Поезд до станции Дно

Макаров отрицательно покачал головой.

– Так мы вот всё на постном привыкши, – продолжил отец Маркелл, разворачивая марлю и снова глядя на Марию Власьевну. – Иногда, бывает, по праздничкам кашку елейцем приправляем. А так хлебушек да брюква, кашка да хлебушко, чайку вот – это как закон. Это нам в утешение. Так, верите ли, – сказал он так, словно сообщал нечто сенсационное, – я тут поначалу, как хлебнул наваристых щей с бараньим-то салом да каши солдатской со смальцем, так, представьте, кишки мои чуть жгутом не закрутились. Ох, и помаялся я первые дни. Думал, отдам Богу душу-то, да не на поле брани, а вот те – от солдатских харчей. В этаком виде и к Господу на суд – стыда-то… А теперь, вишь ты – оклемался, мечу солдатский кандёр за обе щеки, даже жирок на рёбрах образовался. И то сказать – работа у нас, иной раз таких мужиков тащить приходится, да не по одному километру. Не оставишь же героев наших умирать лютой смертью. А мы только харч потребляем, так нешто и им в таком деле малом не пособим.

И он всё продолжал говорить и говорить, делая вид, что говорит Макарову, и всё пристально вглядывался в глаза Марии Власьевны. А Макаров тоже делал вид, что слушает отца Маркелла, а сам украдкой следил за ассистенткой. И Мария Власьевна, продолжая работать, уже вовсю слушала священника и больше не вздрагивала даже от близко разорвавшихся снарядов, и уже спокойно и точно подавала инструмент хирургу, и руки у неё не дрожали, и на оторванные руки и ноги, на кровавые раны смотрела не то чтобы равнодушно, но по-деловому, без прежнего ужаса в глазах, без суеты и паники делала своё дело.

Их бригаду сменили поздним вечером. Макаров вышел из операционной палатки, отошёл в сторону от входа, закурил, но не мог удержаться, чтобы не вдохнуть несколько раз свежего ночного воздуха, наполненного благоуханием нагретой за день, а теперь остывающей, парящей растительности. Немцы перестали «долбить» и, по-видимому, сделали Gute Nacht. Они даже воевали по расписанию и крайне недолюбливали «варварскую» манеру русских начинать атаки ночью. От воцарившейся тишины звенело в ушах. Вымотавшиеся в наступлении солдаты спали мёртвым сном, только караульные где-то вдалеке изредка перекрикивались. Природа спала, но спала чутким сном. Было ясно, что она вокруг живёт и дышит. «Странно, – подумал Макаров. – Жизнь, похоже, не так просто вытравить. По крайней мере, человеку пока, видно, не под силу…». Послышались частые приближающиеся шаги и шуршание платья. По силуэту, различимому в свечении, пробивающемуся сквозь ткань палатки, Макаров узнал Марию Власьевну.

– Это вы Макаров? – спросила она, подходя.

– Так точно, – ответил по-военному Макаров.

Он быстро вошёл в армейский быт, словно не было девяти лет мирной жизни, и чувствовал себя вполне уютно, как может чувствовать на войне солдат, который не ходит в атаку под вражеским огнём и которому самому не нужно ни в кого целиться.

– Будьте так добры – дайте огня, – попросила Мария Власьевна.

Макаров чиркнул о коробок и поднёс спичку к папиросе, которую Мария Власьевна держала, зажав средним и указательным пальцем, возле губ. Макаров успел разглядеть тонкие брови вразлёт, высокий гладкий лоб, изящный носик со складкой «серьёзности» на верхней части переносицы. Она закурила, сделала глубокую затяжку.

– С утра почти не курила, – пожаловалась Мария Власьевна, – хирург-то наш – Фёдор Поликарпович – не курит.

А работает – сами видели, ломит за троих, ручищи – вон какие, впору подковы гнуть. – Она озорно взглянула на Макарова: – Вот уж кто обнимет, так обнимет, а..?

Макаров не столько увидел, сколько почувствовал, что Мария Власьевна улыбнулась, и он тоже сдержанно улыбнулся. Он по опыту догадался, что доктор перенесла сильнейшую встряску и теперь, видимо, ей требовалось разрядиться, побалагурить, сморозить что-нибудь, сказать даже какую-нибудь непристойность. Эту особенность новичков, особенно из городских, он подметил ещё на прошлой войне. Мария Власьевна курила, беззвучно затягиваясь, изящно стряхивая пепел. Даже в сумерках было видно, что это красивая статная женщина, светловолосая, выше среднего роста, с такой рельефной фигурой, которую не испортишь никакой армейской амуницией и медицинским халатом, и видно было, что она знает силу своей красоты, то впечатление, которое она производит на мужчин. Это давало ей несомненную уверенность в своих поступках.

– Забавный этот ваш старичок, – сказала она, немного помолчав.

– Отец Маркелл? – уточнил Макаров.

– Да, этот постник. А ведь он, милостивый государь, меня в чувство привёл.

Вот даже помолиться захотелось. Я, вы знаете, в детстве мечтала стать монахиней. Забавно… Маменька каждый раз в шок приходила, когда я об этом заговаривала. А выросла – вот, стала доктором… Всё-таки есть в наших этих русских старичках что-то такое.., – сказала она вдруг без всякого перехода. – Не знаю, как сказать, а всё же верю, что они и исцелить могут и вообще.., совет дать что ли, рассудить что да как. Как это выходит – не знаю.

