Жизнь и военные приключения лейтенанта Василия

Жизнь и военные приключения лейтенанта Василия
Анатолий Мусатов

Жизнь пехотных лейтенантов на фронте была не дольше двух-трех атак. Потом, в лучшем случае, госпиталь. Везло лейтенанту Василию. Он смог дожить до преклонных лет. Но случаи, произошедшие с ним, вполне могли стать последними в его фронтовой жизни…

Анатолий Мусатов

Жизнь и военные приключения лейтенанта Василия

Эпизод 1

Пистолет

Наконец-то, собравшись с духом, Василий Иванович, кряхтя от натуги, стащил с антресоли небольшой обшарпанный чемодан. Когда-то бывший коричневым, сейчас этот избитый годами странствий незаменимый предмет потерял форму, цвет, но, тем не менее, не утратил первозначимой ценности свидетеля его прошедшей жизни. Василий Иванович с некоторых пор с мистическим чувством думал, что их совместное существование находится в ведении каких-то неведомых сил. Иначе объяснить присутствие этого чемоданчика вот сейчас он не мог.

Сколько перипетий выпало ему в жизни, потерь и трагически-непредсказуемых ситуаций, а поди ж ты, чемодан, словно его вторая шкура, был всегда при нем. Даже в госпитале, куда его эвакуировали с передовой, чемодан не затерялся среди суматохи тех дней. Когда мать собирала его в дорогу на учебу в училище, Василий и представить не мог, что через полвека этот боевой товарищ станет хранителем самых значимых дат.

Откинув крышку, он достал из аккуратно сложенных пачек документов одну. Осторожно перебирая по очереди стопку бумаг, дойдя до ветхого, побитого по краям блокнотика, Василий Иванович начал листать полустертые страницы. Из блокнотика выпал листок, пожелтевший, весь в разводах масляных пятен. Текст почти выцвел, и на пятнах карандашные строки истончились до невесомой прозрачности. С трудом наклонившись, он поднял листок и, расправив мелкую сетку помятой бумаги, всмотрелся в едва различимый текст пятидесятилетней давности.

…Тысячи лет существует мир, и тысячи мальчишек и девчонок – Ромео и Джульетт – испытывают на себе тот бесценный дар Природы – чувство первой любви, и только у немногих остается этот дар на всю жизнь. А жаль! Жаль, что с годами у многих проходит чувство благоговейного трепета перед своей Богиней, чувство ненасытной потребности быть рядом с ней, без колебаний идти к Ней на помощь, чувствовать ее в каждом ударе своего сердца, в каждой капле своей крови… Очень жаль…

Прочитав, Василий Иванович грустно улыбнулся. «Черт те чем тогда была забита его голова!». Эти наивные, наполненные горячим, пульсирующие живым еще чувством, всколыхнули полузабытые страсти фронтовой юности. Кругом была война, смерть и страдания, потери друзей и близких, а у него в голове неотвязчивым рефреном крутились мысли о Тане, своей любви, оставленной в непомерно далеком родном краю…

Ничто не могло заслонить мысли о ней. Василий исполнял все предписанные уставом и службой обязанности почти машинально. Два месяца прошло с тех пор, когда он в последний раз держал ее ладошку в своей руке, не в силах разжать пальцы. Состав уже дергался, чуть заметно набирая ход, и Гриша Дубровин орал ему: «Вась, все, все…», – а он стоял, как литой истукан, видя перед собой лишь наполненные слезами и страданием глаза Тани.

Может, они помогли ему выжить, породив в нем неистребимую жажду вернуться, еще хоть разок увидеть ее прекрасные глаза, услышать ее голос, прерывисто-страстно и нежно шепчущий: «Не надо, Васенька, не надо… не надо…».

И это, почти исчезнувшее стихотворение, он писал, лежа на нарах теплушки в первую же ночь такого длинного, ждущего впереди фронтового пути:

Обдирая последние листья,

Продувает зима черный лес.

Средь буранов и ветра посвистья

Не увидеть лазури небес.

Мне бы жить среди яркого света

И ходить по траве луговой,

Чтоб мечтать в стане теплого лета

О нечаянной встрече с тобой.

Одинокая песня вернулась

Дальним эхом с опушки лесной,

Болью сердце мое встрепенулось

От несбывшейся встречи с тобой.

Жги, тальянка, горюче рыдая,

Расскажи ей, как горестно мне…

Мое сердце, безмерно страдая,

Пропадает в любовном огне…

Странная смесь звуков одновременно не давала уснуть и завораживающе убаюкивала своей слаженной какофонией. Мерный перестук колес словно делил на части веселые выкрики солдат: «Смотри, Колян спит с открытыми глазами… Не, это он мечтает, чтобы к Новому году его наградили орденом… Да, точно, за убитый десяток мух на кухне… Не, братцы, за рекорд по нарядам вне очереди… Точно, медаль «За боевые заслуги!..».

Взрыв гогота и ржанья перекрыл скрип старой теплушки, грохот вагонных колес и гул от пролетающих мимо мостовых ферм. «Ну гады! Опять травят этого заморыша! Надо пропесочить на политзанятиях Лагутина, житья от него нет новобранцам… Прямо страсть к подначкам! Ну, ничего, походит у меня в ординарцах, присмиреет…».

