Поезд до станции Дно

– Чего это ты сырую воду с утра хлещешь?

У Макарова младшего покраснели уши, он нагнулся, убирая кружку на место.

– Да это.., – замешкался он, придумывая ответ, – наплясался, видно, вчера на кругу, вода потом и вышла…

– Наплясался.., – передразнил отец. – Вон ? целую кружку хлобыстнул! Наплясался… С этих-то лет привыкаешь…

– Так для веселья, для задору, – виновато промямлил младший Макаров, – по рюмочке.., – добавил он совсем неубедительно. – Ну, все ж пили…

– А ты не пей, – назидательно прервал отец. – Мало, что все! Щас много всяких умников, мало ли кто чего затеет… А если все зачнут не в дверь, а в окно лазить и штаны через голову надевать, и ты с имя?

Младший Макаров томился. Он знал основательный характер отца, его настойчивость и умение доводить всякое дело до конца, в том числе и чтение морали.

– Ну скажешь тоже.., – хмыкнул он, – штаны.., что я, дурак, что ли…

– Умный, стало быть?

Младший пожал плечами, дескать, и не сомневайся.

– А к Соньке-солдатке ходил, – резанул его отец, – тоже от ума большого?

– Ничё не ходил! – попытался соврать сынок.

– Ну, ты мне Игнатом не прикидывайся! – одёрнул старший Макаров. – Матери ейная соседка сказывала.

– Так то когда было, один раз…

– Оди-ин.., – опять передразнил отец. – Перед матерью-то не стыдно? – Макаров-младший покраснел. – А-а-а, – удовлетворённо протянул отец, – И то.., – он чуть помолчал и, повернув голову, посмотрел вдаль – вдоль реки.

Сонька-солдатка, как можно подумать, вовсе не была солдатской вдовой или женой. Лет пять назад ещё пришла в город с этапом очередная партия ссыльных, среди которых пребывала молодая, со смазливым личиком, девица Софья Керч. Была она ещё не замужем, а ей подошёл уже срок для этого дела. Она схлестнулась с солдатиком из охраны каторжного винокуренного завода. Дело завертелось серьёзно. Сонька ходила в невестах. Начальство, узнав про это, солдатика спровадило в Омск на охрану уголовников. И тут выяснилось, что Сонька брюхатая. Разразился скандал с вмешательством урядника. Для проформы допросили солдата на предмет женитьбы. Тот был родом из Сормовских рабочих, и оставаться «батрачить в Сибири» отказался. Его посекли – не до смерти и отправили назад за Урал. Сонька жила в доме у одинокого деда, старый покосившийся домишко которого стоял в низинке, иногда в половодье затопляемой водой. В положенный срок она родила, но ребёнок вследствие ли свалившихся на его мать невзгод или по другой причине долго не прожил. «Бог прибрал выблядка-то, – поговаривали в народе. – И то сказать, чего бы из него выросло. Мало нам своих варнаков». Через полгода скончался и дед. Сонька стала с тех пор бедовать-погуливать, поскольку была совсем ещё молода – едва двадцати одного года, и соблазнительна телом после родов. А замуж брать её в здешних краях с такой репутацией охотников не нашлось. Но у Соньки уже взыграло ретивое, шлея попала бабе под подол, и её было не остановить, так что у самой порой захватывало дух. Тому способствовало её занятие – цирюльня на дому. Дело дошло до станового пристава. Он собственной персоной пригрозил ей, что если не опомнится наживёт дурную болезнь, или узнает помощник исправника, или, не дай Бог, сам исправник – он тогда лично законопатит её в такие палестины, что и Сибирь-матушка ей покажется колорадскими долинами. Об этих долинах Сонька имела весьма смутное представление, но с тех пор стала тише и скрытнее, деятельность её в глаза не бросалась, но и масштабы не уменьшились. Её «дружочки» ей быстро надоедали, она начинала ненавидеть их лютой ненавистью и потому находилась в постоянном поиске очередного сердечного друга – жертвы её страсти. Вроде мстила кому-то за свою пропащую жизнь.

Называли её вначале полным титулом: Сонька ? солдатская подстилка. Но вслух принародно говорили только: Сонька солдатская, опуская «подстилку» как элемент непристойный. Со временем же прозвище для удобства трансформировалось в «солдатку». Кличка «солдатка» закрепилось за ней так, что стали забывать её фамилию, даже в официальных сводках о переписи населения и его благонадёжности числилась Софья Солдатка как законно именуемая.

