Не уходи

Огнев сказал, что врать не хочет, но писать письма не станет.

Еще он сказал: учись быть один.

СКРИП-СКРИП

Ну, что, пап?

Далеко ли до нашего дома под крышей из дранки? Не очень? Если ночь поездом, а там на попутках по дороге, где грузовику кланяются ели в снегу, – вот и деревня.

Скрип-скрип по дорожке, прислониться лбом к стеклу.

И вот там ты, кудрявый, черноволосый, гвардии капитан, еще не умерший в госпитале Рижской еврейской общины.

И сестра Наташа на качалке.

И красивая мама у зеркала с губной помадою.

И я, рыжий придурок, в твоей фуражке с маминой котиковой муфтой.

Морозно.

А у вас там, в абажурном мире, натоплено – стол с гусем, бокалы, вино, пирог.

И елка с вечными игрушками 1955 года…

Вообще-то, пап, если набросишь шинельку и выйдешь покурить – я тут, вот он, под рябиной, которую ты сажал после войны.

Только не пугайся – старше тебя, уже башка седая.

Как-то вот научился прыгать по кочкам времени. Забираться к тебе на колени, тереться носом о портупею, трогать звездочки на погонах…

Но пока мы вместе, и все еще впереди.

БЛЮЗ В ПУСТЫНЕ

Инструмент продаю не такой роскошный, конечно, как Amati.

Купил в Андижане на съемках.

Но все-таки добротный и мой. Из страны ГДР.

Труба есть, а страны нет. Такие дела.

Будущего нету, прошлое прошло.

В прошлом я играл в пустыне, меня слушали верблюды и тарантулы.

Мои блюзы, наверное, еще качаются над черными дорогами Азии.

Прощай, моя труба.

Надеюсь, тебя купят, и ты снова оживешь в руках какого-нибудь пацана, мечтающего сыграть, как Марсалис.

И у пацана тоже сначала ни хрена не получится.

Но потом он заметит, как при первых звуках его трубы к нему будут прислушиваться птицы.

Еще ему начнут прощать обиды женщины, станут ластиться к ногам дикие звери.

Тогда и поймет, что к чему…

КАРИ

Сначала ее взяли в семью художников и полюбили. Но у ребёнка оказалась аллергия на шерсть. Пришлось отдавать.

Тогда позвонили мне.

Едва я вошел в прихожую, она сразу бросилась ко мне с объятиями и поцелуями. Будто мы родня, и вот просто давно не виделись.

Приятель молвил: ладно, ладно… Капризная дамочка. Сколь красива, столь и глупа. Намаешься с ней.

Через неделю рыжая девчонка наверчивала круги по ипподрому, но являлась на свист, как Сивка-Бурка.

Она ходила без поводка, что весьма странно для афганки. Это удивляло и соседа, гулявшего с двумя афганами на поводке. Лишь раз, обернувшись, я не увидел свою рыжую девочку. Подумал, заблудилась. Но накрапывал дождь, и собака решила, что благоразумнее вернуться к подъезду.

Сказали, нужен намордник. Перед метро я ей даже не надел, а только показал его, и она заплакала от унижения.

Она четко говорила «мама». Обожала звук моей трубы и губной гармошки. Мы с нею дуэтом пели под гитару, ездили в гости. С переднего сиденья машины ее принимали за блондинку.

Карюшку столько раз называли красавицей, что она серьезно полагала, будто ее так зовут. И клянусь, между ушами у нее пахло духами «Шанель №5».

Если я тупо сидел перед монитором, не мог выжать из себя ни одной строчки, она подходила, заглядывала в глаза и укладывала голову на колени: не волнуйся, всё у тебя получится.

Когда же при ней читали негодные стихи, Кари поднималась с ковра, где возлежала с достоинством княжны, но не кусала автора. Даже известного. Она никого не кусала. В знак неодобрения она гремела миской, выла, фыркала и, если не помогало, удалялась в кабинет.

Как-то мы с ней одновременно прихворнули на нетопленой даче. И Карюша, едва согревшись, притащила мне в зубах полушубок, которым я ее же и укрывал…

Она была мне сестра.

Она прожила чуть ли не две собачьих жизни.

Ушла жена. Cобака осталась.

А когда она перебралась в другой мир, – Карюша, лучшая собака жизни моей, – я поставил свечку и попросил Святого Франциска позаботиться о ее душе.

Святой Франциск наверняка сдержал слово, но перестарался, потому что с тех пор я не могу завести собаку.

СЛУШАТЬ