– Так молитвенники они, – спокойно рассудил Макаров, – постники большие. Хотя про житьё своё он нам не из бахвальства рассказал.

– Я поняла, – подхватила его мысль Мария Власьевна, – это – такой способ психологического воздействия – гипноз по-научному. Я читала, как врачу мне положено это знать.

При этих словах Макаров улыбнулся, слова образованной докторши показались ему наивными.

– Все мы молимся, – продолжала она, – в церковь ходим…

Ну вот я, например, – сколько лет училась, занимаюсь наукой, а он, поди, Маркелл-то ваш, едва грамоте обучен, а вот меня взял и «огладил», словно лошадь. Где всё моё образование? Я ведь несравнимо больше его знаю, больше понимаю: нервная система там, рефлексы всякие.., а?

Макаров ответил не торопясь, с расстановкой:

– Так молиться – мы все молимся – это верно, а вот веруем ли?

– А он? – откликнулась Мария Власьевна.

– А он верует. Верой и спасается.

– Мда..? – Мария Власьевна задумалась. – Так ведь нам, образованным людям – это как же? Мы ведь всё изучаем, препарируем, исследуем. Нам верить на слово нельзя. Вера – это ненаучно…

– Ну вот вам и ответ, – сказал серьёзно Макаров.

– Да? – удивилась Мария Власьевна, и вдруг рассмеялась, – а вы Макаров – фрукт, нет – фруктус вульгарис! Да – типичный фрукт, а? – говорила она весело.

– Как изволите, – буркнул Макаров.

– Ну, вы не обижайтесь, – Мария Власьевна взяла его за плечо, – вы, я вижу, тоже не промах. Вы, судя по всему, уже служили?

– Так точно…

– И воевали?

– Так точно…

– Какой вы, «так точно, так точно». Честное слово – мне нравится эта ваша солдатская выправка, однако солдафонщиной от вас не несёт. Вы какой-то… человечный, что-ли. Ну, и как воевали?

– Два ранения, вот в санитары списан.

– Нет, я про успехи?

– А… Имею солдатского «Георгия» 1-й степени.

– Вот – я так и знала! – с каким-то даже детским восторгом констатировала Мария Власьевна.

Я так и думала, я знакома с многими военными… офицерами. Какой-нибудь угрюмый молчун, даже застенчивый, слова из него не вытянешь, кажется серым и вообще… А глянешь на параде, o mon Dieu! – свободного места на груди нет – всё в орденах! Вы, Макаров, из тех же – из героев!

Макаров поёжился.

– Какое там. Мы приказ сполняли, присягу. Эдак кажный герой. Герой – это когда погиб, когда насмерть, а у солдата доблесь[22 - Зап.-сиб. диалект.].

– А «Георгий»? – удивилась Мария Власьевна.

– Что ж «Георгий».., – пробурчал Макаров. Он всё больше и больше смущался. Мария Власьевна в силу своей образованности или особого темперамента вдруг возымела над ним власть и авторитет. Бабского руководства Макаров не то что не признавал, но даже не знал. А тут вдруг… Это было для него ново.

– Энта от Государя, за службу.

– Ишь вы, – опять восхитилась Мария Власьевна. – Нет, Макаров, вы явно фруктус! Как это вы с женой-то, неужели так вот.., или всё же, как на фронте – вперёд, в атаку! А, Макаров? Вы слыхали про наших донцов, про Кузьму Крючкова?

– М-м..? – вопросительно ответил Макаров.

– Как же, – удивилась Мария Власьевна – Недавно было:

утром четверо донских казаков в районе Кальварии выехали в разведку. Ехали вначале низиной, а когда стали в гору подниматься, столкнулись с немецким разъездом. Представляете, четверо донцов, а немецких кавалеристов двадцать семь человек! Так верите-ли: немцы только завидели наших казаков, стали поворачивать коней! До чего грозны для них казаки! Только офицер немецкий, видимо, поняв, что казаков всего четверо, приказал атаковать. А наши даже не дрогнули, и, не задумываясь, кинулись на немцев. И представьте – с ходу уложили несколько человек! Однако на каждого казака набросились по несколько немецких кавалеристов. Козьму Крючкова окружили аж одиннадцать немцев! А он только успел пересчитать всех и в атаку. Вскинул винтовку и р-раз – второпях перекосило патрон. А немец его по пальцам рубанул. Тогда он выхватывает шашку – вот оружие казака, и бросается на врагов. Они его достать пытаются – ранят, да за каждую рану жизнью платятся, кто приблизился к Крючкову, тот уже с жизнью простился. Тут он и вовсе схватил немецкую пику и ею остальных и уложил, представляете? А в это время его товарищи добили других немцев. Двадцать четыре трупа немецких кавалеристов остались лежать!

Даже в сумерках было видно, как горят глаза Марии Власьевны, рассказывавшей Макарову о геройстве донских казаков так, словно она и сама скакала вместе с ними в атаку. Такое восторженное отношение к войне Макаров встречал только у детей.

– Сам Крючков получил шестнадцать ран, – продолжала Мария Власьевна, – незначительных, а его лошадь одиннадцать. Шесть вёрст назад проскакали. Первого августа сам генерал Ранненкампф специально прибыл в Белую Олиту, снял с себя георгиевскую ленточку и приколол на грудь Крючкову. Представляете, Макаров?! – восторженно закончила Мария Власьевна.