Василий поплотнее прижал к уху шинель. Перед плотно зажмуренными глазами начали выстраиваться аккуратные строчки его дневниковых записей. Ровная вязь почерка была особой гордостью Василия. Много это стоило ему усилий и времени. Невнятная графика прежнего почерка за месяц претерпела такую невероятную метаморфозу, что учительница русского языка, долго всматриваясь в сочинение Василия, недоуменно качала головой. В доказательство обладанием каллиграфическим искусством ему пришлось написать несколько предложений на школьной доске. И когда за его спиной раздались легкие хлопки, перешедшие в аплодисменты, Василий понял вкус трудной, но такой сладкой победы. Учительница и весь класс аплодировали его достижению…

Строчки дневника то четко проступали из плена полусонного марева, то опадали невесомыми искрящимися хлопьями, как от дыхания на крепком сибирском морозце…

«…Она училась в параллельном восьмом классе, и, несмотря на полдесятка прошедшего с того времени лет, я настолько хорошо помню первую встречу с ней, что мог бы до мельчайших подробностей рассказать о ее прическе, выражении лица и глаз, об ее платьице и других мелочах ее туалета так, что как будто она вот сейчас стоит передо мной и терпеливо ждет, когда я, обалдевший, как перед каким-то сверхъестественным видением, изумленный стою перед ней с кружкой воды у бачка с водой.

Ее я помню отлично, а вот себя – нет. Вероятно, я выглядел не просто глупо, а сверх глупо. Что-то неуловимое в выражении ее лица, глаз, позе – нетерпение, недоумение, улыбка, наконец она сама – все вместе подействовало на меня так, что я, как неприкаянный, медленно-медленно, бессознательно ставил кружку с водой на крышку бачка, не сводя глаз с незнакомки, и не видел, что ставлю кружку мимо крышки, и она упала со стуком на пол. А я в каком-то блаженном страхе и ужасе, вероятно с таким, каким идет невинный человек, приговоренный на казнь, пятился назад и уже боле нечего не понял – я погиб. Что такое захлестнуло меня – горячее, волнующее, наполнило мне сердце: я видел перед собой богиню…

…Седьмой класс я закончил плохо, и особенно по математике. И дело было не в отсутствии у меня математических способностей, а в недостатке преподавателей: алгебру, геометрию и физику вела очень пожилая женщина: математику она рассматривала как нагрузку из-за отсутствия преподавателя.

Всю свою жизнь, начиная с гимназии, она преподавала немецкий язык, и это сильно сказалось на ее речи. Она слегка шепелявила, неясно произносила отдельные звуки, часто неверно строила предложения, в общем она, коренная сибирячка, говорила, как я потом понял, с легким немецким акцентом. Звали ее Аглая Никандровна, и своим отношением к преподаваемым предметам сумела привить мне такое отвращение к математике, и особенно к алгебре, что не было такого предлога, который я бы не испробовал, чтобы только не быть на ненавистных мне уроках. Попадало мне ото всех за мои проделки изрядно, но я был неисправим. Остальные же предметы давались мне легко и обычно, не готовясь, я отвечал только на «очень хорошо»…

Далекий взрев паровоза, череда толчков и раскачиваний теплушки закончились желанной тишиной. Остановка состава несколько удивила солдат, но не снизила накал их буйного веселия. «Чего они так веселятся?.. Зачем остановились?.. Еще одна тягомотина со стоянием в чистом поле…». Эти обрывки мыслей фоном промелькнули в голове.

Некоторое время Василий старательно пытался заснуть, но промаявшись еще с десяток минут, с досадой отбросил воротник шинели с головы. «Черт их подери!», – пробурчал он. Вздохнув, Василий свесил ноги с полки и уныло оглядел полутемное пространство теплушки. В дальней ее стороне виднелись короба с «дегтярями», стойки со стрелковыми оружием и минометные «трубы». Часовые, маявшиеся у стоявших в углу «максимов», с интересом прислушивались к солдатской пикировке…

– Вась, ты чего – не спишь?

Василий посмотрел в сторону двери, около которой сидел его дружок, старший лейтенант Гриша Дубровин. Он с веселой ехидцей разглядывал недовольную мину на лице Василия.

– Уснешь тут… Ржут, как жеребцы!

– А я тебе что говорил? Иди лучше сюда, пошамаем малость. Жрать-то хочешь?

– Чего спрашиваешь? Недосып лучше всего лечить едой!

– На галету, погрызи. Все равно скоро двинемся, тогда на станции нас накормят.

– Да когда двинемся? Красный горит, как застыл! У машиниста не спрашивали, чего стоим?

– Бегали, да тот ничего не знает. Закрыли перегон и все.

– Да, видать не одни мы тут кучковались. Вон, видишь, сколько битой техники по сторонам навалено. Бомбили, небось, перед нами.

– Эх, столько добра пропало! Смотри, даже трупы лошадей лежат. Чего их не убрали?