ради согрева Митя бежал. Вдруг он услышал:

– Аря-ря-ря! Чьи-то скирды горя. И мыши горя. Аря-ря-ря! И пускай горя!

«Что там за хулиганик? Голосок знакомый…»

Остановился. Обернулся.

Из белой кисеи выломился Глебуня. Хэх, следом причёсывает!

– А ты к-куда, бессерёжная Марютка?

– На Кудыкину гору горшки колоть! Я хочу с тобой, Митечка!

– Ну раз хотно, я-то что. Айдаюшки. Теплей будет. Только на мне не кататься, как устанешь. Кто будет орать: «

[76 -

(Аба, муша!) – Ну-ка, работник!] Veif!.. А ну налетай, кому работнички? Кому работнички?» Без обиды… В какой, – Митя выставил кулаки, – мозоль зажал?

– В этой.

– Угадал! – Митя в приветствии вскинул руку. В восхищении хлопнул по ней Глебка. Он был отчаянно доволен, что его взяли. Но заставить показать и другую руку, на которой тоже стекленели мозоли, не догадался. Потому и служи. – Кукарекай!

Глеб наставил ладошки скобками ко рту, сторонне потянул:

– F,f-f!.. Ve-e-eif-f!.. Ve-e-eif-f!..