Общественность от таких фордебасов была в шоке. Своих девок старались пораньше выдать замуж, а в случае какого изъяна спровадить в монастырь или служить в богадельню, пристроить при церкви, в чернички ? только не оставлять в одиноком положении, дабы не допустить блуда. И общество, как могло, противостояло Сонькиному распутству, а она таким вот своеобразным способом боролась с общественным «консерватизмом», открыв собственную цирюльню на дому и тем узаконив притон. И вот уже среди молодых парней стало доблестью – побывать в Сонькиной «парикмахерской» в укромную пору. А без этого ? ты вроде как и неполноценный, не в авторитете…

Но это, оказалось, не вся беда. Вскоре выяснилось, что Софья, будучи ещё девицей, овладела грамотой, читала Маркса, Дюринга и Плеханова, а теперь организовала «литературный» кружок.

Сборища молодёжи стали гласными и происходили в дневное время. Но из всех истин, преподносимых литературой, там усваивались только антимонархические и антиеврейские настроения. При этом превозносилось новое невиданное божество – международный интернационал – организация, созданная международным масонством для установления единого мирового порядка. Церковь и вообще всякая религия объявлялись врагом номер один.

В Сибири, где основу общественной жизни составлял религиозный уклад, пусть не всегда церковный, но всё же подразумевающий строгость нравов, Сонькин образ существования оценивался не иначе как беснование. А Сонька, и без того не принимавшая религию, теперь вовсе возненавидела церковь и священников до крайней степени.

– Это они – попы, – говорила она горячо и страстно, – делают вас рабами, послушными животными, баранами, которыми удобно управлять! А человек должен быть свободным! Должен жить полной жизнью, любить. Совершать ошибки, да! Сердцу ведь не прикажешь. Никто не может быть гарантирован от того, что может влюбиться не один раз. Любовь – это величайшее, прекраснейшее чувство! А эти мракобесы церковники кричат нам: «Не прелюбодействуй!». А сами, поди, девок щупают по тёмным углам!

Провозглашалась свобода любви и половых отношений как одна из главных составляющих свободы человека. Служба в армии представлялась античеловечной и варварской затеей. От таких вопиющих противоречий и от дискредитации жизни отцов и дедов молодёжь, посещавшая эти заседания, становилась агрессивной и неуправляемой.

Прочие ссыльные – а их к тому времени в Таре насчитывалось уже более двух тысяч – тоже строгостью нравов не отличались. Они также вели беспорядочную совместную жизнь, сходились и расходились со своими сожительницами и сожителями и, прямо сказать, пример для молодёжи являли собой наихудший. Но всё же они не втягивали в свои отношения местных парней и девушек, к тому же давали лишний повод попенять: вот, дескать, смотри – не будешь родителей слушаться, таким же вырастишь…

Но Сонька прямо-таки взялась за «перевоспитание» туземных жителей на новый «прогрессивный», как казалось многим, европейский лад.

– Не приучайся, – сказал отец Макаров задумчиво. Жениться станешь, как невесте в глаза глядеть будешь? Да и растрезвонят ещё. У нас и так – тут чихнёшь на одном конце города, а на другом здравия желают.

– Дак эт ещё када жениться-то, – смущенно сказал младший Макаров, – я, может, ещё в солдаты пойду.

– Так и в солдаты, – встрепенулся отец. – Тебе ружьё в руки дадут, отправят на святое дело – отчизну защищать, мать свою, братьев, Царя! Святое, понимаешь! А ты с грязной рожей…

* * *

Вообще отношение в Сибири к верховной власти было, как к мачехе, данной Богом за грехи. Однако детей воспитывали в уважении к старшим и ко всякой власти, иначе порядку не будет. Но мятежный дух многих тысяч староверов и прошедших через сибирские остроги заключённых, жажда власти справедливой – «народного» Царя, при случае прорывались наружу.

