Собрание сочинений в 15 томах. Том первый

Домолотив второпях яблоко, кинув конфету в рот, завернул в обёртку огрызок и с театральным великодушием – удовольствия украдкой самые сладостные! – эффектно сронил «конфетку» Марии в зовущую братьев руку, помахал прощально шляпой.

– Ax ты, моржовый Хрен Долдоныч! – цепенея, взревел мощным басом Петро. – Ну западло!.. Да я ж твою душу выну и задвину!

Тяжёлой громадиной сорвался с места Петро, налётом полетел к последнему в четвёрке.

Сидевшие на лавке в панике подбирали под себя ноги, ужимались, давая дорогу. С недоумением поджаривал за братом Иван, ничего не видевший впереди за Петровой спиной.

Мария не сразу заметила, что что-то бросили ей в раскрытую ладошку. А когда заметила, тут же развернула цветастую бумажку – земля пошла перед ней кругом. И бумажка, и огрызок выпали из рук.

– Кто? – надломленно повернула лицо назад. – Кто-о?

Мария уставилась на того парня, который и бросил. Чутьё говорило, именно его это работа. Парень сочувственно-вежливо улыбнулся, для большей убедительности покосился себе за плечо, переломившись, заглянул себе под лавку и изысканно-любезно, коротко развел руками: пардон, мадам, кого Вы ищете – здесь нет! Сожалею!

Петро не стал выпытывать, кто да что, он видел всё своими глазами, а потому, с разбегу выдернув из тесной людской цепи именно того шалопая-доходягу и взметнув его над собой, захрипел растравленным медведем:

– Целуй, га-ад, оскорблённой женщине сапог! Не то!..

Распалённо глянул на поле, где за разъярённым быком с ленточкой гонялись на лошадях двое:

– Не то посажу быку на рога!

Всё вокруг притихло, окаменело. Отвлеклось от поля, от ковбоев. Что пялиться на поле, когда рядом почище корриды!

Малый залепетал что-то покаянное по-английски, затравленно озираясь по сторонам. Петро не знал английского, ничего не понимал и лихорадочно думал, как же поступить.

Мужчина – сидел ряда на два выше, – зевая, попенял малому:

– Живущим в стеклянном доме камнями бросаться не следует…

– Кто силён, тот и прав, – мрачно возразил сиплый бас справа. – Сила всегда опережает правду.

– Не-ет! – выкрикнула тоже по-английски Мария, указывая на вскинутого Петром малого. – Мера за меру! Не больше!

– Несчастья, которые мы сами на себя навлекаем, тяжелее всех, – ни к кому в особенности не обращаясь, по-прокурорски назидательно проговорил мужчина с нижнего соседнего ряда.

Парень, что до этих перекоров сидел рядом с тем, который сейчас с выси воздетых могучих Петровых рук безучастно шептал: "Под собой разжигать костер…" – вжался комком в лавку, отстраняясь от Петра, зыркал себе за плечо. Видимо, он был в этой четвёрке не последняя спица, потому что сидевшие с ним по соседству двое не спускали с него выжидательных глаз.

Закопёрщик еле приметно кивнул; те снялись.

Сорвался и сам заводила. Не сделал он и одного прыжка, как Петро, замахнувшийся малым единственно затем чтобы сошвырнуть рядов через двадцать вниз, в яму поля, увидел беглецов и, крутнувшись, с криком: "Мистеры зелёные, вы забыли вот этого маминого сосунчика!" – швырнул в них малым.

В мгновение будто ветром вдуло всю четвёрку в давку у входа.

– Конец венчает дело, – спокойно произнёс всё тот же мужчина из второго верхнего ряда, подвёл черту.

В голосе у него не было ни осуждения, ни восторга.

Дело кончено, надо забыть.

26

Что можно пану, то нельзя Ивану.

Без росы и трава не растёт.

– А кимоно-то херовато, – забеспокоился Иван. – Не мешало бы нам сплыть отсюда.

– Да, да, – покивала Мария. – К чему нам свидания в полиции?

