Не уходи

И всегда с нами.

ЕЩЕ ПОЗОВУТ К ЧАЮ

Онега, тоже лекарство для измордованного ложью человека.

Для очищения его ума, души и сердца.

От тотального московского морока.

От сытых рож за заборами.

От зла.

Прочь от места, где страна качается и уходит из-под ног, – на архангельский лед.

На Онегу, в Каргополь, в Саунино!

Пить травяные чаи с пирогами калитками, слушать плавную речь с кучей слов незнакомых, – но ведь русских же! Поймают тебя за рукав, дурачка площадного, скомороха москвацкого, и не говори тогда никому, что пишешь на русском языке.

Онега подо льдом лишь кажется тихой – но летом норовиста, быстра, удивительна приливами-отливами.

И если когда-нибудь…

Не по московским кабакам, не по Рублевке стану грустить. Но заплачу вот по этому синему снегу, по колокольному звону на сто верст, по поленьям в русской печи, по именам онежских притоков – Кодьма, Кена, Икса, Кожа, Волошка.

А еще по отчим домам, каких все меньше, – с причудливыми верандами, флюгерами-петухами, кустами сирени и кленами возле окон.

Осенью они стоят втихомолку, как старики, текут крыши, сквозит через разбитые стекла, но в долг не просят.

Скажут, нет времени возиться с ними, – а они и есть Время.

Скажут: вот, тоже, нашел старину! Но ведь наличники с корунами, це?почками, фартуками, висячими подзорами, слёзками делали мастеровые деды, на века.

Скажут, легче новый дом поставить, чем с этой развалиной мыкаться. Но отчего в Голландии думают иначе и каждую трещинку берегут, пресвятая Дева?

Да только бы уж ради того, что отец отсюда утопал на фронт, а сам ты поднимался на крыльцо.

То с рекордом, то с фингалом.

То с повесткой, то с невестой.

То крутым в коже и на джипе, то треху стрельнуть.

Уж ради этого сберечь бы, что осталось.

Не хотите слушать, дайте сам послушаю, прислонюсь к косяку, щепочку пожую.

Там еще играет радио, швейная машинка хранит тепло маминых рук.

И как Алису в стране чудес, – всегда зовут на веранду к чаю.

ДОВЕРЧИВЫЙ МИР

Внутри все дрожит после вчерашнего.

Нога болит.

Возлюбленный кот ушел.

Аспирин не растворяется в стакане.

Ну, и к черту печали Мценского уезда! Exit загорается, как на табло в самолете. Нырнуть в кроличью нору любым способом.

Нарисовать кролика, если умеешь, раскрасить акварелью, вышить гладью дубраву, блин.

Разогреть пальцы баррэ и флажолетами на гитаре.

Открыть фоно, нырнуть в блюз.

После второго квадрата вернется кот, потом пройдет нога. Телек сам дойдет до балкона и усвистит в чертово Останкино.

И гляди-ка, друг милый! Небо уже меняет цвет, и пахнет водорослями с побережья, и крепкий кофе заварен.

Доверчивый мир бывает рядом.

КИНО

Пригубишь коньяку и смотришь кино Тарковского прямо с планшета. И Бах там, и душа его странная, и Перголези.

Это у сына.

И стихи отца:

Свиданий наших каждое мгновенье

мы праздновали, как Богоявленье…

Отчего со мной навсегда духота и оторопь зальчика на Ордынке, тополиный пух в носу, опьянение от закрытого показа?

Будто листают Брейгеля.

Сцена до титров с подростком…

В школе я заикался пуще этого отрока, чуть не замолчал, пронесло.

А Витана и Юрасика – нет.

Они нынче вон там, на бережку, портвейн закусывают сырком. Обоим за полтинник, уж внуки пошли, а заикаются ужасно: п-п-по-д-длей еще!