– Да ладно, батя! – не выдержал, наконец, младший Макаров, – я-от слыхал ? мне Алёна сказывала, ты в молодости тоже…

– Слыхал.., – ворчливо перебил его отец, – в церкви слушай ? больше толку будет. Это Алёна тебя огрызаться с родителями научила? Алёна твоя хоть про кого сказала что-нибудь путное? Вся в мать свою, язык как помело ? всю грязь метёт…

Тут уж Макаров-младший хотел окончательно возмутиться, поскольку считал Алёну Истомину своей невестой. Алёна была дочерью швеи Домны Истоминой. Когда-то муж Домны работал учётчиком у заготовителя-поставщика сала. Жили они хорошо, в достатке. Но однажды муж, никогда до того не болевший, простудился, слёг и в несколько дней сошёл на нет и помер – от жесточайшего воспаления лёгких. Домна, привыкшая к жизни сытой, занялась пошивом платьев для купеческих жён. За тканями и новыми фасонами она ездила в Омск, Екатеринбург, на знаменитую Ирбитскую ярмарку и даже в Казань. Была один раз аж в самой Москве. И потому считала себя женщиной светской, культурной, вела дружбу с купчихами и их дочками, одевалась ярко, вызывающе, с претензией на оригинальность, стараясь выделиться. Хлеба почти не ела, считая это мужицкой привычкой. Носила зауженные на бёдрах юбки и платья, кофточки, подчёркивающие бюст, платков почти не носила ? всё шляпки, чем вызывала насмешки молодых парней и мальчишек. Алёна по малолетству быстро набралась у матери спеси, любила наряжаться, подкрашивала брови и пудрилась, считая это признаком культурности. Она закончила трёхлетнюю женскую гимназию в Таре, собиралась поехать учиться в Омск и теперь, имея «прогрессивные» взгляды, посещала литературные кружки Соньки-солдатки ? в дневное время. На этой почве у них с Ромой Макаровым и вышла недавно размолвка, когда собирающемуся в церковь на вечернюю службу Роману Алёна заявила, что Бога нет, а всё создала сама природа, люди – такие же животные, только умнее и хитрее, и этим надо пользоваться… Такого кощунства младший Макаров, воспитанный на вере в Бога, прививаемой из поколения в поколение, стерпеть не мог. Но он любил Алёну и хотел сам во всём разобраться, а для начала поближе познакомиться с Сонькой. И потому, когда его приятель Минька Крутиков предложил сходить вечерком к Соньке «просветиться» – как выразился Минька, Рома почти сразу же согласился. Идти вдвоём было сподручнее, вроде как за компанию. А идти к Соньке в дневное время Рома опасался, ещё примут тоже за безбожника, как потом в церковь пойти? Бабы, он знал наверняка, все кости перемоют и матери уши прожужжат, со свету сведут вопросами: «А чё эт ваш Ромка-то…», – и так далее, и тому подобное, и пошло, и понеслось по воздуху, и сам поверишь в эту небыль.

На следующий день вечером в сумерках – дело было в конце марта – Минька Крутиков поджидал Рому возле калитки.

– Ну чё, идём? – спросил он решительно.

– Куда? – зачем-то спросил Рома, хотя и так знал, куда зовёт его Крутиков.

– Сам знаешь, – усмехнулся Минька, – или струсил?

– Чё мне трусить, – пожал плечами Рома, – не на медведя идём…

* * *

Они пробрались к ограде Сонькиного дома со стороны луговины. Осторожно отодвинули притвор, прошли через огород, вошли в ограду. Собаки у Соньки не было. Пока дед-хозяин был жив, жила у него собачка Розка. Но дедка умер, и собачка сдохла. Сонька забывала её покормить и с цепи не спускала, а когда Розка начинала скулить, то кидала в неё поленьями или била палкой. Розка скулить перестала, только лежала с грустным видом и жалобно попискивала, а вскоре и околела.

Минька с Ромой приблизились к дому.

– Стой, – вдруг осадил Минька, – не фарт нынче.

– Чего? – не понял Рома.

– Вишь, свечка горит, – кивнул Минька на мерцающий огонёк в окне.

– Ну? – всё ещё не понял Рома.

– Ну-ну ? портянки гну, – передразнил Минька, – сегодня не пойдём, видишь гнёздышко занято. Вот когда лампа гореть будет…

Вечером следующего дня в Сонькином окошке горела лампа…

– Мишунька, карапузик! – посмеивалась Сонька, впуская парней в дом. – Чего ты – на ночь глядя. И мамка тебя отпустила?

– Отпустила, – со смешком так же отвечал Минька, – вот велела гостинцев тебе передать, – с этими словами он достал из кармана кулёк с пряниками и халвой, а из-за пазухи бутылку самогона.

Рома, войдя в дом, хотел по привычке перекреститься, но угол, в котором по обыкновению висели иконы, был пуст. Вместо этого на стене висел портрет бородатого лохматого мужчины. Но лик у него был не иконописный.