– А! Вон оно где тебе жмёт сапог! – присвистнул Петро. – Её смертно оскорбили и она ж ещё боится! Вот когда нас заметут, тогда и скажешь. Думаешь, побегут в полицию? Да ни за мильон! Сами ж напросились на гостинчик. А чтоб ты убедилась, что никто нас не тронет, мы никуда с этого места не уйдём. Да и потом, окажись я неправ, не надо усложнять работу полиции. В ней же твой Джи!.. Здесь как раз освободилось четыре места. Нам больше не надо. Садись, Иван, садитесь, нянько. Нехай полы не висят. Нехай отдыхают.

Старик колебался.

Он не знал, то ли радоваться, то ли огорчаться Петрову выбрыку. И всё же, простительно махнув рукой, словно что решив про себя, возразил с робостью в голосе:

– Петрик, чего ж садись на чужи места?

– Ня-я-яа-а-анько! – ублажающе загудел Петро. – Были чужие, теперь… – садясь, потянул отца за бёдра книзу, усаживая подле себя, – теперь наши.

– Надо б на свои… У нас же и билеты на руках. Всё честь по чести…

– Э-э, нянько… Про честь где заговорили! Вот про честь в этом чёртовом котле и след помолчать. Не то обязательно заберут!

И, давая понять, что дело кончено, Петро, усадив-таки отца рядом и успокоительно положив ему руку на плечо, нарочито громыхнул:

– Нянько, и долго будут нам они, – взглянул коротко на поле, – голову кружить? Два таких бугая в шляпах гоняются за одним-единым телком. Чего им от него нужно? Чего-но пристают?

– Смотри. Сам увидишь, – суховато прошептал старик сбавленным голосом, стараясь никому не мешать разговорами.

Минуты три старик молчал, тихонько оглядывая ближних зрителей; убедившись, что и в самом деле никому не мешает, мирно, как-то просительно опустил руку Петру на колено, подбираясь лицом поближе к высокому Петрову уху. Петро наклонился.

– То, сынок, – мягко зашелестел словами старик, тихим движением головы указывая на поле, – номер ну вот такой. Укрощение бычка называется. Значит, ковбою дана таковецкая задачка… Лошадь летит себе. А ты на скаку с неё сигай и на рог намахни ленту.

– Да-а… Это не то, что попасть пальцем в небо и не промахнуться. Только что-то они долго… Сколько же можно раскатываться?

– Ловчат. Ловят момент. В жизни подо всё подгони этот самый дорогой моментушко… Во! Во!!

Старик тыкал в саму серёдку поля, где в рваных облаках пыли деялось невозможное, сыпал словами горячо, неистово.

Хотя Петро и сидел рядом, понять ничегошеньки не мог: оглушительный рёв наполнил вмиг чашу ипподрома.

Всё повскакивало с трибун; всё кричало, всё свистело, всё дубасило в топоте ногами, всё держало окаменелыми, цепенящими взорами отпетого смельчака – на полном скаку, не выпуская ног из стремян, с упоительной отвагой, расчётливо-точно пластанулся на рога рядом бегущего молодого быка; и всё то короткое время, которое понадобилось, покуда надевал ленту на рог, парень был мостом между лошадью и быком; и всё то бедовое время, будто почуяв, что между ними живой человек, именно тот человек, который всю-то жизнь, и в дождь, и в снег, и в будни, и в праздники всегда с ними, всегда и накормит, и напоит, – почувствовав, что тот единственный их вечный кормилец в беде, они стремительно бегут в одной, равной силе, на одном расстоянии, не решаясь ни на палец разойтисъ; и конь и бык, думалось в этот миг Петру, понимали, что жизнь этого человека на волоске, всецело зависела от них, и они, не сбавляя крутой скорости, боялись уронить его ненароком и растоптать.

Длилось это триединство, покуда были все трое вместе. Но как только человек, накинув ленту, выпростав ноги из стремян, оттолкнулся от коня, конь враз рванул резко вбок, словно обидясь и ревнуя, что ловкий ездок оставил его и перескочил на быка.

Впрочем, эта пересадка была уже сверх номера.

Это в номер не входило.