Что в себя едва-ль приду,
Но могу признаться честно,
Я ответа не найду.
Как он спит – со всеми вместе
Или с каждой раз в году?
Объявлю войну злодею –
Ратью ныне я не слаб –
За зловредную идею.
Вот удумал же, сатрап,
Мучать бедных триста баб.»
Сватья, вроде-бы скучая,
Всё прихлёбывала чая,
Не теряла время зря,
Незаметно примечая
Каждый шаг и жест царя,
Враз притворный сон стряхнула,
Непритворно же струхнула,
Про себя царя ругнула,
Ведь услышала она,
Что Салтан сказал: «Вестимо,
Коль женитьба и война
Меж собой несовместимы,
Ничего не изменить,
Свадьбу должно отменить».
И едва коснулись слуха,
Как бы дремлющей старухи,
Государевы слова,
Просветлела голова.
Встала, бёдрами качая,
И заботу излучая,
Обратилась: «Государь,
Хошь помилуй, хошь ударь,
Вижу, нет дурного знака,
Я так думаю сама, –
Соломон-то был, однако,
Превеликого ума.
Триста жён и он доволен,
Как любой властитель, волен
Сам решать и поступать –
Сколько жён и с кем им спать.
День иль вечер, ночь иль утро,
Коль возник вопрос какой,
Триста жён ему на кой?
Соломон решал всё мудро,
Чай он не бобыль какой,
Соблюдал в стране покой,
Потому-что триста было
Жён-советчиц под рукой.
И что триста жён – не странно.
У турецкого султана